Проза

 

 

 

Белла Ахмадулина – лавина, гул лет. Ла-ли-ла-ле... ласкаю нёбо этими «л-л-л»  – Белллллллллаа... Выкликаю из памяти, запрокидываю голову, вытягиваю – не шею – горло – настраиваю, выжидаю,  прислушиваюсь к внутреннему звучанию... сейчас, вот сейчас возникнет этот ГОЛОС...

Уж и не припомню, когда это началось... Первые курсы института... ещё до встречи евтушенковского «кровать была расстелена и ты была растеряна» ... Самое начало 60-ых?  Разве  т а к  можно?  ТАК откровенно –  Это ей посвящено.

– Ей?

– Ну да, «Надменность рыжей чёлочки и каблучки-иголочки»... 

Взрыв, взаимоисключающих чувств: целомудренности (недавние школьницы, жертвы раздельного обучения, совкого ханжества) и свободы от всяческих табу. ОНА – ещё только имя, несколько стихотворений (в «Юности»?, «Дне поэзии»?)

И вскоре – несказанная удача. Линка (подружка) приносит тоненький сборничек «Струна».

 – Откуда??!!  Изумлению моему нет предела.

 Буднично – в газетном киоске у метро «Измайловская». Хохочем. Она ещё широко не известна,  ещё продаётся в газетных киосках (!) и  не из-под прилавка ...  Неосведомлённость киоскёра – наше везение!

 Сейчас представить это невозможно. Ничего не покупалось. Всё доставалось. Книги как продукты питания.

Увижу её позже. На «Магистрали» с Вознесенским.

«Магистраль» – литобъединение. Одно из лучших и известнейших в Москве. При доме культуры железнодорожников. Его руководитель – Григорий Михайлович Левин – поэт по составу крови. Рыцарь её Величества Поэзии. Вдохновенный, громкоголосый, с пожаром в душе и глазах, летящий, спешащий, вечно опаздывающий, потому что должен одновременно находиться везде, он способен с полуоборота завести любой зал.  По абсурдной совковой идее в литобъединении должны заниматься железнодорожники и их родственники. Поскольку, по объективным  причинам, это положение не выполнимо, своё мастерство мы оттачиваем по праздникам  на стихах, посвящённых железнодорожному транспорту. Мы их читаем на каких-то открытых и закрытых площадках и, кажется, печатаем в малотиражке. В остальное время – неподцензурный беспредел: читаем и обсуждаем свои стихи и стихи, которые, по мнению Левина, нам н е о б х о д и м о  знать. За это у Григория Михайловича периодически возникают мелкие и крупные неприятности вплоть до закрытия литобъединения, которое потом возрождается каким-то мистическим образом... У Левина чуткое ухо и сердце наставника, проводника. Он безошибочно определяет Поэта в начинающем. Он таскает нас по всем библиотекам, книжным магазинам, вечерам, где поэты  о ф и ц и а л ь н о  читают стихи. Он нам прокладывает путь в ЦДЛ, где можно увидеть живых классиков. Мы собираемся на квартирах  и читаем, читаем ...стихи, стихи...

Но и этого мало! Левин знает всю литературную Москву (и не только!). Он любим молодыми и маститыми, и они с радостью выбираются к нам на литобъединение.

Сколько раз, почти в семейном кругу, я слушала Вознесенского, Ахмадулину, Окуджаву, Арсения Тарковского... Юность пребывает в вечности: ничего не надо беречь – всё что есть, будет всегда... не записывала... не сберегла. Теперь собираю по крупицам по сусекам памяти... вот в этот самый момент, моя рука потянулась к тому «Избранное» Беллы... наугад попадаю на последний абзац её предисловия: «Кто-то скучает по своей молодости, совпадающей с началом моей литературной жизни, и недосчитается каких-то воспоминаний, связанных со мной, – прошу простить меня...Я жила на белом свете и старалась быть лучше.» 

Ну не удивительно ли?...

Не помню хронологии... Очень близко – они с Вознесенским – недавно вернулись из Парижа (само словосочетание кажется невозможным!). Оба молоды и выглядят пришельцами. У Андрея вместо галстука шейный платок. Она в чёрно-белом, невероятном. Это сейчас я могу подобрать слово – э л е г а н т н а, а тогда – просто чувство восторга от созерцания т а к о й, в прямом смысле нездешней красоты. Так тогда не одевались. Охота на стиляг ещё имеет место или недавно закончилась. Гласно и негласно контролируется стиль одежды, причёски, музыкальные предпочтения, круг чтения. Один только внешний вид этой пары, по сути, являл крамолу. Он был вестью из-за железного занавеса: есть миры, где свобода выбора личного пространства является повседневностью. Оба – иллюстрацией,  вестниками  с в о б о д ы. Вознесенский рассказывает об их выступлениях в Париже. Переполнен впечатлениями, говорит о зале, поразившем его воображение –  там постоянно звучит музыка , и меняется подсветка стен. Повествует, шутит, играет... «а потом на сцену вышла Белла. Накануне ей сделали новую стрижку...». И тут с ним что-то случается, он перестаёт играть и начинает задыхаться от восторга: «Представляете её выкрасили в рыжий цвет и постригли вот так и так (показывает «каре»). Она читала, а потом зал сошёл с ума. Они её просто не могли отпустить. Потом все газеты вышли с её портретами... её называли секс символом России»...

Всё невероятно – и финал повествования, и то, что его «субъект» находится тут же   – сидит, слушает так, как будто и не о ней говорят... А потом Вознесенский читает свои стихи, многие из которых уже знаю, а то, что читала она, не помню. Всё затмило чувство ошеломлённости голосом...

Я слушала её в Доме литераторов и на стадионе, в Политехническом и книжных магазинах в Дни Поэзии, на съёмках фильма «Застава Ильича», и уже здесь в Америке, «спустя жизнь»...

ГОЛОС вызывал восторг сильнейшей степени и состояние, близкое к трансовому. Я – совсем не экзальтированная персона. Мои ирония и скепсис хорошо известны друзьям и недругам. И фанатизм чужд мне в любом проявлении. Я никогда не подошла к ней, имея реальную возможность...

Сейчас могу осознать, что воспринимала её как ЯВЛЕНИЕ. Да, явление из иных миров, имеющих иную интенсивность гармонических вибраций. Помню её на сцене – всегда в одежде королевских цветов. В высоких ботфортах, облегающих чёрных (бархатных?) брючках в них заправленных, чёрном (бархатном?) пиджаке (камзоле?) с белым, пенным жабо – кружевом блузы... или в белом пиджаке с чёрными кружевами... Лицо прекрасно и светло  –  «очей очарованье», но с юности в глазах – нездешняя печаль. Углы губ опущены – залог трагической маски, которая зримо проступит со временем.

Руки заложены за спину (сложенные крылья?) и... Голова резко закинута вверх – не просто лбом – всем лицом, подбородком... Всей фигурой устремлена вверх... Вот сейчас пришло сравнение: ангел в земном плену... Заносчивость – надменность – вызов?... Всем нутром своим, сердцевиной чувствую в себе её застенчивость, ужас перед бездной зала, куда, неминуемо, предстоит сорваться: «Какой мороз во лбу, какой в лопатках ужас»...

 

«Я не из гордости – из горести так прямо голову держу»...

 

В таком положении, кажется, невозможно читать... 

 

 

ГОЛОС пронизывает. Пронзает. Ранит, отворяя потаённые темницы души, и она, узнавая свои пространства, отправляется в полёт. Сердечная чакра переполняется блаженством, любовью, состраданием ко всем, проходящим земными путями. Феномен ЕДИНЕНИЯ.  Слёзы освобождения, их никто не стесняется.

 

 

заклинает 30-ти летний ПОЭТ в год вторжения советских войск в Чехословакию.

 

 

Это обо всех нас... Это и обо мне...«Сестры помилосердней милосерденой...» это ключ КАК надо прожить «каторжанке»...

Рано вкусив запретный плод запретных стихов, учу наизусть «подпольных» Гумилёва,  Мандельштама, Цветаеву... сохранить в себе на случай, если «лишат» заветных тетрадок. Но что же делать с этим ГОЛОСОМ, исчезновение которого так трудно пережить. Не помню когда, но где-то после первых же «встреч», пробую ГОЛОС  «на вкус»...

С театрального своего детства (позднее узнаю, что и она ходила в театральную студию) знаю за собой эту весёлую способность подражать голосам. Я свободно говорю голосом Рины Зелёной, и в пионерских лагерях выступаю со смешным номером, копирую одноклассниц, но никто не знает, что также легко даётся мне дискант Спирантовой (в 7-м классе достаточно долго разыгрываю по телефону ближайшую подружку) и сказочный голос Бабановой. Дотелевизионное дитя радио: театр у микрофона, детские постановки, сказки и т.п., я и не придаю значения этому «заполнению» любимыми голосами. Они живут во мне, невзирая на возраст, да и какой это возраст! Я просто закрываю глаза и запрокидываю голову. Я вижу, чувствую её в себе и сразу понимаю – похоже, очень похоже!  Я наполняюсь этим голосом, этим образом. Я «присваиваю» Ахмадулину, вхожу в её вибрации, и первое время тревожусь, проверяю – со мной ли это счастье... Со мной! Никому, ничего не говорю. Обладаю им единолично. Сколько раз, оставшись одна в своей квартире на Петровке, в старинном доме с камином, закинув лоб в потолок  под пять метров, я доверяла свои печали э т о м у голосу... «Не плачьте обо мне, я проживу!»...

Однажды звонит мне старшая сестра – профессиональная спортсменка, далёкая от литературных страстей, и говорит: «Послушай,  к нам тут приехал человек с Кавказа, наш спортсмен. Специально прилетел послушать Ахмадулину и не смог на днях попасть в ЦДЛ. Ему уезжать через три дня. Не знаешь, её ещё где-нибудь можно послушать на этой неделе?». Если бы было можно, я бы знала. «Нет, – говорю, – на этой неделе нельзя» (а сама думаю: «Вот так и надо! Специально самолётом лететь, торопиться, с л е т а т ь с я, как на чудо!). Так мне жалко этого неизвестного и удивительного спортсмена, что, неожиданно для самой себя, говорю: «Приводи его завтра вечерком, думаю, кое-что смогу для него сделать».

Он никогда не видел и не слышал Ахмадулину. Ещё нет её пластинок.  Просто говорю ему: «Слушайте! Это очень похоже на то, как она читает, очень»...

Впервые читаю не для себя. Делюсь, дарю её ему. Вижу – он готов принять...

Читаю много, свободно, во весь голос...  Её голос... 

Есть обряд братания на крови, мы побратались с ним на ГОЛОСЕ...

Помню вечер, посвящённый грузинской поэзии в литературном музее на Петровке. Небольшой зал, заполнен, в основном, магистральцами. Выступают переводчики с грузинского. Сижу совсем близко к столу, за которым все выступающие. Лицо Ахмадулиной рядом. Стараюсь не смотреть, не задеть банальным любопытством... Никогда не назвала её даже за глаза Беллой –  при том, что мы не были знакомы, без фамилии, мне кажется, это звучит фамильярно. Просто по фамилии, как Цветаеву. Как Ахматову...

Две истории живут во мне с того вечера. Всегда была уверена, что обе – из уст Ахмадулиной, а сегодня засомневалась: о смерти Галактиона Табидзе, возможно, кто-то другой (Владимир Леонович?). Начну с неё. Так, как запомнила. Я не знаю, так ли это было на самом деле или народный фольклор довёл описание жизни своего кумира до совершенства... Галактион Табидзе – истинно народный поэт Грузии. Как потом говорила о нём Ахмадулина, при всей сложности его языка, глубокой философии, мистичности, космогонии его поэзии, именно ему удалось воплотить дух грузинского народа. Его знали все – от проводниц поездов и рабочих до представителей самых высших слоёв общества, не обязательно связанных с литературой. Когда, после публикации романа «Доктор Живаго» за рубежом, вышла директива партии «осудить», во всех союзных республиках в литературных газетах появились соответствующие пасквили, и только Грузия хранила молчание. Тогда к Галактиону Табидзе в больницу пришли молодые ребята из органов с заготовленным текстом и предложили ему поставить под ним свою подпись. Пришли к нему, потому, что он был авторитетом номер один в грузинской поэзии. Галактион Табидзе никогда не был лично знаком с Пастернаком. Борис Леонидович переводил стихи его двоюродного брата – Тициана Табидзе. Когда же ему показали стихи Галактиона, Пастернак воскликнул: «Так вот кто настоящий поэт!», но всё осталось, как прежде. Поэты не встретились.

Галактион и сам пострадал от сталинского режима и до последних дней не мог оправиться от депрессии. Он почитал принесённую статью, сказал, что в таком виде он её подписать не может и отправил сотрудников соответствующих органов исправлять «шедевр». Они пришли через пару дней с исправленным экземпляром. Он опять просмотрел написанное и сделал новые замечания.  Когда борзописцы пришли в третий раз, 68-ми летний больной человек выбросился из окна

Я живу с этой историей всю свою жизнь. Я многажды рассказывала её сыну, которого, как только подрос, стала брать на все литературные встречи. Очень скоро он стал главным добытчиком билетов в Дом литераторов для очень большой компании моих друзей.

А недавно я вложила эту историю в клюв новому птенцу – американскому подростку, но думаю, ей ближе пока показалась вторая история, рассказанная Ахмадулиной. Она говорила о том, что дух Галактиона буквально растворён в воздухе Грузии. Она была посланником, явлением и проводником любви к ней и без труда отворила наши сердца. Нежная прививка любви к грузинской поэзии и поэтам легко принялась там и цветёт до сей поры. Ахмадулина поведала удивительную историю, радуясь и сама удивляясь, будто бы и не знала её наперёд.

Ахмадулина рассказала о том, как она любила ходить по вечернему Тбилиси, и однажды,  оказавшись в горах, вышла на костёр пастуха, пасшего отару овец.

– Можно ли мне погреться у Вашего огня? – спросила путешественница.

– Садись, сестра, – ответил чабан, – огонь, как и эти звёзды, и эти горы принадлежат всем... Он говорил высоким слогом, и они долго беседовали – Поэт и чабан. Неожиданно, неизвестно откуда взявшийся кролик, пробежал по руке чабана, по груди, спустился по другой руке и убежал. Чабан не прерывал своего повествования...

 – Друг мой, воскликнула удивлённая Ахмадулина, – что это было? Почему кролик так свободно бегает по тебе?

 – О, сестра, отвечал чабан, – у нас с кроликом самые замечательные отношения: ему ничего не нужно от меня, и мне ничего не нужно от него...

Ахмадулина была под большим впечатлением от этой встречи.

В день отъезда ранним утром она отправилась побродить по улицам, попрощаться с городом. Навстречу ей шёл чабан...

 – Брат мой, – воскликнула она, – я думала о тебе! Как замечательно, как удивительно, что мы опять с тобой встретились перед моим отъездом!

– Не это удивительно, что мы с тобой встретились, сестра, на этой улице, – ответил чабан, – удивительно то, что мы с тобой встретились в мироздании, как сказал бы Галактион...

На том вечере Ахмадулина ни звуком не обмолвилась о своей истории с Пастернаком. И никогда изустно я не слышала её. Читаю в последнем сборнике «Нечаяние» в проговор: «Мелкую подробность моей весны того (1959) года не хочу упоминать за ничтожностью, но пусть будет: из малостей состоит всякий сюжет, из крапинок – цвет. Велели –  отречься от него. Но какое счастье: не иметь выбора, не уметь отречься – не было у меня такой возможности. Всего лишь – исключили из Литературного института, глумились, угрожали арестом – пустое всё это»... вы ж понимаете, «всего лишь исключили»...

1980-ый год. Андрея Дмитриевича Сахарова отправляют в ссылку в Горький. Слушаю ночами «вражеские голоса». Он объявил голодовку, и его кормят насильно... Из самиздатовской книги Буковского знаю: насильно кормят через нос. Наконечник трубки – металлический. Он каждый раз царапает, ранит слизистую, которая не успевает зажить до следующего кормления. Следующее кормление идёт по живому... АКАДЕМИКА САХАРОВА?! ТАК?!! Кормят?!! И никто из коллег-академиков не выступил в его защиту!!! Чудовищно!  Чудовищное чувство собственной беспомощности, несостоятельности, и, вдруг, ГОЛОС! Её несравненный  голос... Ахмадулина читает своё открытое письмо правительству в защиту Сахарова. Эмоциональный, гневный, благородный призыв с обескураживающим финалом: «...если уж нет других академиков, желающих вступиться за академика Сахарова, то это делаю я, почетный член Американской академии искусств поэт Белла Ахмадулина»... «...какое счастье: не иметь выбора, не уметь отречься» ... Вот такая гармония духа, слова, поступка. Такая безграничная степень благородства и внутренней свободы...

Помню съёмки фильма «Застава Ильича» в энергетическом институте. Аудитория заполнена до краёв. Такое счастье видеть всех сразу – Окуджаву, Вознесенского, Рождественского, Евтушенко и, конечно же, Ахмадулину. Мы собирались, кажется, дважды, но эти кадры вырезали, доснимали в Политехническом музее, но и в переименованном фильме тоже не дали поэтам прозвучать во весь голос. Практически, ничего от того восторга и единения зала не осталось в фильме, и только голос Ахмадулиной...

В Нью-Йорке, в начале эмиграции, еду через весь город в Бруклин. Уже и не припомню где – небольшой зал, наполовину заваленный стульями, низкая сцена, дневное время – встреча с Ахмадулиной. Немного народу. Российские провинциалы, живущие поблизости, пришли с внуками... Многие из них понятия не имели, куда они пришли. Помню бабушку, которая в течение всего времени выступления, старалась накормить своего пухлого внука. Он же убегал от неё и другие дети расхаживали свободно по залу. Помню двух дочерей Ахмадулиной в невероятных шляпах образца 19-го века и с ними поэта Константина Кузьминского, эпатировавшего публику:  на нём была длинная чёрная холщовая рубаха, наподобие рясы, подвязанная шнуром, палка-посох в руках; запущенная грива, косматая борода. Рядом с неземными юными девушками в шляпах и их матерью, сохранившей невероятную хрупкость и красоту, он смотрелся лешим, а все они на фоне помятых маек и джинсов выглядели посланцами неизвестной, но, безусловно, более развитой цивилизации.

Ахмадулина читала как всегда – казалось на пределе своих возможностей, невзирая на расхаживающих по залу детей и невнятность публики. В ней не было ни раздражения, ни снисходительности. Она оставалась собой в напряжённом световом поле хранящих её сил.  У меня не было подобной защиты. Мне хотелось воззвать ко всем детям и бабушкам, объяснить им в какого рода действо вовлёк их счастливый случай, но не могла открыть рта, как во сне, в её присутствии... Они же запросто потом подходили к ней и о чём-то говорили, и я уже не припомню был ли хоть один человек, пришедший за автографом...

И ещё одна встреча. В Манхэттене. Зал переполнен. Эти люди знали к кому они пришли. Ахмадулина остаётся прекрасной и несравненной. Ей –  60...

Она стройна. В чёрном. Так же запрокинута голова, те же печаль и неотмирность в глазах, но лицо подобием трагической маски, но Борис Мессерер сидит рядом на сцене, оберегая, охраняя сокровище... Я знаю – у неё проблемы со здоровьем и, в частности, со зрением. Думаю, какое счастье, что он рядом с ней – материализовавшимся ангелом-хранителем.  Я с сыном и невесткой, которая ждёт ребёнка. Неродившееся дитя слышит этот ГОЛОС. Я уже очень много знаю о чувствах и впечатлениях плода. Я счастлива за будущего младенца... Другой возможности у девочки уже не будет. Её мать читает какой-то журнал, в то время как Ахмадулина читает  л ю б о в ь. Вестница, она исподволь, намёком, кружевом-ворожбой слова, струной голоса вовлекает нас в воронку этой любви, даёт пригубить щемящее чувство эфемерности этой жизни, и потому не надо терять времени... Знаю – м о й  будущий ребёнок будет любить стихи...

Овация. Зал встаёт. «Ну всё, –  говорю сыну, –  иди!». Он берёт из моих рук книгу и пристраивается в конец длинной очереди на сцену. Как Ваше имя, –  спрашивает она, – это не мне, это матушке, – отвечает Антон, – она за 35 лет так и не решилась подойти к Вам. Господи, ну как же это! –  охает Ахмадулина...

Прекрасным детским почерком из давних наших школьных прописей написано: Юле –

пожелание радости и благоденствия!

Белла Ахмадулина

3 мая 1997 года

Нью-Йорк

            Всё размышляю, ну чтО, чтО мешало мне приблизиться? Собственное несовершенство? Гордыня? Робость? И к Бродскому не смогла подойти за автографом.

Благоговение. Отсутствие языка, на котором могла бы произнести  чтО (?)-то Вспоминаю с неловкостью за возникающую параллель: Цветаева (!) не посмела подойти к Блоку... И вот читаю в стихотворении, посвящённом памяти Бориса Пастернака:

 

 

Вот он ответ – и для неё тоже (!) не был возможен «контакт несоразмерный»...  ощущение масштаба...

Учимся грамоте. Пишем печатными буквами:

 

 

Детке 5 лет. Пишем по строфе два раза в неделю (мои нерабочие дни). Когда закончим, она уже будет знать наизусть и читать с моего голоса. Я ей ещё не могу прочесть, «как  ОНА», а всё равно, и в своём чтении проступает ЕЁ интонация. Слушаю почти младенческий лепет, но так замечательно артикулирующий, длящий слова и паузы:

 

Ребёнку передаётся упоение ритмом, мелодией, тончайшей аурой стиха, первым предчувствием смысла. Пишем ещё маловато, но читаем вслух много. Особенно ей нравится читать дуэтом или «по ролям». Погружаемся и в серебряный век, и в золотой. Гуляем в парке, читаем, читаем наизусть...

 

Уже в 11 лет двуязычный ребёнок воскликнет: «Ах, как это хорошо!» –

 

 

Наша грамотность ещё хромает, но сын покачает головой, когда детка мимоходом в продолжение его жеста – смотри какой закат! – почти пропоёт мандельштамовское: «О как же я хочу\ не чуемый никем\ лететь вослед лучу,\ где нет меня совсем»...

У детки отличный английский, но дома мы говорим на «великом, могучем». Наши занятия дважды в неделю продолжаются. Только теперь детка приходит ко мне сразу после школы и садится за мой компьютер делать уроки. Я в это время в другой комнате занимаюсь своими делами. Потом мы возвращаемся к стихам и российской прозе.

За несколько дней до вести о смерти Ахмадулиной пришли непонятные и тревожные стихи:

 

 

Думаю, они были предвестниками непоправимого...

Детка пришла из школы. Кормлю её обедом, решаю, что скажу потом, когда начнём заниматься...  Она садится за компьютер, я за книгу. Очень скоро приходит ко мне с глазами, полными слёз – прочла в новостях... Ушла Ахмадулина...

            Мы зажигаем свечи, разливаем в бокалы сок тёмного  винограда. Читаем ЕЁ стихи. ПОМИНАЕМ. Я рассказываю детке все истории о моих встречах с ней, показываю надпись на книге, а потом, впервые за двадцать лет эмиграции, извлекаю из себя её голос:

 

 

У Ахмадулиной  стихотворение «Взойти на сцену» заканчивается такой строфой:

 

 

Мне хватило навсегда.

И даже больше...