Нота "И"
Денис Карасёв (08/11/2013)
*
Взгляд на лица весенние каждый,
и не только в толпе,
в каждом доме нечаянно скажет,
и не только тебе,
что здесь всякий останется гостем,
обживая свой дом.
Ледяная капель, будто гвозди
ранит ладонь.
Чик-чирик, наконец, гули-гули.
Подхватить я бы мог
натяженье беззвучное улиц,
напряженье домов.
Прямотою углов заразиться -
поворот-поводырь.
И стекает по краю мизинца
капля воды.
И бессмыслица радости ранит,
если снова вдвоем,
в каждом доме капелью из крана,
и не только в твоем.
Я на память оставлю лишь память,
разделяя вину,
что, пока мы срастались губами,
проиграли войну.
Что здесь всякий останется верен,
если станет лютей,
правоте двадцать первого века,
где ни лиц, ни людей.
Каждый двор отоварен байпасом,
во дворе магазин.
И такие еще прибамбасы
вместо ядерных зим.
*
Ухожу, зажигаю свет на кухне и в ванной,
оставляю коту Kitecat в миске,
я доволен расстояньем между мной и вами,
люди, автофургоны, авиарейсы, мысли.
Мы были близки, даже ближе, чем стоило бы,
жаль, это никогда больше не повторится.
Память сломана, как ограда в стойле,
подскочило давление 240 на 130.
И ноздри глотают копоть пыли,
и ворота уже отворяет ключник.
Я не помню того, что когда-то было -
я свои галлюцинации помню лучше.
И светло, как в бассейне, но жизнь - потемки,
темнота больничная сгустила ресницы.
Я мог бы еще приютить котенка,
я мог бы еще не заснуть - присниться.
Простите, но я, кажется, умираю.
Этот мир был добрее, кажется, довоенный.
Я убежден, мы останемся в параллельных мирах.
Простите, мне кажется, это верно.
Жители, ассенизаторы, роботы, водовозы,
кого-то убьют, и кто-то порадуется,
легкие перестроятся под отравленный воздух,
ко дню победы будут так же ходить парадами,
и течение рек будет вторить течению мысли,
и хождение за три моря осуществляться мгновенно,
необжитыми останутся два-три мыса,
откроется биостанция на Венере.
Ухожу, зажигаю свет в коридоре и комнатах.
Чтобы что-то после себя оставить.
Жизнь упорна, и лучше сохраняется в холоде.
Есть надежда на Россию. Хоть и Россия - старость.
Нет, не этой зимой, может, будут еще зимы.
Может, есть еще несколько лет в запасе.
Не утешайте – просто спросите,
как лучше всего перед концом позабавиться.
Нет России, Европы, и нет меня.
От себя никак не избавиться.
Буду просто чертить письмена на камнях.
На камнях человеческой памяти.
*
Эти пальцы -дождь, эти губы-свер,
на печатной плате грубая пайка.
И земля под первым осенним снегом,
как матрешка на рынке в измайловском парке.
Иностранец во времени, пусть кружится
каждый год, как динамо пустой педалью.
Что могло бы сгореть из деталей жизни,
я смотрю по схеме принципиальной.
Нам посольство прошлого отказало в визе,
и устройство быта молчит глазами.
Починить – не сложнее, чем телевизор,
если первый снег пролежит до завтра.
У любви есть размеры и масса нетто,
просто мы обросли, как вокзал, вещами.
И усталость глядит кинескопом неба
на тебя, как сетка телевещания.
Это жизнь взаймы, это приступ смеха,
это рынок для тех, кто впервые болен.
И туман испарины первого снега -
в мастерской моей дымок канифоли.
Но густая тень задрожит как жилка
на ключицах веток, где закат-хранитель
осторожно положит припой снежинок
на волос цветных ледяные нити.
*
Нет, не сразу. Губами сначала
приласкала, как снег апрельскую почку,
обожгла сыростью, не замечая
что все крепче и крепче прочная почва,
а теперь немного еще назад,
проникая в суть, как на кончике мысли,
до тех пор, пока вновь на рифы не сядет
корабль у неотмеченного на карте мыса.
И бутона земли языком касаясь,
напряженным, как рабочее время, движеньем,
сжимая руки, закрывая глаза,
лианой обнимает ствола коренастую шею,
проходит вперед, не встречая препятствий,
отступает и вновь в тепло возвращает,
только тень к окну испуганно пятится,
только отзвук ветра звучит прощанием,
я кладу ладонь на шершавую щеку
и смотрю как пульсируют изгибы коленей,
изогнутых губ кровяная защелка
размыкаясь, смыкается под давлением.
И все тише ночь. Все теплее воздух.
И все окна открыты, и так просторно,
выключатель люстры, как кошачий хвостик,
медленно покачивается из стороны в сторону
вертикальным движеньем. И лишь повторяют
в темноте движением горизонтальным
подбородок острый и ресниц якоря
изгибы весенних теплых проталин.
И я чувствую себя, как в двери щеколда,
как над талым снегом рассветная дымка.
И немного больно. И немного щекочет
вместо зуба в правом углу дырка.
*
Сеет снег свое холодное семя,
я звоню в дверь. Как-то жить тошно.
Ветви бедер в разрез на просвет осенний,
и коленки размером с мою ладошку.
Я немного смущен. Я смотрю вниз.
На расцветку тапочек зеленовато-летнюю.
На влажный линолеум. - Денис,
от меня только что ушел электрик.
Я устроюсь к вам в РЭУ электриком,
я испорчу вам всю проводку,
и потом соберу, как конструктор ЛЕГО,
и пущу в туалете горячую воду,
лишь бы только еще раз увидеть,
лишь бы только застать мгновение заживо.
И закатан край рубашки, как свиток,
и виднеется что-то там оранжевое.
И я все же вконец обнаглею,
и поправлю ткань, на талию свисшую.
Я немного рассеян. Я левша. Левой.
И слегка близорук. Всё поправлю издали.
*
В моей жизни столько всего напаяно,
от бездомной осени до забав с нечистью.
Ни одного стиха не знаю на память,
если кто попросит - и прочесть нечего.
Год за годом идут с интервалом септима,
между ними - полноценная гамма.
Мне стихи напоминают столбцы ассемблера,
я даю установку, я пишу программу.
Через слово, строку, метафору, тему,
проговариваюсь вполголоса - это легко.
В детстве я вел кружок чтения,
я и сейчас ушел недалеко.
Я в двенадцать лет читал журнал "Знамя",
какие-то чьи-то кому-то письма,
а в свои тридцать три года не знаю,
где у девочек писька.
Для меня загадка - беззвучный звонок
телефона, включенного ночью вовремя.
Мне не слишком нравится жить зимой.
Я не слишком силен в анатомии.
Но я верю, что всегда успею осалить
ледяной ладонью теплую руку
и найти на дне винной бутылки песок-сахар,
и погреться птицей на канализационном люке.
*
Ты была со мной когда-то давно,
в прошлом веке, в прошлой жизни, бери выше.
Тебе дан был свет, мне – дано дно.
Но сейчас мы из наших иллюзий вышли.
Уличный свет – на полу плесень,
я исправлю юношескую вину –
отсвечивает металлическим блеском
строгий ошейник шипами внутрь.
Одеяло упрется складкой в ладони,
и, касаясь большими пальцами ног
тени уличного фонаря бездонной,
тебе очень тихо и очень темно.
Темнота такая, тишина такая,
что в объеме куба – квадрат и круг.
Сзади остро врезается краешек ткани,
идеально в ладонь ложится грудь.
И тревожно дрожит, и стекают волосы
по щекам, как льдинки весенних струй.
И немного вперед, и – раскололось,
бередя на щеке воспаленный струп.
Ты была со мной, белобрысая шельма,
и оставила в памяти пепел и шлак.
Пусть на острый кадык твой нажмет ошейник,
чтобы ты никогда никуда не ушла.
*
Что ни делается у нас – все к лучшему,
растянулась тень занавески шпагатом.
Ты разденься и почитай мне голая Тютчева,
наизусть, по памяти, без шпаргалки.
Я оброс настроением безразличным, в сущности,
не хочу тебя целовать и лапать.
На литературном вечере – единственный слушатель
в полумраке тусклой настольной лампы.
Много книг на полках, как отряд в окопах,
под включенным на столе солнцем.
Как придешь ко мне – почитай голая,
может, это заменит мне бессонницу.
не зря мы все это читали в юности,
и глаза горели, светляки-фонарики.
Не надевай сегодня коричневую юбку,
в ней слишком много у тебя фанатов.
Что ни делается у нас – все не страшно,
занавеска в такт размеру качается.
Я тебя люблю, я гораздо старше.
И еще я люблю грозу в начале мая.
*
мне нужно видеть тебя чаще, говорить вполголоса
о том о сем о чем не имею понятия.
я беру кошелек и покупаю пиво ячменный колос,
я беру билет и еду за пределы памяти.
все подъезды от меня закрыты замками кодовыми,
осциллограмма сердца вырывается за границы.
ты нужна мне, как резистор в колебательном контуре,
маленькая деталька, без которой не остановиться.
мне нужно знать, что мы еще живы в деталях города,
что твой маршрут автобуса прочерчен на схеме заботливо,
что рассвет подаст напряжение. нет, не замкнет коротко.
потому что платы любви вручную разводят.
нет еще такой системы автоматического проектирования,
которая справилась бы с моей задачей повышенной сложности.
мне нужно чувствовать, что в моей жизни непилотируемой
ты сводишь на нет все колебания ложные.
*
тень рассветная тени коснулась
огоньком зажигалки дрожащим
в магазине японские суси
со вчерашнего дня вздорожали
люди в славу и в деньги уперты,
люди слабостью меряют силу,
жизнь в обычной вчерашней обертке,
только фантики эти красивы.
я подумал, что завтра, печально,
мне не хватит на пачку "Пегаса"
все же мы не совсем попрощались
все же жили вчера не напрасно.
разговаривать – все что умею,
голова – телефонная будка.
есть в кармане какая-то мелочь,
и большие холодные будни.
*
моя квартира – комната-чемодан,
барахло на полу и стена в окне.
я не понимаю, почему так -
почему мне хочется говорить о ней.
вспоминается улитка проколотой мочки,
кольцо на мизинце и худоба кожи.
у нее квартира – камера-одиночка,
вся завалена альбомами художественными.
моя кровать – книжный стеллаж,
стоит на журналах "дружба народов".
я не понимаю, почему наш
разговор всегда обрывается на фальшивой ноте.
она медленно и тихо говорит со мной,
еще чаще – говорит глазами.
ее кровать – диван раскладной,
скрипит и пиликает, как синтезатор.
мое пианино все время молчит,
магнитофоном я пользуюсь чаще,
я кладу трубку и забываю ключи,
и ухожу в рассвет ледяной, молчащий.
она не пьет ни кофе, ни вина,
она не любит, когда квартира завалена.
Но знаете, у нее нет пианино.
Зато есть музыкальное образование.
*
"Детская поликлиника N105"
остановка на проектируемой улице.
среди грязи и слякоти некуда ступать,
фольксвагены пролетают пулями.
Взгляд вниз – как десять копеек в развороченной земле,
мы все же до чего-то дожили.
И если уж сами выжили за последние десять лет,
надо хотя бы детей обнадежить.
что за время не выдало счастливых билетов,
что за пульс колотит в набухших висках,
я зеленкой написал на лестничной клетке
"КАРТИНА ХУДОЖНИКА ПИМЕНОВА НОВАЯ МОСКВА".
жизнь продолжается от аванса до получки,
в интервале между машинами с красным крестом.
дай бог тем, у кого все благополучно,
свое благополучие использовать на все сто.
милицейский фольксваген один, как тетерев,
детская поликлиника – что может быть унылее.
я-то выживу, ну а дети – что дети,
им только еще жить в этом военном мире.
для своей дочки утром за завтраком
я дурным голосом спою, трагик:
Nie sollst du mich befragen,
noch Wissens Sorge tragen
я обниму ее, хулиганку залетную,
пусть не знает, что ради нее среди зелени мира акриловой
от меня остались на полу пятна зеленки
и в проигрывателе запиленный диск с "Лоэнгрином".
*
Лесе Синиченко
Станет меньше зеленых и рыжих денег,
свет ляжет на ветви процентным займом,
и выпадет первый снег в день рожденья
женщины с золотистыми волосами.
на вмятинах окон зимние бельма,
это минус на минус дает разность,
свет ложится всеми оттенками белого
в руки женщины, смешивающей краски.
оставляя прозрачный след акварели,
со стены соскочит солнечный зайчик -
это талые льдинки ладони греют
женщины с золотистыми волосами.
улицы старые на зиму переобуты,
распахнувшись арками вечерней зевоты,
будто что-то случится, и что-то будет
не сегодня-завтра, не завтра-сегодня.
будет черных ночей белая магия
прибирать обертки теней в доме,
где тепло оставляет на шершавой бумаге
женщина, гладящая лист ладонью.
женщина, дающая жизнь несбывшемуся,
дарящая неслучившееся жизни постепенной,
в этот день зима поднимается чуть выше –
на одну раскрашенную ступеньку.
*
Не заметил, как прошло десять лет.
В общем-то быстро, в общем, незаметно.
Я не чувствую, как иду по земле.
Я не слышу, когда мне дают советы.
Мне кажется, когда выпадает снег,
что это в последний раз в жизни.
Пустоту ожиданий заменить некем –
пережевываю память, как корова жимолость.
Переживаю год – а кажется, десятилетие
неудачных покупок, потраченных денег.
Четыре стены уходят в затемнение
с казенными койками – никуда не денешься.
С говорливыми соседями, с нерассказанными байками,
с незатушенными о ведро сигаретами.
Подушка – перьевая, одеяло – байковое,
мы все здесь случайно, мы все закоренелые.
Будто выйдет из холла сверкающий доктор,
и к жизни полозья одной левой приладит.
Только очень грустно. И очень долго.
И тускло светится бледный ночник в палате.
В автобусе теперь и не спросишь дорогу –
в нашем городе теперь одни приезжие.
Я присяду на лавку и покурю в сторонке,
я ни ногой в Москву, да и от дома - все реже.
В электричке теперь и не проедешь зайцем,
и маршруты теперь какие-то длинные.
А знаешь, у тебя очень прочные кончики пальцев.
У тебя все волосы седые, Ирина.
НОТА "И"
Надо как-то движение нервов словами оформить.
Что я помню? Глаза, и первую букву имени.
Я беседую с лампочкой, слишком холодно говорить по телефону,
я греюсь у люстры, это слишком холодно именно.
Это будто лист подорожника с каплей росы сдружились,
будто одиноко в небе появляется ночью Вега,
это будто человек уходит из моей жизни –
из моей единственной жизни
единственный человек.
Я люблю ярко-синий цвет, и тем лучше, чем синей.
Ярко-синий фломастер, рубашка, рассветное небо.
Было ли что-нибудь между мной и ней,
или совсем ничего не было?
Но если не было совсем ничего,
цепочки аксонов не откликались бы эхом сами –
в такт ветвям и майской пыльце, что падает на чело,
в такт струнам номерных проездов между высотными корпусами.
Совсем ничего бы не было если,
не было бы если ничего совсем,
не так бы напоминало дрожание занавески
плеск щуки, попавшейся на рассвете в сеть.
Когда женщина напоминает музыку,
я пишу диссонансами ритма и паутиной гармоний.
Это ее музыка, это ее мотив, это я - Мусоргский,
но человек все равно уходит, и это все, что я понял.
Только жизнь продолжается камерно, без микрофона,
и хочется повторить в конце 128 раз букву "И",
как повторил ноту "ля" Шостакович в пятой симфонии,
и еще повторять до конца: твой, твоя, твое, твои.
Пусть соседи говорят, что в квартире кто-то шумел ночью,
Пусть люстра всю ночь глазами собеседника горит –
только в русском языке есть слово "глаза",
во всех остальных родственных – "очи",
только в русском языке есть сейчас нота "И".
Что бывает, когда у нервов подкашиваются ноги?
Что бывает, когда в мае уже провожаешь уходящий год?
Просто сидишь и беседуешь с лампочкой. Так делают многие.
Только вместо лампочки может быть жена, или домашний кот.
*
Осторожно, прошу, осторожно,
есть от каждого сердца ключи.
Не считаю, что это возможно –
тонкой ниткой судьбу прострочить.
Все останется также, быть может,
все пройдет, и скажи-не скажи –
осторожно, прошу, осторожно.
Слишком тонкая ниточка жизнь.
*
Потемнели в квартире моей углы,
не свернул ни гор, ни каменных глыб,
я прошу дождя у весенней мглы,
как Пушкин – морошки.
Я стою под подъездным замком – открой,
перепутал жизнь с азартной игрой,
под апрельской моросью сходит сугроб,
и все - понарошку.
Я хотел растворить настежь двери в дом,
я в ладони левой зажал ладонь,
на ладони правой весенним льдом
белизна остыла.
Я тебе говорю - открывай скорей,
но меня уже нет в жизни твоей,
и меня уже нет в проеме дверей,
и в картине мира.
Я отныне лишний в бестактной лжи,
если хочешь сказать это – удержись,
это смерть, а без смерти – какая жизнь?
И какая радость?
И проходит время – тебя не узнать,
мне избыток сил придает весна,
я готов, как рыболовная снасть,
оставаться рядом.
И ловить каждым ухом, пересохшим ртом
все, что время оставило на потом,
даже пусть это будет суп с котом,
все узнаю позже.
Я оставлю тебе свою тень на стене,
это жизнь, а без жизни – истины нет,
мы не встретимся через десять лет.
Через двадцать – тоже.
Так мгновение, стой, ледяная жуть,
ты прекрасней той, о ком я пишу,
и тик-так часов – просто белый шум
в тишине и в мире.
И сходящий снег на меня похож,
и достаточно слов, и не нужен нож,
и темнеет вечер, и гаснет ночь
в облаках унылых.
*
...но это будет жизнь животных, -
сказала она – даже не думай о завтра.
Большое расстояние осеннее желтое
на серых царапинах клеток асфальта.
И холод веток, и трещины на дороге -
все одно к одному, быть большому закату.
Не ответил. Помолчал немного.
- Все же, давай подождем до завтра.
И забыл, что хотел сказать еще что-то,
и диск отбросил в облако красную хорду.
- Но это же будет жизнь животных,
у меня мурашки идут от холода.
Небо темнее асфальта. Трещины в тучах.
Желтизна рябит напряжением кроны.
- А может быть, все таки, лучше,
подождем до завтра? - Закат огромный.
И огромный мир, а тебе в нем тесно.
И клубится туча, как взбитый белок.
- А знаешь, я не нахожу себе места,
как мелочь, как сломанный старый брелок.
- Да, не животные. Я понимаю.
Мы поедем или пойдем пешком?
Медленно поправила бретельку майки
с черным кожаным ремешком.
Подождем до завтра. И будет утро.
Я сегодня утром вспоминала лето.
Это короткий закат. Тишина бордюра.
Кленовые контуры силуэтов.
*
"Я тебя люблю". - "Я тебя люблю". Вот и весь разговор.
Но любовь – это больше, чем слово в слово.
Облетает парк, будто на ремонте двор,
на площадке дети голубей ловят.
Наливаются листья винным оттенком,
и голубиные перья слетаются к пальцам ног.
Это мы? Это всего лишь наши тени
цепляются друг за друга, как за забор вьюнок.
В моей памяти нет места уголкам укромным,
их сносит чувство, как ЖКХ гаражи -
это из открытой раны переливание крови,
будто будущее – надежда на жизнь.
Это так кажется, или осенью просыпается
запах дома, - нет, то, что затягивает в дом.
И какая-то судорога сжимает пальцы,
будто хрустит в ладони моя ладонь.
И я вспомнил, как однажды, на закате разлитом -
воспоминание, будто стрептоцид, обожгло –
как на дорожке парка хрустнула улитка
под коричневым кожаным сапожком.
"Я тебя люблю" - словами не разбрасываются,
и затягивает старый немногословный быт.
Быт или не быть – какая разница,
если "я тебя люблю" меньше, чем "не убий".
*
День – это праздник, очень короткий.
В свете осеннем медленно, прямо
красный фонарик – божья коровка
ползет по створке оконной рамы.
Вот уже скоро конец или кромка,
стеклянная могилка остается слева.
Божья коровка, божья коровка,
полети на небо, принеси нам хлеба.
Мы голодали с нищетой в обнимку,
мы искали то, чего нет на свете.
Божья коровка, в пятнышках спинка,
крылья сложила, ни за что не в ответе.
Жизнь – как орбита на поверхности ровной,
и не взлететь, не прорваться к основе.
Я найду тебе место, божья коровка,
спи между створок стекла двойного.
*
Память-прореха. Я невпопад
шлю письма, звонки, смс-сигналы.
Хочется одного: спать,
укрыться с головой двойным одеялом.
И ладони света мои расколоты,
и опять гремят словесные сети.
Облетает октябрь. И утюг холоден.
Не подходит вилка к евророзетке.
Это память-погром, после боя – навзничь,
жду ответа, как июль – ивана купала.
Сам себе дочитываю главу на ночь
первого послания Коринфянам Павла.
Это голос тоски, это птицы с юга
никогда не вернутся, размножатся змеи,
это качнется решетка сливного люка,
если я любви не имею.
Это самый холодный камень – мрамор
застывает в изломе тектонических сдвигов
моей жизни, как сновидение, странной,
моей памяти, как бессонница, длинной.
Правая ладонь моя затекла,
будто последнюю страницу дочитываю,
шнур холодного утюга
ласково обнимает щиколотку,
и змеиным движением по толстому тому
взгляд дрожащий скользит, на часы косит.
Это память-победа. Человек – никто,
если нет мира в его спокойствии.
*
Вижу, в Москве –
контуры сов,
знаю, сейчас – лови:
выложу свет
кодовых слов
на исихазм любви.
Током легло –
cлижет ли кот,
се, Палама – врач.
Только легко,
слишком легко
все поломать враз.
Слепок затей –
слева за тень,
из-за мочал срам.
Словом задел,
светом зардел,
и замолчал сам.
Ток в проводах
в путь провожал,
выжил коту под хвост.
Топь и вода,
осы без жал,
вышел, а тут погост.
Поздно в Москве
гаснут огни,
ночь – перемотка лжи.
Комната-склеп,
зеркало-нимб,
и на ремонте жизнь.
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
