Комментарий | 0

Персонажи и обстоятельства (Часть I)

 
 
 
 
 
 
 
Льюис Кэрролл – проигранному королю
 
«Ваше Величество! Изменить ход событий
Мы уже не в силах. Игра проиграна. Мат очевиден.
Я слышал, вы прячетесь в одном из укрытий. –
Бесполезно в прятки играть, коронованный злыдень!
 
Ваш надменный вид уже никому не внушит
Уверенность в том, что полки сдвинутся с места.
И если противник их вскоре не сокрушит,
Он просто сгребёт их с доски и отправит вместо
 
жалкого фарса нести дозор на башне праздничного пирога,
Где они быстро забудут о верности Вам и присяге.
Вы же, подобно мужу, внезапно нащупавшему рога,
Начнёте метаться, подписывать приговоры,
рвать в клочья бумаги…
 
Королевство Ваше проиграно. Мне Набоков поставил мат.
Что поделаешь в играх и зрячий теряет зрение.
Посудите сами, ну разве я виноват
В том, что мне не хватило сноровки, ума и терпения?!»
 
«Ваш покорный мистер До-додсон… – Excuse me, please!
Извините, покорно прошу, бесконечное заикание! –
Прихватить Вам советует шарф, отправляясь в круиз –
Уж не знаю, как лучше назвать предстоящие Вам скитания.
 
Захватите также томик Камю – «Царство и изгнание».
В путешествии долгом предаться чтенью приятно.
И пусть остановки в пути совпадают со знаками препинания:
Жизнь, воспринятая как книга, уже не страшна, но занятна.
 
Мне говорили, что последний подписанный Вами указ
Предписывал разыскать меня и обезглавить.
Да, я никчемный военачальник, и понимаю Вас:
Не смог ни спасти отечество, ни корону прославить.
 
Часто холодной ночью мерещатся мне во тьме
Подосланных Вами убийц силуэты.
Я зажигаю свечу, не доверяя Луне,
Но вижу лишь мрачно со стен глядящие предков портреты.
 
И тогда я с улыбкой вспоминаю рассерженный вид
Ваш и Вашей супруги, почтеннейшей Королевы,
Весь дрожу, покрываюсь мурашками – так знобит,
И какой-то зверек трепещет в груди, где-то слева».
 
«Говорят, жизнь – игра. Если так, нам ее проиграть
Всем придется однажды. Не важно, рано иль поздно.
Лично мне все равно, вершина горы иль нора,
Пыль дорожная или, как выразился Набоков, «рой звездный».
 
Он достойный соперник. К тому же мы очень дружны.
И пока его пехотинцы мой правый фланг громили,
Наши милые девочки, с разрешенья его жены,
Играли в саду, собирали цветы, махаонов ловили.
 
И когда я сдался, он мне прочитал восемь строк –
Себя он считает поэтом, и ему к лицу эта роль. –
А затем был подан к столу великолепный пирог…
На верхушке его я увидел Вас, мой король!»
 
 
 
Шахматная задача Владимира Набокова. Париж, май 1940.
Мат в два хода.
 
 
 
 
Остатки кроссворда за ужином
 
– Восемь по вертикали: псевдоним молодого Гоголя.
Четыре буквы – вторая «эл», четвертая «вэ».
– Клюв!
– Точно клюв! Ведь носяра был длинный у Гоголя!
– Алов, умники! Вечно у вас кавардак в голове!
Не знаете – не обгоняйте на сдутых шинах!
– А «клюв» было бы лучше. Как будто, в боях петушиных
Изодрав оперенье, он зябнет, босой, полуголый,
Или как Чёрная Курица в бархатном чёрном камзоле,
Кандалами гремя, покидает наш сумрачный город…
– Да, Бог с тобою, пиши хоть «хобот»!
 
 
 
 
 
 
 
 
Танцующий Шоколад
 
По мотивам одноименного рисунка А. Тулуз-Лотрека
 
 
Шоколад был негром из Бильбао. В цирке он выступал в красном балахоне, разыгрывал недотепу,
получал звонкие оплеухи и вызывал бурю восторга у зрителей репликой: «Шоколад – это я».
Но в баре Ашиля, забыв о своем амплуа увальня, он становился изящным и ловким.
В большой кепке в крупную клетку, он высоко задирал ноги, прыгал, вертелся волчком, напевая: «Будь мила, дорогая незнакомка...»

                                                                                                                                                                                                             Анри Перрюшо

Нижеприведенное стихотворение написал американец Джонни Бинбэг, он же Рафинад, – актер-неудачник,
тщетно пытавшийся покорить Париж уличными выступлениями и игрой на банджо в кабаках,
альбинос с полупрозрачными глазами, обормот, пьянь-рвань, по чести говоря;
этот горе-лицедей преуспел лишь в искусстве самоунижения.
 
 
 
Я начну с завываний, как первоклассный ведьмак.
И плевать на зловещих старух, что закутались в шали.
Пусть свершиться худшее! Пусть будет так!
Я хочу, чтобы в бешеной пляске меня затоптали.
 
Я нырну в это празднество, чтобы вернуться потом
Облаченным в фантик от шоколадной конфеты.
Пусть я буду смешон, ничтожен и жалок – что в том?
Разве лучше напыщенность ваших парадных портретов?
 
А затопчет меня Танцующий Шоколад.
Я сам к нему под ноги брошусь с нервическим хохотом.
И музыка будет играть немножко не в лад
Его пляшущей похоти.
Моим сдавленным оханьям.
 
Я увижу улыбку на сморщенном женском лице
Разумения в нём будет меньше, чем злого презрения.
А когда Шоколад об меня вытрет ноги в конце
Своей буйной чечётки, оно прохрипит с восхищением:
«Свершилось отмщение!»
 
Шоколад улыбнется. (Шеренга белых зубов).
А я, как его обертка скомканный,
Орошенный дождем окурков, насмешек, плевков,
Увижу, как он увлекает в соседнюю комнату
Легкую стайку ночных мотыльков.
 
И старая дрянь, не получив приглашения,
Забыв свой зонтик, потащится вслед за толпой...
Я же, впитавший всю горечь и боль унижения,
Останусь лежать, оставленный чувствами и тобой.
Останусь наедине с собой.
Останусь собой.
 
 
      А. Тулуз-Лотрек. Танцующий Шоколад
 
 
 
 
Ты отрезаешь…
 
Когда ты засохшую грязь соскоблишь со штанины,
Почувствуешь странную нежность, вздохнешь, загрустишь…
Ее серый цвет благороднее охристой глины,
Но грязь не в цене. Дождь окончился. Капает с крыш.
 
И вот ты отрезал ту часть от большого экрана,
Куда спроецирован зыбкий смешной силуэт.
Ты делаешь это во сне вновь и вновь, неустанно,
Стараясь уже ни о чем не вздыхать, не жалеть.
 
Когда инспектор Мегрэ, презрев мигрень, размышляет,
Он – йо-хо-хо! – понапрасну не станет грустить,
Ведь что-то за этим таится и что-то пускает
Свои биоритмы сквозь толщу бетонную плит.
 
Распутать клубок преступлений, обманов, сомнений
Не каждый способен. Но он своей верен звезде
И не боится мерзавцев, плутов, привидений –
Раскусит он всех. Потому и в почете везде.
                                   
Так пусть же тебе он послужит достойным примером,
Ты кое-что мог бы вполне перенять у него…
Тобою она увлеклась… молодым офицером
Красивым и статным ты был… Ну и что из того?!
           
Попробуй понять, что таится за крохотным словом!
И он знает разгадку, грызет свою трубку, молчит.
Все пляшут под дудку того, кто слывет крысоловом.
А ночью, лишь только уснет он, довольный уловом,
Покойница в грязных лохмотьях к нам в окна стучит…
 
 
 
                Рене Магритт. Вероломство образов
                      (надпись: «Это не трубка»)
 
 
 
Византийские птицы
 
Отягощенный не столько думами, сколько нуждой,
Я проходил мимо здания старой конторы –
Многоэтажной унылой громады, в которой
Тишина неподвижно стояла, ведь был выходной.
Я подошел к двум курильщикам, дымившим у входа.
Они согласились помочь мне, войдя в положенье.
«Мужской закрыт, но женский, кажись, свободный».
У меня было десять минут в распоряжении.
               
                По старинной легенде, Суворов
                Протрубил: «Отлейте, ребята!»
                Перед тем, как бросить войска
                Под священные стены Царьграда.
 
Без особого трепета вторгся я в сумрак клозета,
Но не обнаружил примет прекрасного пола.
Никаких тебе изысков, только обрывок газеты,
Кривизна да холод покрытого плиткою пола.
Что-то вдруг встрепенулось, и воздух наполнился дрожью.
Я ощутил, как ладони мои стали потными
И увидел колени... и платье в черный горошек...
Но тут же исчезло видение мимолётное.
 
                Эзра Паунд. «Письмо жены
речного купца»:
               «Вы прошли со мной рядом, жонглируя синей сливой...»
               Роберт Фрост. «Починка стены»:
«Есть что-то, что не любит ограждений –
               Сосед хорош, когда забор хороший».
 
«Красная тачка» Уильямса, покрытая, словно глазуньей,
глазурью дождя.
Два маленьких я и луна, светоносное существо.
Серый подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,
унылый и пыльный.
И снова лисички, и это весна.
 
Я стоял один, не решаясь закрыться в кабинке. И вдруг увидел: на стенах нарисованы птицы
В какой-то старинной манере, как будто рукой византийца.
Меня стали кликать, но выбрался я не скоро.
Засмотрелся...
 
 
Птицы. Фрагмент мозаики в мавзолее Галлы Плацидии.
 
 
 
Старик на крыше
Посвящается Роберту Фросту
 
Он с трудом забрался на крышу,
Чтобы сбросить с нее прелые листья.
Его отраженье стекало по мокрому скату,
Только пара майских жуков
могла слышать его кряхтенье.
 
И каждая черепица, каждая шероховатость
Казалась знакомой. Он плыл или полз на брюхе:
Черепаха, пульхер, замученный Блюхер.
Он сливался с плоскостью влажной,
с каждой росинкой.
 
Кряду 70 лет он сбрасывал с крыши листья.
Однажды нашел в листве брелок и записку
С непонятными и пустыми словами.
Тогда ему было восемь. Теперь, безусловно, больше.
То, что было до нашей эры ему не вспомнить.
Сколько слышал он голосов, сколько видел комнат!
Но всегда возвращался, чтобы почистить крышу.
 
Все связи давно разорваны. Нитки на старой одежде
Местами протерлись. Красные, желтые кольца –
Точно круги на воде – перед глазами. Солнце.
Негативом протуберанца – Старик на крыше.
 
Он не сбросит ворох листвы
на мелькающую внизу соломенную шляпку.
Колени его дрожат. Он боится подняться.
Он прижался к мокрой чешуе черепичной,
Как к кружевам кормилицы жмется ребенок.
 
Он стар.
Работа не по его заскорузлым сухим мощам.
Он не встал.
Задремал. Засопел во всю носопырку.
Старый хрен, одурманенный думами о минувшем.
 
И будь я сейчас за версту от этого захолустья,
Я бы увидел маленький домик
И огромного Старика на крыше.
 
А еще дальше –
просто Старик, в Небе парящий,
Окаймленный – точно икона клеймами – черепицей.
 
 
 
 
Нерест
 
Сын рыбака, он наблюдал не раз,
Как рыбы в ослепленье устремлялись
Навстречу гибели и попадали в сети,
Расставленные возле нерестилищ.
«Их губит страсть!» – шутил его отец,
И было в этом объясненье что-то
Зловещее. В задумчивости мальчик
Бродил по берегу, а мать его на кухне
Раздельно жарила икру и рыбу,
Что славилась всегда отменным вкусом.
 
Он смутно чувствовал, что и его однажды
Судьба отловит той же подлой сетью.
Что за коварство рыбаков грядет расплата –
Едва они решатся выйти в море,
Поднимется неистовая буря,
И вскоре волны опрокинут шхуны,
Сопротивление сломив, похитят жизни,
На берег выбросят утопленников трупы…
 
Жить безоглядно, в бешеном порыве,
Знакомом рыбам, что плывут на нерест,
Не чувствуя смертельную опасность, –
–        Так жить хотел бы он, но не умел.
 
 
 
             Питер де Пюттер. Натюрморт с рыбой. 1651.
 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка