Комментарий | 0

Волосы Вероники

 
 
 
 
 
 
 
 
 
***
 
Ты девушка очаровательная,
загримирована под Чарли Чаплина —
с короткой стрижкой, низложенная монахиня,
шахматная черная ладья, бунтарка
с золотистыми чертиками в больших карих глазах.
И твои длинные ресницы завораживают, словно
мальчуган шагает
по покатой щелкающей под ногами кровле,
разгоняет ворчливых голубей;
мальчуган в темных шортах,
белой майке и с помпезным цилиндром на голове,
(цилиндр ему велик
и постоянно валится набок, топырит ухо).
Вот таковы твои ресницы — только вниз не смотри —
просто слушай,
как вместо улиц течет недовольная лава,
несет ревущие автомобили, тела порядочных граждан
и не очень
порядочных. А мы обнимаемся, подобно двум иероглифам,
и выходим в ночную апрельскую свежесть —
так прячешь стихи от музы в капустные листья.
А кенгуру заката, спрятав что-то в сумку, ускакивает вдаль.
Из каждого мига брызжет игра и страсть,
и ветер слепым почтальоном
разносит весенние звуки и запахи.
До дрожи пробирает бисерный смех
обезьянок с балконной ложи.
И звездное небо —
опрокинутый бархатный стол в казино Вселенной,
рулетка луны заждалась нас — давай, не робей! —
мы поставим тысячу поцелуев, сто тысяч мгновений
на созвездия Гидры и Волосы Вероники;
сегодня нам сказочно повезет — я чувствую это...
 
 
 
 
 
* * *
 
Сумерки. переулок запутался
в черствых венах ветвей
крючками по Варади. По шиферным крышам
мягко ступают сумерки
кошачьими лапами; мигание реклам
течет по губам, как едкий рубиновый сок граната.
Запускаю жадную руку
в синюю шерсть сумерек;
девушка с кульками поежилась и напуганной гюрзой
улизнула по тропинке в сумерки;
кусты похожи на чучела дикобразов.
В темно-золотых окнах ползущего троллейбуса
(сом, фаршированный затылками)
мне легко разглядеть людей,
будто на золотистом рентген-снимке консервы с килькой.
Дома застыли в мучительных противогазах.
Магазинчики впадают в спячки, будто лемуры
(сигнализации выдыхают один раз за несколько секунд)
И на променад выходят мармелад-
ные парочки, люди-цитаты. Любопытный яд.
Беседка под навесом
сторуким гигантом Гекатонхейром
курит несколько сигарет одновременно,
пьет несколько банок с алкоголем...
А она распускает рот бледной розой,
светится розовый воск сквозь мешочки поцелуев
в сумерках. Сумерки… Сиреневый многогорбый верблюд
ощипывает каменные саксаулы, поедает полынь антенн.
нас нет — только вечность разлита вокруг, как колокол,
и тянутся длинные улицы. а люди исчезли,
словно на старинных фотографиях с большой выдержкой.
И ветер глухо звенит опавшими листьями у тротуара,
тащит на цепи улицу стреноженного ящера
в бородавках кирпичных домов.
И неподвижны родинки птиц на проводах.
И луна — лагуна расплавленного воска внутри свечи,
и только под утро мы застигнем врасплох наш рассвет:
всклоченный, ватный лакей
тайком допивает вино из хозяйских бокалов.
Допивает скисшее вино сумерек...
Сумерки. Я еще не умер.
Где-то рядом идет борьба за выживание —
идут петушиные бои разумов,
и к лапкам нахохленных драчливых птиц
привязывают, как шпоры, короткие острые лезвия:
вот так нам прививают разумность, но в сумерках
я избавляюсь от ошибок эволюции.
Зачем ангелу танк?
Если душа свободна и крылата, как сумерки...
 
 
 
 
* * *
 
Дождь — лирическое помутнение у мясника.
И чудовище шумно вырывает страницы из братьев Гримм,
сворачивает самолеты и дирижабли
и бросает их в поле, полное цветов и муарового свечения,
щипает всех подряд — и женщину с зонтом, и пожирателя пиццы;
бездумное — зашуршивается в лес жемчужных струн,
а старый пруд пускает слюни, будто маразматик;
бурьян с достоинством вылизывает драконьи хвосты.
Минотавры на парашютах атакуют лабиринты сада,
и — если ты помнишь —
мы целуемся, обнимаемся и кружимся в закипающем озере,
придавленные сладчайшим бременем ливня;
беснуемся влюбленными микробами
в божественном сверкающем рассечении,
в штрихованной ране июня,
и призрачные швы быстро-быстро рвутся,
пространство растягивается нитями расплавленного сыра. Или
это уже город — многоэтажки с пятнами сырости,
неповоротливые серые жирафы Пикассо
(сходство усиливают рожки старых антенн на крышах).
Дождь прошелся по городу «огнем и мечом» (зачеркнуто),
«водой и расческой». Зеркальные любовники
пропитали собой простыни воздуха.
И внезапно окончился —
туча прозрачной саранчи объявила голодовку.
 
 
 
 
* * *
 
Вот и настала зима; и я утепляю образы,
затыкаю щели в иконах окна облачной ватой.
Заклеиваю рыбьи рты сквозняку, как заложнику, бумагой,
но не требую ничего взамен, а просто жду весну.
Но недержание комнат скоро дает знать о себе.
Чего же ты хочешь? костюм с экрана
вежливо приносит дурные вести
рафинированным голосом конферансье. Прочь же из дома
в нашествие снежинок, в сумбурное стадо слепцов,
чтобы смешаться, затеряться
среди белобородых, ниспадающих старцев!
Прочь из дома, где хищные углы — это раскрытые пасти
геометрических гадюк. Пройдись же по улице,
заметь, что среди старых домов дылда новостроя
бросается в глаза, словно отстегнутый протез
среди настоящих, кривых и волосатых ног в бане…
-
Зима — проекция смерти на мир,
на грязные простыни домов,
и я могу осознать, просмотреть отснятый материал жизни.
Так мы с ночного пирса смотрели на луну,
на небо, облитое сиянием, точно креозотом.
И лунный ящер волочился по черным волнам в Стамбул,
и я гладил тебя всеядно,
и пальцы вытягивались пластилиновыми цветами.
Вдыхал запах твоих волос —
точно острые вилы вдыхаются в стог свежего сена.
Апофеоз: я вспоминаю кадры из фильма:
молодой тигр распластан на операционном столе,
уколот, обездвижен ремнями, и слепая женщина гладит тигра,
случайно касается крупной мошонки и смущенно улыбается.
Так и мы улыбкой возвышаемся
над образным безобразием бытия.
И, возможно, слепой Бог нас жалеет на ощупь,
летит на тишайший звук слез внутри.
Звук, превращающий тишину в снежинки...
 
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка