Комментарий | 0

Покорствуя евклидову уму

 

 

 

 

Жадной жизни жестокий предел
 
Жадной жизни жестокий предел,
светло рдея, безвольно редеет,
над судьбой неопознанной реет,
ей петух неурочный пропел.
 
Дух сомненья устало летел
светлокрыло над темной аллеей,
как фитиль, то взмывая, то тлея,
звонко голос закатный алел.
 
А рассветный, он в красных тонах,
мотыльком бьется слепо о страх,
горизонт скособочен, и снова —
 
бич пастуший, кровавая плеть
просвистит — розой вспыхнет пунцово,
злобе дня не дозволит довлеть.
 
 
 
 
Покорствуя евклидову уму
 
Переходя на шаг, переходя на шепот,
покорствуя евклидову уму,
оставлю бег, былую прыть уйму,
услышу клекот птиц и пчел медовый лепет,
 
парящего листа жеманный желтый трепет
заполнит до краев немую пустоту,
и вслед на землю павшему листу
петух от глухоты ночной покой излечит.
 
Рассвет, соткав изменчивый узор,
оставит не заполненным зазор,
и одой полдень прозвучит, а вслед
 
закинуть невод солнечный густой,
чтоб уловить восторженность побед,
чтоб, наконец, вернулся не пустой.
 
 
 
 
Ну, тогда тем паче!
 
Когда ленивый лодочник Харон,
извоз оставив, заведет рулетку,
зарубки сделает и тайные отметки,
кого, когда, всё это без препон,
 
кого в летящий под откос вагон,
кого на стул за едкую нимфетку,
кому отравную за язычок конфетку,
кому за сновиденья вечный сон.
 
А эти смертные пугливые, все люди
не ведают, кто им рулетку крутит,
пугливо шарик мечется, и — чёт,
 
вот, нечет — в печь, чёт — выпала удача,
а лодочнику бывшему — почёт!
Рулетка, шарик? Ну, тогда тем паче!
 
 
 
 
На память узелки, а на забвенье…
 
На память узелки, а на забвенье —
узлы несостоявшихся судеб,
их черствый, черный, плесневелый хлеб,
за нитью нить фортун переплетенье,
 
добра и зла смятенное сретенье,
слепой прозрел, а зрячий вдруг ослеп,
мудрец несчастлив, а глупец нелеп,
одолевают оба искушенье
 
то, что удастся, тихо развязать,
а остальное всё — единым махом,
что в жизни удалось познать, признать,
а остальное всё — развеять прахом.
 
Ведь всё равно всё в жизни страх и крах,
на память — узелки, а на забвенье — прах.
 
 
 
 
Всё одному: возникнет и обрящет
 
Когда Всевышний умалял Себя,
творя вселенную для человека,
и вспыхнул свет, безмолвие слепя,
в мгновение родившегося века,
 
метнулась от него густая тень,
взлетела и покорно опустилась,
из вечности пустой явился день,
возникло, содрогнулось и сместилось,
 
забило светлым, заревым ключом,
а человека не было еще,
ни трав, ни птиц, лишь воды и земля,
 
и ветер-дух, во времени парящий,
закаты, звезды, зябкая заря,
всё одному: возникнет и обрящет.
 
 
 
 
Давай сегодня сходим на голгофу
 
Давай сегодня сходим на Голгофу,
Снесем туда заплесневевший страх
И, над собой на цыпочки привстав,
Швырнем, вложив в решетчатые строфы.
 
Страх исчезает там, где смерть близка,
Своя, чужая, главное, что близко,
Смерть в тексте жизни грубая описка,
Как слом стальной, бесстыдна и резка.
 
Не колыбельную она нам напевает.
Возьмем такси, доедем на трамвае?
Такси дороже, но зато быстрее,
 
Нам повезет: будет шофер болтлив,
Словами души знобкие согреет,
Страх смерти страшно, ледяно спесив.
 
 
 
 
Пылинки бытия
 
Глаза привыкнут к темноте,
а к пустоте — душа,
всё в ней не то, вокруг не те,
лишь мыши, тишь круша.
 
Холодный город голосит,
безгласность так близка,
дождем осенним моросит
голодная тоска,
 
огромно, гулко ворожит,
воспоминанья потрошит,
заемные знаменья.
 
Там, где должны быть ты и я,
сквозь зыбкое забвенье
сквозят пылинки бытия.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка