Онтологические прогулки

С некоторых пор принято во всем искать новизну, в том числе и в философии. Сама фраза «новое в философии» звучит странно, по крайней мере, необоснованно и противоречиво. Философия изо всех форм бытийствования человека наименее связана с новизной, поскольку ее удел – постоянство человеческого духа, благодаря которому человек опознает, осознает и переживает свой и только свой, то есть человеческий способ пребывания в мире. Иного пребывания в строгом смысле и нет. Иное пребывание, которое лучше назвать существованием, он может замечать или не замечать, знать или не знать, признавать или не признавать; и только свое, человеческое пребывание человек не может не осуществлять, то есть не может не свершать мыслительно-переживательной работы по поводу своего бытийствования.    

А пребывает человек всегда одинаково: одинаково привычно и непонятно. Человек хотел бы жить в привычном и понятном мире и не замечает, что реальность далеко не такова; привычный и понятный мир не есть истинный мир. Вот его привычка и стала непонятностью, а непонятность – привычкой. Поэтому обычное – необычно, необычное – обычно; это заметила философия, для которой это в некотором роде «норма». Это «ненормированная норма», которая видит мир как бы наизнанку, на самом деле, выпрямляет все существующие человеческие оптики мировосприятия.

Благодаря философии, ее приверженности истине бытия, которая держит человека в его особом способе пребывания, человек остается самим собой, постоянно опознавая и раскрывая в себе «человеческое в человеке». И в этом смысле именно философия – это традиция бытийного держания человека в своей колее. В колее своей сути. В некотором роде традиция – это сама философия, поскольку не дает человеку сбиться с пути истины в самость произвола его мнений о путях и целях.

И все же новое возможно в философии, более того, только в философии и возможно новое, ибо тот, кто знает путь, не боится его продолжения, то есть углубления в таинственную дорогу, ведущую в неведомое. И тогда свершается главное – главное событие человеческой жизни – сама жизнь. Это не значит, что жить нужно ради жизни, и что главное – «жизнь для жизни», как любят часто говорить те, которые слабо чувствуют и понимают жизнь. Истина в том, что как было сказано некогда, человек не просто живет, а для чего-то живет, именно поэтому, жизнь и является главным событием.

Жизнь человека не продолжается, но свершается в вечном поступании человека из глубины своей сути. Из себя человек добывает способ и смысл своего бытия, делая очередной шаг в сторону вечности. Из себя же человек и опустошается духовно и нравственно, ощущая трагический удел своей конечности, касаясь самого дна своей невечной сути. Сталкиваясь с этим неразрешимым противоречим относительно своей вечно-конечной сущности, человек сталкивается с неведомым, на которое он обречен фактом своего бытия. Безвыборность сущностного положения человека не означает его несвободы и невозможности прорыва в иное. 

Можно говорить, если и не о новом, то, о новых горизонтах философии. Горизонт – очень точная, исконно метафора философии. За ней стоит идея недостижимости истины, поиск которой определяет цель и смысл человеческих стремлений. Недостижимость истины – гарант духовного здоровья человека, который в этой недостигнутости может в наибольшей полноте чувствовать свою подлинную человеческую сущность. Недостижимость не означает бесполезности и бессмысленности затеи поиска; поскольку поиск истины совершенно неутилитарное и непрагматическое занятие, то его «успех» не гарантируется изначальной установкой на достижимость. Недостижимость означает какую-то более верную позицию человеческого существования, которая в большей мере определятся самим стремлением, неуспокоенностью, восторгом или разочарованием, нежели удовлетворением от достигнутого. Только спортсмены и политики могут чувствовать удовлетворение от достигнутой цели, тем более, если эта цель означает победу над соперником.        

Горизонт, таким образом, – это символ реальной бытийной ситуации человека. Там, «за горизонтом» истина есть, но только лишь там, а не здесь; здесь лишь знание о том, что истина есть, по крайней мере, надежда на то, что за горизонтом именно истина, недостижимость которой не отменяет поиск и стремление, ибо такова сущность человеческой сущности – стремиться к невозможному и неведомому. Невозможное неведомое – вот подлинная «цель» человека, непрактичность которой указывает на самое большое отличие человека от нечеловека. 

Горизонт дает линеарную перспективу истины. Даль и взор упирается в линию предела, вечно отодвигающуюся в неведомую даль стремления. Тем самым, свершается работа человеческого порыва, который в поисках неведомого, влекомый непостижимым, добывает для себя зримое и конкретное, необходимое для существования в повседневности и обыденности. Он может даже и не подозревать об этом, не ведая о своей философской сути, которая самым невероятным образом проявится в самом нефилософском человеке, если таковой, конечно существует. Так «работает» философия.

В этом смысле правильнее сказать: вечный горизонт вечной философии, ибо горизонт – это фундаментальный способ столбовой дороги человеческого бытийствования, представленный одновременно и как символ, определяющий «символическую структуру человеческой культуры» и как реальность, бытийно фундирующий способ человеческого существования. В горизонте проявляется основополагающая для человека «воля к неведомому», на пути к которой раскрывается ведомое. Неведомое, при приближении к нему, отходит ровно настолько, насколько приблизилось к нему человеческое искание и вопрошание, оставив пространство продвижения бытийно не заполненным, но эмпирически насыщенным.          

При этом горизонт выступает в виде прямого смотрения вдаль; он предстает в виде стрелы, не достигающей своей цели, траектория которой, однако, вполне определенна, ибо представлена в виде прямой линии, уносящейся в предстоящую даль впереди. Стрела не может изменить пути своего полета; она равномерно движется по известному пути к неизвестному. Однако, путь искания может и не быть столь прямолинейным. Чтобы видеть горизонт, нужно видеть его, стоящим перед взором, который манит и дразнит ум и сердце своей разящей очевидностью красоты и тайны. Но, стоит нам сделать шаг в другую сторону от горизонта, как нас подстерегает не столь прямой и ровный путь, который открывает перспектива горизонта. Конечно, можно сказать, что избавиться от горизонта не возможно: куда бы мы не повернули – взор всегда упрется в горизонт и только в горизонт. Мы окружены горизонтом со всех сторон; мы погружены, захвачены и пленены горизонтом. Горизонт – это наша судьба.  

И все же горизонт не вездесущ. Это в некотором роде пространственная перспектива, предполагающая однородность пути, искомым для которого является цель. Однородность пространственной перспективы – гарант нашей твердой и уверенной поступи на пути к «неизвестной» истине. Но это уже не абсолютно неизвестная истина и цель, поскольку известно, что она есть. Неизвестно в чем ее суть, но известно ее наличие, определяющее цель стремлений. Горизонт в этом смысле – это наша осведомленность, наше знание о неизвестной истине, в том, что есть неизвестная истина. И эта осведомленность есть уверенность в знании пространства, то есть пути, по которому нужно двигаться в неведомое.

Таков «эвристический» принцип научного открытия, в основании которого лежит «гносеологический» постулат неизвестности истины, движение к которой составляет суть «прогресса человеческой истории и культуры». Ведь на «пути к истине» происходят все выдающиеся свершения человечества. Истина, в конечном счете, достигается, по крайней мере, продвижение к ней весьма благотворно. Однако истина в этом процессе понимается как вполне определенная цель. Но ни истина как таковая, ни вопрос о ее недостижимости не ставится. Философия здесь выступает как «ядро культуры», сущность которой единственно  проявляется в заложенных в ней эвристических механизмах. Такова структура философии, работающей на культуру, и метафора горизонта вполне исчерпывающе описывает и объясняет эти процессы.

Есть, однако, и иные поступи человека. Дело не в том, что дорога к истине трудна, извилиста, неопределенна. Все это так, но это так, если мы мыслим путь в линеарно-пространственной перспективе, забывая о тайне времени, думая, что все дело лишь в сложности пространства. Горизонт – это иллюзия сложной, но ясной перспективы. На сложном пути к истине, которая скрыта за горизонтом, располагается еще и время, в котором таится непредвиденность судьбы. Эта непредвиденность «не видна», ибо скрыта не за горизонтом, а за углом, за поворотом, из непредсказуемого наличия которого и состоит наш путь. Мы думаем, что видим горизонт, в действительности же мы не знаем, что скрыто «за углом», то есть в следующую минуту, секунду нашего существования. Это осложняет наш путь, но иного пути у нас нет. Мы никогда не движемся в ясной поступи какого-то прогресса; даже думая так, мы просто напросто игнорируем повороты, возможно игнорируя судьбу. 

 Предполагая, что мы ведаем, ибо видим, в действительности мы не ведаем, хоть и видим что-то. Сокрытое за углом, за поворотом столь неожиданно, сколь и ожидаемо, ибо случается и свершается в конечном счете всегда одно и то же. Но комбинация свершения никогда не может быть ни угаданной, ни предвиденной, поэтому она всегда поражает наше существо как чудо. И в этом реальная тайна события, которое таится за углом. Как только мы повернули, сразу же открывается новый угол и т. д. Сам горизонт располагается всегда уже за углом. Открывшийся горизонт не есть поэтому полный горизонт, поскольку он ускользает не в свою прямую бесконечность, но упирается в мыслимый предел неведомого, располагающегося за углом. Ускользание горизонта – это непредвиденность ожидаемого наступления. 

То, что сокрыто за углом, это не простая неизвестность, которую можно было бы разрешить, встретившись с ней лицом к лицу. Это бытийная структура времени, из которой соткана наша жизнь, жизнь на этой земле, в этом городе, в этом крае. Бытийная она потому, что определяет то, что, по сути, определить нельзя. Мы смирились с этой неопределенностью, назвав ее естественностью, и придали ей вид закономерности, добавив каплю случайности. В итоге – жизнь, готовая для ежедневного употребления. 

Ведь, нельзя же, в самом деле, жить в фундаментальной неопределенности! Здесь кроется, однако, самое глубокое противостояние философии и обыденности, с которого начали еще греки. С одной стороны, философия, фиксируя основной способ пребывания человека в мире (человек пребывает в мире именно так, потому что он существо философское, поскольку даже неосознанно, сама философия философствует в человеке), совпадает просто с бытием человека, с бытием как таковым, которое существует, специально не рефлектируя, которое ищет хлеб насущный, строит дома и продолжает род свой.

 С другой стороны, нет ничего более противного для философии, чем обыденное мышление, для которого, в свою очередь, нет ничего более непонятного и неприемлемого, чем философия. Вражда философа и человека – это вражда, которой также пронизан основной способ бытия человека. Что же делать, возможно ли примерить это противоречие?

Не возможно, но и не нужно. Есть философия как просто человеческое дело, знающее бытие, но не знающее мысли о бытии. И есть философия, которая ничего иного и не знает, кроме мышления о бытии. И если в первой человек незаметно существует, растворяясь всецело в философии как способе своего бытия, то второй способ философии резко выделяет философствование на фоне всеобщего пребывания как специфическое и даже враждебное делу жизни. 

И вот, философия «за углом» как-то примиряет обе стратегии философии, потому что только с точки зрения философии видна вся перспектива «угла», то есть, по сути, не видно того, чего желал бы видеть человек. Редко можно задуматься над ужасом такого вот странного положения, в котором все существенное, то есть существующее в настоящем, выдвинуто в будущее способом отодвинутости в неведомое. Вот и не видно, поэтому никогда самого главного.

Это не линеарная модель прогресса истории и человеческого пути в ней, это не спираль, и не вечное повторение; это суета сует, помноженная на вечное повторение, дающее в итоге фундаментальную неопределимость как интригу и чудо. В таком мире все возможно и все невозможно. Возможно, потому что есть неведомое; невозможно, потому что воля волящих не зависит всецело от них. За углом нас может подстерегать очередная неудача, или столь же неожиданный успех, которой собьет с толку, вскружит голову, опьянит или разочарует. Иначе, спутает все карты, разрушив все картины мира.

Здесь не поможет наука, не спасет религия, не подскажет искусство, только философия, трезво осознав это, может сделать реально значимый вывод для жизни, в котором все же человек нуждается, несмотря на всю неопределенность и непостижимость. Сокрытое тут же становится открытым, превращаясь в ставшее, но пока оно сокрыто, сокрыто все. Все ставшее уже не имеет никакого значения, оно словно марево, окружает нас, не приближая ни к чему. И пока сокрыто сокрытое за углом, все может оказаться чем-угодно. Но за одни единственным исключением, оно не может оказаться абсурдом, ибо философия стоит на страже своего философского «здравого смысла», который из факта сокрытости делает тайну и интригу, но не абсурд.

Признание абсурда в любом качестве есть капитуляция перед бытием. Есть бессымсленнность, но нет абсурда. Абсурд был бы полной отменой и самой дерзкой попыткой не заметить удивительного, которым полна наша повседневная реальность. Философия поэтому и удивилась удивительному, то есть самому обычному, которое становится удивительным не только в ясном свете влекущего горизонта, но и в интриге сокрытого за углом. Конечно, с точки зрения абсолютной философии удивительно все – и то, что за углом, и то, что за горизонтом, и сам угол и сам горизонт.  

И все же, как бы ни была высока и внутренне убедительна, даже, метафизична, метафора горизонта, она весьма удобна для практического применения в качестве «принципа» построения рациональной реальности мира, истории, космоса, культуры, жизни. В свете горизонта легко найти объяснение необъяснимому и не удивиться удивительной сути самого мира. Здесь «трансцендентное» становится категорией философии, и, в конечном счете, логической нормой сознания. Уже само трансцендентное не удивительно, а всего лишь «рабочая гипотеза», «принцип» работы мышления и, соответственно,  культуры, основанной на философском мышлении. Тем, кто допускает трансцендентное в качестве «эвристического принципа», тому безразлично бытие самого трансцендентного, им вполне хватает и не-трансцендентного, то есть наличного и только наличного.

В ходе долгого равнодушия к бытию самого трансцендентного оно превратилось в пустой принцип, в математическую величину, в чистое допущение, не имеющее к жизни, ее смыслу и трагедии, никакого отношения. С помощью трансцендентного не решают нравственных проблем. Наделение трансцендентного персоналистическими свойствами также не решает по-существу проблему. Это рафинированный антропоморфизм культуры, где некогда трансцендентное было судьбой.

 Перестав быть судьбой, трансцендентное стало принципом науки и рационалистической  культуры, и метафорой горизонта, используемой лишь в поэтико-философских целях. Реальный метафизический накал философии перед тайной угас, став конституирующим принципом бестайной реальности. Осталась поэзия, философия, религия, но они утратили ядро удивления, которое было некогда сутью горизонта. Но такова судьба горизонта, обреченного стать рационалистическим принципом рано или поздно. Когда люди были наивнее и доверчивее очевидному, они сохраняли благоговение перед тайной бытия, видя его в недостижимом горизонте. Как только люди стали хитрее, прагматичнее, они стали по-преимуществу существами разумными и экономическими, и вытравили из горизонта его метафизическую душу.

Но существо самого бытия осталось тем же, несмотря на судьбу горизонта, ставшего принципом рационалистической культуры. Выяснять, когда и как это произошло не дело философии, которая потому и вечная философия, что не имеет дело с преходящим. На время преходящее может стать соблазном, но только на время. Непреходящая сущность бытия конгениальна непреходящей сути философии, которая всегда найдет свой выход, укажет путь человеку в непрагматичную суть истины.

Суть бытия остается неизменной и единой. И философия это опознает и знает. Но это не значит, что она вещает о неких неизменных, «нетленных» вечных истинах. Это значит, что она ведает о несбывшейся судьбе бытия, суть которого расположена в неведомом повороте, за углом. И это более существенная истина, чем истина горизонта, в которой умирает трансцендентное, ставшее принципом обыденного.

Это состояние – стояние неизведанности за углом – определяет реальное пребывание человечества в той форме, в которой оно себя создает и созидает. Истина скрыта, сокрыта, но не так фатально-игриво как в случае с горизонтом, а серьезным образом ответственно-таинственного пребывания человека в трагической интриге своего бытия. Все изменяется, не меняется лишь то, что так и не понятно, зачем чему-то быть. Пусть будет как угодно, лишь бы было понятно зачем, но вот это зачем как раз и не понятно. Потому что тайна сокрыта всегда за углом нашего пути. И таков реальнейший реализм нашей жизни, чья реальность и есть его метафизичность одновременно. Реальное метафизично, а метафизичное реально. Это не парадокс, и не круг, а таинственная закрытая открытость и открытая закрытость: угол виден, но не видно, что за углом.

Путь человека в свете философии угла и есть единственно реальный путь, как бы человек ни сопротивлялся этому, не замечал и не игнорировал. Он обречен на то, чтобы быть в опаске того, что сокрыто за углом, но в этом его свобода, последняя свобода, может быть.