Онтологические прогулки

       1. Космический кубок.

 

Сейчас я вам скажу то, что мне уже не раз довелось говорить, –

объявил Дон-Кихот, – а именно: большинство людей держится

того мнения, что не было на свете странствующих рыцарей.

                                                М. Сервантес

 

 

Среди патриархов новоевропейской науки нет фигуры загадочней Иоганна Кеплера: кажется, две эпохи он соединил не только своими творениями, но и самой своей «эллиптической» личностью.

С одной стороны, Кеплер – профессиональный астролог, фантазер и фантаст, чей стиль мышления (сочетающий математическую педантичность с маньеристской патетикой[1]) неприемлем был как для творцов классической науки, включая Галилея и Ньютона, составивших о нем не слишком лестное мнение, так и для ее историков, по крайней мере историков классической формации[2]. С другой стороны, именно этот ученый – почти средневековый по стилю мышления – ввел в современную науку ее основные понятия. Современное, то есть механистическое, понимание силы авторы исторического словаря философии возводят к Кеплеру[3]. Он же, оказывается, ввел в науку  слово инерция, отличающее нашу физику от всей прежней, а заодно и физическое понятие энергии – не говоря уже о том, что ему принадлежат первые количественные законы астрономии. Кеплер – учредитель «физики неба». Это замечательное словосочетание входит в подзаголовок его основного сочинения: «Новая астрономия, основанная на причинах, или физика неба…».

Программа «Новой астрономии» сформулирована, даже по нашим временам, крайне вызывающе. «Моя цель состоит в том, чтобы показать, что небесная машина должна быть похожа не на божественный организм, а скорее на часовой механизм  …». Это программа перехода от органической картины мира к механической – программа, выполнение которой, как теперь мы знаем, и была конечной целью «первой научно-технической революции». Сам Кеплер, конечно, ее не выполнил, но именно в ее осуществление он внес решающий вклад – начиная с формулировки задачи.

 

Вызов всей прежней науке заключается уже в самом выражении «физика неба». Вплоть до Кеплера сфера Луны делила космос на две метафизически чужеродные, части: мир горний и мир дольный, земную юдоль и жизнь вечную. Во всем они различны, а во многом и противоположны: и по материи, по форме, и по видам движений. Подлунная сфера охватывает стихии земли, воды и воздуха – материю тел преходящих; надлунная – сферы нетленного эфира и чистого огня. Та же невидимая граница, обозначенная Луной, мир несовершенных (прямолинейных, преходящих, насильственных) движений отделяет от совершенных (круговых, вечных, естественных). Еще Коперник остерегался «приписать небесным телам то, что принадлежит Земле». И о том же Кеплеру напоминал его учитель Местлин, познакомивший его с гелиоцентрической системой. Вот этот тысячелетний запрет Кеплер и нарушает с загадочным воодушевлением.

В первом, еще юношеском своем сочинении (астрономически-приключенческом «Сне») он попытался вообразить, как мы выглядим с Луны – точка зрения по тем временам весьма эксцентрическая. Ведь именно сфера Луны разделяла те части мира, какие в «Новой астрономии» он решился воссоединить. То, что ему открылось на Земле в лунной перспективе, оказалось настолько ошеломляющим, что оформлению этого виденья в новую картину мира он посвятил всю жизнь, исполненную редкостной страсти и беспримерного терпения.

 

Оставим в стороне вопрос, какое именно душевное событие вознесло юного Кеплера на Луну и сделало его в обиходной жизни «с Луны свалившимся». Начнем с первой опубликованной им работы в защиту Коперника. Ее название гласит: «Предвестник космографических исследований, содержащий тайну мироздания относительно чудесных пропорций между небесными кругами и истинных причин, числа и размеров небесных сфер, а также периодических движений, изложенных с помощью пяти правильных тел Иоганном Кеплером из Вюртемберга, математиком их достославной провинции Штирии. 1597». Сам он эту работу называл «Misterium Cosmographicum» («Тайна космографии»).

Раскрыть тайну мироздания значило, по Кеплеру, ответить на вопрос, который он сам же себе и поставил – впервые в истории мысли. Почему планет 6, а не 7 или 16, и почему радиусы их орбит именно такие, а не какие-то иные?

Сама постановка такого вопроса предполагает очень своеобразное представление о конституции мира: в нем нет места случаю. Это следовало из убеждения о тварности мира. Раз мир создан, то по плану, достаточно хорошо продуманному. Так почему же этот план предусматривает именно 6, а не какое-то иное число планет? Что Творец «имел в виду», останавливаясь на шести светилах[4]?

Метод Кеплера основан на презумпции смысла нашего мира, что напрямую следует из его тварности. Все действия Кеплера – это не всегда успешные, но всегда настойчивые, непрерывно возобновляющиеся попытки при разгадывании Вселенной поставить себя на место ее Творца. То есть на место высочайшего разума, замыслившего создать мир сколь возможно прекрасным. Достаточно такую постановку задачи принять всерьез, – а в серьезности Кеплера нельзя усомниться, – как обретают смысл вопросы, для нас уже  безнадежные.

Пусть перед вами этюд, шахматная задачка. Если бы данное расположение фигур возникло у вас в игре с таким же, как вы, заурядным партнером, то вы, скорее всего, не заметили бы в нем ничего замечательного. Но когда объявлено, что конфигурация на доске таит в себе матовую возможность, всякая ее особенность обретает значение: почему, например, пешек 3, а не 2 и почему они расположились именно так, а не как-то иначе? Здесь нет места случаю: Бог, как полагал еще Эйнштейн, не играет в кости.

Решение действительно упрощается, если вы хоть что-то знаете о составителе задачи. Если перед вами творение мастера позиционной игры, внимание вы сосредоточите на малозаметных приемах; в противном случае станете искать эффектную жертву. Надо  угадать, как в подобной ситуации действовал бы сам автор, какие именно представления о ценности шахматного искусства он замыслил вам сообщить. «Дело в том, – сообщает мастер шахматных головоломок В. Набоков, – что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком,… а потому значительная часть ценности задачи зависит от числа и качества «иллюзорных» решений, всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других подвохов, хитро и любовно приготовленных автором…».  Тезисом, что партнер не злонамерен, а только лукав, сказано очень многое.

 

Так любая жизненная ситуация становится осмысленной, к тому же адресованной лично вам. Именно так воспринял Кеплер расстановку на небесной арене планетных знаков. Во-первых, она имеет смысл во всякой детали. Во-вторых, это смысл, глубина которого соразмерна лишь божественный мудрости. И, в-третьих, ее разгадка должна дать вам удовлетворение такое же полное, как  автору – его творение.

 

Первый опыт раскрытия этой тайны («мистерии мира») – попытка выразить целыми, пифагорейскими числами отношения между радиусами планетных орбит. Когда она не удалась, юный Кеплер действует как опытный физик: он постулирует существование еще не открытых планет между Меркурием и Венерой, а также Марсом и Юпитером.

 

Новая идея озарила его весной 1595 года, когда, объясняя школярам решение какой-то задачки, на доске он нарисовал равносторонний треугольник вместе с сопряженными с ним окружностями – вписанной и описанной. Вот эти-то концентрические окружности, связанные простейшей геометрической фигурой, и стали завязью всех последующих откровений. Размещением планетных орбит теперь изнутри управляет закон самой геометрии. На исходном круге строится треугольник, вокруг него снова описывается окружность, ее обнимает квадрат, затем снова окружность и так далее, с чередованием круговых и многоугольных форм.

 

Следующее озарение, и теперь уже решающее – переход от плоских фигур к правильным многогранникам Платона, собранным в одну концентрическую форму. Это открытие и составило содержание его первой печатной работы.

Тайна космографии раскрыта! «Земля (орбита Земли) есть мера всех орбит. Вокруг нее опишем додекаэдр. Описанная вокруг додекаэдра сфера есть сфера Марса. Вокруг сферы Марса опишем тетраэдр. Описанная вокруг тетраэдра сфера есть сфера Юпитера. Вокруг сферы Юпитера опишем куб. Описанная вокруг тетраэдра сфера есть сфера Сатурна. В сферу Земли вложим икосаэдр. Вписанная в него сфера есть сфера Венеры. В сферу Венеры вложим октаэдр. Вписанная в него сфера есть сфера Меркурия».

 

 

  Итак, в знаменитом Кеплеровом «Космическом кубке» платоновы тела служат перегородками между хрустальными сферами. Самое драгоценное достояние античной геометрии[7] встроено, наконец, в пифагорейскую астрономию. Теперь Кеплер вправе сказать, что Вселенную постиг так, как если бы ее создал собственными руками. «Я видел одно симметричное тело за другим так точно пригнанными между соответствующими орбитами, что если какой-нибудь крестьянин спросил, какого сорта крюки поддерживают небо, так что оно не падает, тебе будет легко ему ответить».

Остаточное расхождение между расчетными и астрономическими данными приходится объяснять конечной толщиной  планетных сфер – нематериальных! Так впервые в идеальном космосе Кеплера обнаруживается материя – как источник сопротивления и помех. Тем не менее, астроном берется его материализовать хотя бы в малой модели, чтобы его восторг смогли разделить не только математики.

 «Космографическую тайну» Кеплер посылает Галилею и Браге и от обоих получает сочувственные отклики. Вооружившись ими, Кеплер устремляется ко двору вюртембергского герцога Фридриха (покровителя розенкрейцеров) в надежде получить средства на изготовление в серебре новой модели вселенной – космического кубка. На полях прошения герцог повелевает ее изготовить поначалу из меди. Но на какие гроши? Астроном начинает вырезать и клеить модель из бумаги, чтобы через неделю неистовой работы бросить и ее. Материя, даже картонная, продолжает сопротивляться.

 

В непригодности земной материи для выражения небесных гармоний Кеплер должен был окончательно убедиться, не сумев воплотить хотя бы в бумажном субстрате божественные фигуры, светящиеся в его душе. Знаменитое изображение этого кубка из первого издания «Космографической тайны», украшающее едва ли не все работы по истории физики, напоминает, – если взглянуть на него свежим взглядом – корыто из металлолома. Изделие это непредвзятого созерцателя навсегда отвратит от научного представления о красоте.

 

Конечно, это был успех, Кеплеру он сделал научное имя. Но успех неполный и отчасти даже сомнительный («славное произведение эрудиции»  –  отозвался осторожный Местлин о достижении своего питомца). А главное, бьющий мимо основной научной цели.

Против Коперника выставлялись не эстетические или математические, а простейшие  физические аргументы – наблюдаемые факты, ставящие под сомнение вращение Земли. «Космопоэтическая фигура» Кеплера выполнена в античном духе – это статичное изваяние, тогда как в оправдании нуждается динамический образ Земли, летящей в мировом пространстве. Никакая эрудиция сторонникам Коперника не помогала объяснить, почему камень, оторванный от летящей Земли, падает на нее отвесно. Более того, становилось неясно, зачем он вообще устремляется к Земле, коль скоро мировой центр уже переместился в Солнце. Ведь по принятым воззрениям на тяжесть состоит она в стремлении к «центру мира».

 

Небесные сферы «Космический кубок» на платоновских телах держит как на духовных распорках. Механические часы, к которым Кеплер присматривался, модель эту превосходят в одном, но решающем отношении – они движутся, они подражают движению небосвода и все их действия имеют единственную причину.

 

       2. Физика неба

 

 «…Если какой-нибудь крестьянин спросит теперь тебя, какого сорта крюки поддерживают небо, так что оно не падает, тебе будет легко ему ответить».  Кеплер     

 

Ньютон установил, что вокруг Солнца планеты вращаются под действием двух сил: гравитации и инерции. Но между Коперником и Ньютоном полтораста лет «научной революции» – интенсивной мыслительной работы, на основе механики перекроившей все отрасли знания. «Математические начала натуральной философии» стали синтезом Галилеевой механики и Кеплеровой небесной физики. А условием этого синтеза было переосмысление всех без исключения категорий физического знания.

В этот процесс Кеплер включается, когда система Коперника была под еще негласным запретом. Для него как убежденнного протестанта авторитетно слово Лютера. «Рассказывают о новом астрономе, который хочет доказать, будто Земля движется и оборачивается вокруг себя, а не небо, Солнце и Луна (…). Дурак хочет перевернуть все искусство астрономии. Но, как указывает Священное Писание, Иисус Навин велел остановиться Солнцу, а не Земле». Кеплер учился в Тюбингенском университете, всю жизнь надеялся туда вернуться в него и должен был считаться с «братским» предостережением его ректора: «Мой братский совет, которому, я твердо надеюсь, ты последуешь,– выступать при изложении подобных гипотез лишь в качестве чистого математика, который не должен беспокоиться, соответствуют ли эти учения сотворенным вещам или нет. (…) Ни с чем, однако, не сообразно, чтобы действительность незамедлительно приспосабливалась к гипотезам, придуманным каждым магистром». Этих двух напутствий – от неученого и очень ученого – достаточно, чтобы оценить рискованность Кеплеровых устремлений.

Сам он свой первый научный труд назвал не вестью о тайне мира, но лишь предвестием. Тайна лишь приоткрыта, из щели сквозит, и поиск гармонии продолжается. «Космический кубок» обеспечивает ему доступ, хотя и неполный, к бесценным астрономическим данным, собранным в «Небесном замке» Тихо Браге. Ему, знатному аристократу и великому астроному, Кеплер ассистирует по части изучения Марса. Пользуясь этими данными, самыми точными в мире, он готовится новоизобретенный, ограненный платоновскими фигурами, космос отшлифовать до эфирного сияния и хрустального блеска. Следовало лишь уточнить, как именно планетные  орбиты укладываются в очертания космического кубка.

Итоги этой работы изложены в главном его сочинении: «Новая астрономия, основанная на причинах, или физика неба, представленная исследованиями планеты Марс согласно наблюдениям дворянина Тихо Браге» (1606 г). Там установлено, во-первых, что орбита каждой планеты представляет собой эллипс, в одном из фокусов которого расположено Солнце («первый закон Кеплера»), и, во-вторых, что площади, описываемые радиусами-векторами планет за равные промежутки времени, остаются постоянными («второй закон Кеплера»).

Это первые количественные законы астрономии, значение которых для становления нашей науки до сих пор не оценено в должной мере. Пытаясь воплотить свою сферику, Кеплер обнаруживает, что планетные орбиты – это не круги, а планетные движения – неравномерны. И этот первый, качественный еще, результат важнее количественного. Ибо он разрушает основания не только всех известных астрономических систем, но и всей предшествующей, начиная с Платона и Аристотеля, космологии. Достаточно сказать, что даже такой свободный ум, как Галилей, до конца жизни так и не смог принять законов Кеплера.

 

Мы уже отмечали, что во все времена круговое движение среди прочих выделялось как особое – «божественное», «естественное», «совершенное», словом –  «небесное». Именно оно обособляло небесный мир и позволяло ему служить мерой земного. В качестве простейшего оно не сводилось ни к какому-то иному и потому не нуждалось в объяснении. Таковым мыслилось и движение небесных тел:  не изменяя расстояния от центра мира,  они не обладали «весом», то есть не были ни тяжелыми, ни легкими. Так что отказаться от равномерности вращения небес современникам Кеплера было так же трудно, как нам – от принципа инерции.

Наблюдаемое отклонение небесных движений от совершенных компенсировалось введением в математические модели дополнительных кругов: эквантов, эпициклов и им подобных специальных конструктов. А поскольку всякое неравномерное циклическое движение можно представить суммой равномерных, с системой Птолемея согласуемо любое астрономическое наблюдение. Достаточно для того ввести побольше кругов – подобно тому, как точность часов повышаем добавлением шестеренок. Следовательно, системы астрономических циклов и эпициклов в принципе защищены от опытных опровержений. Не так-то просто, как может поначалу показаться, апеллировать и к аргументам от математической простоты моделей. Этим обычным путем Кеплер мог бы пойти, не будь он прирожденным экстремистом.

Овал -> яйцо -> эллипс с Солнцем в центре -> эллипс с Солнцем в фокусе: вот стадии деградации у Кеплера идеальной круговой орбиты, помутнения сферической идеи. Поскольку форма орбиты все-таки найдена и, более того, подчинена новому закону (закону площадей), для науки космос спасен. Но этот успех физики есть полный крах эйдетики: никаким сечением «космического кубка» эллипсы получить нельзя.

 Эллипс – это фигура  иного мира, чуждого всей прежней космологии. В оптических штудиях Кеплер нашел, что образуется он при размыкании окружности. Возникает тогда второй центр – фокус (впервые так он назван тоже Кеплером), постепенно удаляющийся от первого. Это уже двуначалие, стало быть, порча «центрального порядка». Фигура компромисса, то есть линия, равно удаленная от обоих центров, и есть эллипс. Если вторичный центр от первого удаляется на  бесконечное расстояние (т.е. становится, по Кеплеру,  «слепым»), то возникают парабола и гипербола. Однако физический мир Кеплера принципиально конечен. Небесный кубок (и свод) размывает какая-то немыслимая стихия.

Первым законом разрушаюся небесные сферы, вторым – равномерность их вращения. Хотя изрядно помятый космос и схватывается эллиптическим обручем, это не может компенсировать утраты метафизической почвы: смысл новых законов остается сокрытым.   Оба закона, хотя и  получены вычислениями, вполне наглядные: содержание каждого из них выразимо рисунком. Но какая сила вычерчивает эллипсы на небосводе? Налицо лишь инварианты движения – но что они суть? Согласно первому закону, неизменно суммарное расстояние каждой точки планетной орбиты до ее фокусов. Но какая сила его сохраняет? В одном из фокусов орбиты находится Солнце – но чем порождается другой? Согласно второму закону, треугольники на рисунке, заметаемые радиусами-векторами планеты за равные промежутки времени, хотя и различаются по форме, но равны по площади. Какую же субстанцию сохраняет эта заметаемая площадь? Что же там, в мировом пространстве, происходит на деле?

 

Если содержание «Космографической тайны» Кеплер готов объяснить «каждому крестьянину», то смысл его открытий в «Новой астрономии» неясен был ему самому. Он видит, что триумф астрономии от гармонии его отдаляет. В самый разгар работы с эллипсами он тоскует: «Если бы Господь Бог избавил меня от астрономии, дабы я мог сосредоточить все свои помыслы на работе «О гармонии мира»».

 

Теперь, когда в геометрический центр мира переместилось Солнце, естественным стало единую причину движения искать именно в нем. Хотя бы потому, что только в солярной системе работает Кеплерова метафорика духовного «центра». Покуда центр мирового целого совпадал с Землей как средоточием косности, он никак не мог отождествляться с духовным центром вселенной. Согласно общепринятым представлениям, в центре Земли, где, по слову Данте, «гнет всех грузов слился», заточен Люцифер. И это портило всю сферическую космологию. Приходилось постулировать существование других, иномирных сфер, центрированных за пределами телесного мира. Пифагорейцы, более других заинтересованные в духовности геометрического центра, вещали о физическом, хотя и невидимом, «центральном огне», даже о некой анти-Земле, опять же невидимой. Теперь же, по инициативе Коперника, возрождающей «пифагорейскую идею», истинным центром мирового шара становится Солнце.  Не геометрическая точка («знак», «ничто» – волнуется Кеплер), а тело, притом самое великолепное из всех, податель тепла и света. Впервые после изгнания язычества становится возможным духовный центр Вселенной совместить с телесным.

 

Раньше любое движение в мир нисходило извне, от вращения «примо мобиле». Теперь же Солнце само вращается вокруг себя, как прежде вращалось крайнее небо, и эту свою движущую силу вокруг себя оно «расточает» «так же,– пишет Кеплер, – как Бог Отец творит Святым Духом или силой Святого Духа».

Нагляднее всего сила Солнца выражается в его свете. Солнце, по Кеплеру, «и есть то тело, которому свойственна способность передавать себя другим вещам, называемая нами светом. Даже по этой причине ему подобает быть серединой и центром мира, дабы оно могло непрерывно и равномерно излучать себя по всей Вселенной. Все же остальные тела, излучающие свет, лишь подражают Солнцу». Поэтому первой испытывается световая гипотеза. Быть может, свет и есть искомая силовая потенция? Что, если световые (геометрические) законы суть также силовые? Не пропорциональна ли освещенность тела силе света? «Подобно тому, как свет, освещающий земные предметы, есть нематериальная специя огня, находящегося в теле Солнца, так и сила, охватывающая и движущая тела планет, есть нематериальная разновидность движущей мощи, пребывающей внутри Солнца, – мощи неизмеримой, которая является первым актом всякого движения в мире». Историки замечают: если бы действие искомой силы Кеплер отождествил с действием света (а эту искомую силу со времен Ньютона мы называем тяготением), то он и получил бы, согласно формуле для освещенности, которую сам вывел, квадратичную зависимость силы от расстояния, характерную как раз для тяготения[8].

Следующей испытывается магнитная сила. «Если бы кто-нибудь меня спросил, что я думаю о теле Солнца, от которого исходит эта движущая разновидность, я бы ответил, что надлежит прежде всего …исследовать более глубоко пример магнита». Солнце Кеплер представляет как гигантский сферический магнит, один полюс которого рассеян по поверхности, а другой сосредоточен в центре. Образ магнита господствует и над «гравитацией», и над «инерцией» Кеплера. Магнетизмом он пытается объяснить даже то, что позднее объяснят инерцией – отвесность свободного падения. «…Земля увлекает за собой летящие в воздухе тела, поскольку они сцеплены с ней магнитной силой, как если бы Земля касалась этих тел». Но и магнитная модель силы с эллиптическими орбитами не увязывается.

Испытывалась и модель вихря – в образе колеса с переменным рычагом, навеянном токарным делом. «Хотя Солнце остается на своем месте, оно вращается как токарный станок и из себя во все стороны испускает нематериальную специю своего тела, подобно нематериальной специи своего света. Эта специя при вращении тела Солнца вращается наподобие бурного водоворота, охватывающего весь мир, и одновременно увлекает за собой в круговое движение тела планет…».

Но никакие аналогии не помогали. Ни образы «освещения», ни «магнита», ни «вихря», ни какого-либо иного причинного кружева  не объясняли эллиптичности новых небес. Вопрос о ее «причине» оставался открытым.

 

Нынче, в исторической ретроспективе, хорошо видно, чего именно Кеплеру недоставало. В физику просилось совершенно новое понятие – ускорение. Это скорость изменения скорости, – мера неравномерности. Как раз она пропорциональна и соипостасна искомой Кеплером универсальной «силе». Именно он открыл в небесах действие ускорения. И тем не менее, в упор его не видит. Причину движения небес, то есть искомую силу, он по-прежнему связывает со скоростью планет, а не с изменением оной. Подобно тому, как в эллипсе он не мог признать равноценную окружности фигуру, так и в неравномерности планетных движений ощущал лишь злостное сопротивление материи разуму. Открытые в ситуации провала гармонического проекта, оба феномена новой физики для открывателя имели смысл непоправимо негативный.

Механическая сила проявляет себя только в ускорении – таков способ ее существования. И Кеплер ее открыл бы, если бы спрашивал о причинах дисгармонии, а не гармонии. Но он ведь все еще ищет законы не столь материи, сколь разума. «Если бы небесные движения были произведением разума, можно было бы с основанием заключить, что орбиты планет совершенные круги,…однако небесные движения – произведения не разума, а природы…даже если допустить, что мы наделили планеты сознанием, это сознание не было бы в состоянии достичь того, чего хочет, то есть абсолютного совершенства круга; ибо…поскольку для осуществления движений необходимо, помимо разума, природные и животные качества, последние следовали бы своим собственным склонностям…». Итак, из соображений здравого смысла Кеплер готов позволить материи «следовать своим собственным наклонностям». Да только наклонности эти неразумны – и оттого непостижимы.

Эту природную склонность физических тел к иррациональному (а по-нашему, самобытному) поведению Кеплер именует инерцией, усматривая в ней прирожденную порочность материи. «Всякая телесная вещь или материя всех вещей во Вселенной имеет то качество, или, скорее, тот закоренелый порок, что оно тяжеловесно и неуклюже, неспособно само по себе переходить с одного места в другое, и потому такие тела должны быть притягиваемы или гонимы чем-то живым или иным извне»[9].

Совсем как у Данте: веществу, дескать, свойственна вялость «на отклик».  Хотя рассматривается оно в какой-то невещественной ситуации: дух взывает –  тело отвечает, но не слишком охотно. «Питает к работе неодолимое отвращение»; «работа ему ненавистна» – сообщает о том Кеплер, пристрастно рассматривая себя в зеркале своего гороскопа. Инерция – это просто «лень», «медлительность», потому как благо – это покой. Кеплер словно не замечает, что если тело разбежится, то остановить его, окоротить, успокоить столь же трудно, сколь сдвинуть с места.

 

Отсюда и Кеплерова динамика.

«Истинное учение о тяжести опирается на следующие аксиомы:

Каждая телесная субстанция, поскольку она телесна, от природы склонна покоиться в том месте, где она находится одна, вне сферы действия сил со стороны родственного тела.

Тяжесть состоит во взаимном телесном стремлении двух родственных тел к соединению или связи (такой же характер имеет и магнитная сила), так что Земля гораздо больше притягивает камень, чем камень стремится к Земле.

Если два камня переместить в произвольное место мира близко друг к другу и вне области действия третьего родственного тела, то эти камни, подобно двум магнитам, соединятся в промежуточной точке, причем один из них приближается к другому на расстояние, пропорциональное массе другого».

 Очень это близко к системе законов Ньютона и напоминают их даже формулировкой. Первая аксиома – это прообраз принципа инерции, или первого закона Ньютона. И она была бы им тождественной, если бы «место» Кеплер заменил на «состояние», а состояний покоя и равномерного прямолинейного движения не различал. Вторая аксиома – это прообраз закона всемирного тяготения, а третья – попытка дать ему меру.

И все же  задачу «Новой астрономии» Кеплер выполнил, убедив единомышленников по «пифагорейской идее», что для описания планетных движений «достаточна … материальная сила, а одушевленная – излишня».

 «Если мы заменим слово душа словом сила, то мы получим как раз тот принцип, который лежит в основе физики неба в «Новой астрономии»».

 

       3. Геометрия души

 

…Не менее достойны удивления случаи, до которых люди доходят в познании небесных вещей, чем сама природа этих вещей    

                                                                                        Кеплер

 

И тем не менее Кеплер, попутно установив для астрономии «земные» законы, учредив  первые законы оптики, заложив, или, как нынче предпочитают выражаться, «предвосхитив» основы дифференциального исчисления в «Новой стереометрии винных бочек» и основания кристаллографии в трактате «О снежинке», упорно шел к «Гармонии мира».

Упорствуя в «гармонии» (первые ее наброски датируются еще 1599 годом), он разрабатывает проект более изощренный, чем реализованный в «Мистерии…». Теперь он динамический, а главное – музыкальный, то есть собственно «гармонический». Кеплер постулирует, что из всех возможных параметров подвижного космоса, связывающих движение планет, Бог выбрал те, что соответствуют музыкальным  интервалам. Идея не нова. Но только Кеплер решился ее просчитать в надежде  вывести из нее законы астрономии.

А это требует теоретических предпосылок об устройстве души, внимающей музыке сфер. «Душа имеет форму точки в актуальном бытии и форму окружности в бытии потенциальном. Поскольку душа есть энергия, она из своего обиталища в точке переходит в окружность, как бы стремясь ощущать внешние предметы…Душа окружена в теле и скрывается в нем, откуда являет себя остальному миру. Что же представляет собой путь ее, как не прямую линию, ибо прямая есть путь истинный? Как свет и пламя, душа движется подобно сиянию, исходящему из источников света, то есть по прямым линиям. К внешним телам она движется по тем же законам, по которым доходит до ее обиталища свет от окружающих ее светил небесных».

В этом сжатом очерке души последняя фраза  –  ключевая: именно она световую модель души переводит в причинную. Кеплер не знает, как именно движется душа к внешним предметам, но как астролог, хорошо изучил обратное – действие неба на душу. «Поскольку душе свойственно представление о зодиаке, – пишет он в «Гармонии…», – или, лучше сказать, о его центре, она чувствует, какая планета, в какое время и под каким градусом небесного круга пребывает, и обладает способностью измерять углы между лучами, приходящими на Землю». Измеряя эти углы, душа реагирует не на сами вещи, а на их отношения, оснащенные некой тонкой материей. Из «сияния божественной сущности» душа воспринимает «архетипичные гармонии, хоть и не в чисто геометрическом виде, а как бы отягощенные и пропитанные некоей вытяжкой из сияющих лучей».

Отсюда задача – из бесконечного множества возможных отношений планет (углов между ними или их «аспектов») выделить те и только те, на какие отзывается душа, воспринимая их как музыкальные гармонии. «Действенный» угол между световыми лучами соответствует либо правильным многоугольникам, сплошь покрывающим площадь, либо звездообразным фигурам, порожденным правильными многогранниками. А далее эти углы надо представить, с одной стороны, как рациональные разбиения окружности, а с другой, – как интервалы звукоряда. И эту грандиозную (по количеству необходимых вычислений) задачу Кеплер решает, получив семь гармонических интервалов. «Эти 7 делений струны я нашел, сначала руководствуясь слухом, в числе, равном числу гармоний в пределах одной октавы, и лишь затем не без труда вывел причины отдельных делений и всей их совокупности из глубочайших оснований геометрии».

Первый вариант «ГАРМОНИИ МИРА ГЕОМЕТРИЧЕСКОЙ, АРХИТЕКТОНИЧЕСКОЙ, ГАРМОНИЧЕСКОЙ, ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ, АСТРОНОМИЧЕСКОЙ С ПРИЛОЖЕНИЕМ, СОДЕРЖАЩИМ КОСМОГРАФИЧЕСКУЮ ТАЙНУ, В ПЯТИ КНИГАХ» закончен в 1618 году[10].

В предисловии к последней книге автор сообщает: «То, о чем я догадывался 25 лет назад еще до открытия пяти правильных тел между небесными орбитами, то, в чем я был уверен еще до прочтения рукописи Птолемея о гармонии, то, что я обещал своим друзьям, выбрав заглавие этой книги еще до того, как сам предмет стал мне ясен, то, что 16 лет назад я провозгласил как цель исследования в одной из своих работ, то, что побудило меня посвятить лучшую часть жизни астрономическим изысканиям …я, наконец, вынес на суд.

…Ныне, после того, как 18 месяцев назад впервые забрезжил рассвет, после того, как 3 месяца назад наступил ясный день и лишь несколько дней назад взошло яркое солнце чудесного зрелища, ничто не может остановить меня. Я отдаюсь священному экстазу. Не боясь насмешек смертных, я исповедуюсь открыто. Да, я похитил золотые сосуды египтян, дабы …воздвигнуть жертвенник своему Богу. Если вы простите меня, я буду рад. Если вы осудите меня, я снесу это. Жребий брошен. Я написал книгу либо для современников, либо для потомков; для кого именно – мне безразлично. Пусть книга ждет сотни лет своего читателя: ждал же  сам Бог 6000 лет, пока явился свидетель».

Потрясающее, быть может, единственное в истории, свидетельство научной гордыни. От сотворения мира Ты ждал своего свидетеля, и вот он, вот он я – Иоганн Кеплер!

Именно здесь, в пятой книге, содержится тот «единственный листок», что от универсальной «ГАРМОНИИ…» воспринят классической механикой. «Наконец, 15 мая та же мысль снова пришла мне в голову и со второй попытки рассеяла тьму моего духа. Между моей 17-летней работой над наблюдениями Тихо Браге и моими нынешними размышлениями возникло при этом согласие стол полное, что я было подумал, будто все это мне снится…. Однако совершенно достоверно и точно установлено, что пропорции между периодами обращения любых двух планет составляет ровно полторы пропорции их средних расстояний». Это «закон  2/3», «полуторный закон» или «3-й закон Кеплера». Ньютон его использует при выводе закона всемирного тяготения, даже не называя Кеплера и именуя его просто «явлением «2/3».

 «И наконец, гармоническая пропорция открылась в соотношении угловых скоростей в афелии и перигелии: отношение экстремальных скоростей для внешних планет действительно оказались весьма близкими к гармоническим».

«Таким образом, небесные движения суть не что иное, как ни на миг не прекращающаяся многоголосая музыка (воспринимаемая не слухом, но разумом)».

Это итог, вершина жизни. То, что слуху эта музыка не дана, Кеплера не смущает. Ведь уверяет же Макс Планк, что в потоке умственного света, открывающегося взору физика, глаз человеческий почти что слеп. И мы как будто бы его понимаем. Не кеплерову ли гармонию имел в виду Вернадский, определяя нашу земную, слышную музыку как «космос, проходящий сквозь сознание живого существа»?

Что же до остаточных различий между гармоническими предвосхищениями и астрономическими наблюдениями, то Иоганном Кеплером они объясняются и вовсе просто: должны же планеты иметь возможность самим настраивать свои инструменты, дабы звучать согласно в миноре и мажоре. Так объясняется все, даже то, что наша планета – юдоль печали и бедности. Ведь в музыке сфер Земле соответствуют именно эти две ноты: «фа» и «ми» – первые слоги латинского обозначения этих понятий.

 

Кеплер не скупится на описание Чистилища, особенно в эллиптической  «Новой астрономии». Но что его ученую драму отличает от творения Данте, так это полное отсутствие в ней Ада, хотя о его содержимом Кеплер был осведомлен детально. Ад брошен внизу – его опишут другие.

Ежедневно борьба, с полной самоотдачей, ведется на два фронта. Катастрофически дела обстоят на обоих. Одна душа и один интеллект противостоят сферам, между которыми трудно обнаружить что-либо общее: бесконечно запутанный, мучительный, почти невыносимый «быт» всегда нищего и всегда многодетного «математика достославной провинции Штирии» – и столь же запутанный, почти безнадежно, мир вычислений, никак не сходящийся к «фигурам, светящимся в душе». Борьба с неподатливостью этой второй ипостаси мира описывается им с несравненно большей пластической силой, чем состояние первой: именно «напряженные, непрестанные и кипучие размышления» о «причинах» – опора и остов всей его жизни.

Спрашивается, что о «причинах» устроения этого безмерного солярно-планетарно-астрального мира, этой бездны бездн, в подслеповатом опыте[11] данной ему лишь холодным мерцанием ночного пространства, о причинах, о которых, к тому же, ему братски советуют не вопрошать – что о них  может узнать человек, которому совершенно неясны причины перманентной недоплаты жалованья, депрессии жены, нелепой смерти детей, обвинения матери в колдовстве, тупости единоверцев, а также провала всех его космических прожектов? А он ведь, создавая «физику небес», намерен жизнь неба объяснить именно этими земными законами.

Чем судьба Кеплера впечатляет, так это исключительной цельностью его научного пути, будто направляемого движением одной смысловой фигуры – вопреки всем превратностям личной судьбы, требующих попятных эпициклов. Сам он руку провидения узнавал в том, что из всех планет у Тихо Браге ему достался именно Марс – самый «эллиптичный». Но он не мог знать того, что недавно открыли историки науки, рискнувшие – в вооружении современной вычислительной техники – шаг за шагом проверить его неимоверные по трудоемкости вычисления (одна попытка примерить Марсу яйцевидную форму стоила ему более года работы). Обнаружили они, что при выводе обоих законов «Новой астрономии» Кеплер допускал ошибки, какие разрушили бы все его построения – если бы в конце вычислений он не ошибся снова, и притом в точности таким образом, чтобы компенсировать исходную погрешность. Так выглядит, выразился бы Бетховен, судьба, схваченная за горло!

Так выглядит, сказал бы Кеплер, мировая гармония.

Сам он свое движение от «Мистерии» к «Гармонии» уподоблял странствию аргонавтов за золотым руном. Мы, напротив, усматриваем в ней сходство с работой Платонова демиурга. Но можно вспомнить и странствия Данте в его великой «Комедии»: все движение Кеплера, ведомое виденьем «Сна» –  это восхождение к свету, и вышеприведенные страницы заключительной книги «Гармонии» недвусмысленно свидетельствуют, что математик из провинции Штирия уже в Раю. Неважно, какое там на дворе тысячелетье. Неужто седьмое?

 

       4. Шлем Мамбрина

 

И это было необычайно предусмотрительно со стороны покровительствующего мне чародея – сделать так, чтобы самый настоящий, доподлинный шлем Мамбрина все принимали за таз.                                         Сервантес. «Дон-Кихот»

 

Но можем ли мы разделить с Кеплером его блаженство? Его гармония подобна красотам Дульцинеи Тобосской (никто из его современников ее не расслышал), а его небесная физика – науке странствующего рыцарства, которая, заявляет Дон-Кихот Ламанчский, так же хороша, как наука поэзии, и даже немножко лучше. Это гармония предчувствий, сбывающихся вопреки фактам. Колумб открыл Америку потому, что она ему преградила путь к райской Индии; Кеплер законы астрономии открыл на пути к гармонии сфер. Чудища вроде Полифема или Сциллы с Харибдой, стерегущих Золотое Руно, суть тоже проявления гармонии, часть добычи, коль скоро они повержены. И не таково ли по своему существу само открытие природы, ставшей на пути человечества к даровой гармонии мира?

 

Гармонии «закона 2/3» не слышим и мы. Зато  можем еще раз всмотреться в ее зримый прообраз – в «Космический кубок», украшающий историю физики. Ведь перед нами символ – новая, научно-техническая чаша Грааля. Небо в материале земли.

Выступая от лица гуманитариев против засилья математизированного «здравого смысла», В.В. Набоков некогда заметил, что умозрительная сеть, наброшенная на мир физикой, с ним срослась – из внешней стала внутренней. Этот образ нагляден более, чем Кантов тезис об априорности наших познаний. Но вряд ли можно найти ему иллюстрацию более выразительную, чем «кубок» Кеплера. Именно о таком познании было сказано: в мире мы находим только то, что сами в него вносим, чтобы сделать его понятным.

 

Нам представляют модель планетарной системы. Но – вглядываемся мы – а где же сами планеты? Невидимые по своей малости, они представлены сферами. Но «сфер мира» тоже не видно – во всей красе нам представляют только многоугольные «скрепы ума»: крюки, что держат небо. Объект созерцания полностью растворился в ментальных структурах – каркасах, по виду смахивающих на изделия заурядного слесаря. Словно какой-то чародей небесные гармонии физиков подменяет такими вот штуковинами.  

Этот шедевр механики, воздвигаемый на развалинах античного космоса – лучший исторический образчик «отвлеченных начал», наброшенных на человеческий космос. И если в «космическом кубке» видеть только это корыто, разумеется, ничего, кроме «общего содрогания тела», в гуманитарии он пробудить не сможет. Но гуманитарию надо напомнить, что эта техническая форма Кеплером смонтирована только для тех, кто не умеет видеть математических формул: это уступка безумца «здравому смыслу», дар восторженного созерцателя подслеповатому деятелю. Это попытка предъявить небесный порядок и строй «любому крестьянину».

 

В душе самого астронома светились иные фигуры.

Кеплер сознательно вооружался символами. Кто-то даже заметил, что его мышление отличает «массивный метафорический реализм». Ибо он полагал, что наша душа обладает не подобием божественной парадигмы, по образцу которой изготавливался мир (так учила схоластика), но самой этой парадигмой – не обещанием, а гарантом мировой гармонии.

В своих исканиях «гармонии мира» Кеплер не был одинок, он знал, что найдет читателя – как раз потому, что канун религиозных войн более, чем когда-либо, отдалял людей от гармонии. Ожидание радикальной реформации мира было всеобщим – все знали, что далее «так жить нельзя». Покуда практики отдавались прямому искоренению ведьм, мир, замиравший в ожидании нового слова, порождал мистиков, магов, пророков, розенкрейцеров, пансофистов. В том числе и универсалов, путь к спасению ищущих в том, чтобы гармонию укоренить в самой «природе вещей». В предисловии к «Гармонии…»  Кеплер пишет: «О, если бы эти Небесные гармонии могли восстановить гармонию в церкви и государстве! Бог, как врач, теперь режет и прижигает, чтобы излечить несчастного больного. Но сам больной, в бреду горячки, не видит в этом блага. Так пусть же созвучие мировых систем служит нам образцом согласия»[12]. С той же целью писалась, по слову Сергея Радонежского, и рублевская «Троица»: дабы ее созерцанием одолеть ненавистную рознь мира сего.

 

Сам замысел «Гармонии мира…» говорит о том, что музыку сфер Кеплер уже слышал. Нельзя же положить жизнь на свидетельствование тому, чего нет в собственном опыте. Призывая нас в свидетели мировой гармонии, он скорее делился опытом оной, нежели в ней удостоверялся. Существует музыка. В многообразии звуков, явленных слуху, встречаются, хотя и нечасто, такие особые комбинации, что у человека вызывают благоговение перед мирозданием – так почему же их следует искать на концертах, а не в нем самом?

 

Кеплер разделял традиционное понимание истины как слияния вещи с интеллектом: «Познавать значит сопоставлять воспринятое извне с внутренними идеями и выносить суждение о том, насколько они совпадают». «Внутренние идеи» интеллекта ему соприродны – врождены, а «не рождаются от бесед». Уму нашему они присущи так, как яблоку, например, число камер с семечками, а снежинке – шестиугольность. Подобные идеи, посредством которых каждый человек изначально, «сам по себе знает, что такое прямая и окружность», Кеплер называет прообразами или архетипами вещей. При встрече с подобными им предметами архетипы «начинают светиться в душе» и человек («как отлично заметил Прокл») словно пробуждается.[13]

По Кеплеру, архетипы образуют систему, увенчанную Троицей. А  фундаментальной сущности и архетип подобает фундаментальный  : «Образ триединого Бога есть сферическая поверхность, а именно: Бог-Отец в центре, Бог-Сын – на поверхности и Святой Дух – в симметричном отношении между центром и описанной вокруг него сферической поверхностью». Движение от центра к периферии символизирует творение, руководимое Святым Духом –  принципом симметрии. А человек – это плоское (плотское) сечение божественной сферы, образующее окружность. Она «одновременно принадлежит и секущей плоскости, образуя ее границу, и усеченной сфере, будучи местом их встречи, подобно тому как дух заключен и в теле, будучи началом, связующим его внешние формы, и в Боге, являясь сиянием, исходящим из божественного лика к телу».

Для математика, возможно, это самопонятное воззрение на тайну троичности. Но чтобы оценить своеобразие такой «Троицы», следовало бы подсвеченный хрустальный шар, схваченный сияющими обручами, поставить рядом с одноименными творениями Мазаччо или Рублева.

В нем Кеплер ищет ключ к строению Вселенной: «Природа всякой вещи в той мере, в какой позволяют условия ее бытия, должна отражать Бога». Отсюда он заключает, что всякой вещи надлежит быть, насколько возможно, сферичной. Если телу вещи и не всегда удается стать сферой, то сферичны по крайней мере ее потенции – внутренние устремления. «Поэтому все тела, которые ограничены своей конечной поверхностью и не могут сами достичь сферической формы, наделены различными силами, которые хоть и локализованы в телах, тем не менее обладают некоторой свободой и полностью лишены телесной материи. Эти силы состоят из особой материи, принимающей вид геометрических размеров, выходят за пределы тела и пытаются принять сферическую форму. Особенно отчетливо это проявляется у магнита…». Как ни причудливо рассуждение, выводящее электромагнитное поле из стремления тел к сферичности, это первое, или одно из первых, объяснение его формы.

Как все вещи стремятся принять облик сферы, так ум стремится его воспринять, поскольку сферический эйдос ему врожден. При созерцании Вселенной дух выполняет работу глаза. Однако не дух подражает глазу, а глаз – духу. Ибо «создавая нас по своему подобию, Бог хотел,…чтобы мы могли разделить с ним его собственные мысли…».

Такова определяющая черта Кеплерова умонастроения: всю жизнь он стремился разделить с Богом «его собственные мысли».

 

Если его жизнь измерять мерами современной науки, то вся она укладывается в десятилетие между 1609 годом, когда в «Новой астрономии» он опубликовал свои первые два закона, и 1619 годом, добавляющим к ним в «Гармонии мира…» третий закон астрономии. Это высшая точка его биографии. Далее следует лишь вычислительная работа по составлению астрономических таблиц. Сам же Кеплер, подводя итог своим исканиям, пишет, что все его достижения в астрономии вдохновлены открытием, опубликованным еще в 1596 году в «Misterium Cosmographicum» и предъявленным миру «Космическим кубком». Открытие это ему и послужило «путеводной звездой»  – персональным «perpetuum mobile».

«Мне самому, в течение вот уже 25 лет работающему над преобразованием астрономии (…), главы этой книжки не раз освещали путь. Почти все астрономические труды, которые я опубликовал за это время, берут свое начало в той или иной главе моей первой работы…»[14].

 Неизменные провалы, какими завершались все его попытки удостовериться в реальности «кубка», так и не заставили астронома от него отречься. Стало быть, этот символ в принципе защищен от опытного опровержения: поверяется он неким иным опытом. Каким? Вольфганг Паули, глубоко продумавший архетипы Кеплера, указывает, что на самом деле Кеплер всю жизнь работал – и в высшей степени продуктивно – с символом, который на Востоке называют мандалой. Так называют магическую диаграмму, символически связывающую землю с небом посредством многоугольников, вписанных в окружность, и предназначенную для медитации. Более того, по мнению В. Паули, «кеплеровский символ вообще олицетворяет установку, из которой возникло современное естествознание»[15]. Утверждение очень сильное. Но разделяет его и В. Гейзенберг[16].

 

Форма мандалы сразу опознается в Кеплеровом символе Троицы-сферы, а также в «Космическом кубке». Формально он ничем не отличается от мандалы: «угловатость» земного ума вписывается в «округлость» божественного интеллекта. Значения, какие приписывал Кеплер своим плоскостям и сферам, полностью совпадают с теми, что подразумеваются мандалой. «Космический кубок» служил ему тем символом, что в средоточии психокосмоса утверждает тело Солнца.

Анализируя этот символ в терминах К.Г. Юнга, Паули заключает: «…Планетная система с Солнцем в качестве центра играет у него роль носителя образа мандалы, а Земля находится к Солнцу в таком же отношении, в каком «я» находится к «самости». Здесь же он динамические представления новой физики связывает с идеей вращения, заключенной в мандале.

Однако в «Гармонии мира» Кеплер вооружается другой символической формой, не имеющей уже никакого отношения к Троице, а заимствованной им из астрологии. Правда, для этого он изменяет саму астрологию, по сути ее превращая в раздел оптики. Небо, по Кеплеру, действует на человека чисто физически – лишь в той мере, в какой с  небосвода его достают световые лучи. Свой третий и главный закон («закон 2/3») астроном открывает, исследуя связь между орбитами планет и углами, под какими их лучи скрещиваются в душе человека. Есть в «Гармонии мира…» картинки, представляющие разные способы, какими эти лучи сходятся на человеке. Это снова круги со вписанными в них многоугольниками. Но теперь они не статичны, а выстраиваются лучами светил по ходу их вращения: если диагонали этих фигур указывают на планеты, то их скрещения – на человека. Изменяясь во времени, они порождают сеть бесконечной сложности и изменчивости. Эта самосветящаяся центрально-симметричная паутина, насыщенная небесными энергиями, не слишком отличается от картины «небесной иерархии», стоявшей когда-то перед умственным взором Дионисия или Данте. Кеплер в ней разбирается посредством пифагорейской «музыки», переведенной на евклидов язык. А именно, полагает, что среди скрещений таких лучей есть особые, выделенные (как шестиугольники в снежинке), и нашей душой они воспринимаются как гармоничные в музыкальном смысле. Последние непрерывно преобразуются движением планет – живут их жизнью, отражаясь в гороскопе как в живом зеркале (или как в резонаторе, скептически замечает Паули), но душа замечает только те из них, которые – на мгновение, как в калейдоскопе, – становятся правильными; эти кристаллические формы душа воспринимает как гармонические созвучия и направляется ими к действию.

Стало быть, разгадывая небо, Кеплер ищет его «фундаментальные симметрии» – внутренние напряжения в световом эйдосе, сообщающие ему структурность и тем самым – звучность. Средневековую схему лучей, падающих в каждую точку Земли со всего небосвода, Кеплер довел до предельного упрощения. Чтобы прочувствовать своеобразие этого метода, следует вообразить, как, скажем, Дионисий от описания ангельских ликов перешел бы к вычислению углов, под какими их энергия передается каждому человеку. Средневековая живопись благовестие изображает световыми лучами, ударяющими с неба о землю, – вот Кеплер и спрашивает: какие из потенциально бесконечного множества таких лучей человеку несут озарение?

Такие модели совершенно чужды Галилею, Декарту, Спинозе, Гоббсу, Ньютону – это последняя вспышка сферической мысли, в коей жертвенно сгорает сама сферика, «законом 2/3» озаряя внутреннее пространство Декартова куба. Далее физика будет работать только с картинками «местного» движения и «локального» действия. Образы сиятельных центрально-симметричных сущностей возродятся в ней только с открытием структурности атома.

 

Описанный здесь «гармонический» символ существенно отличается от чисто геометрического – «космического кубка». Во-первых, Кеплер возвращается к более абстрактной модели, преобразуя ее в динамическую. А во-вторых, и это главное, в мандале Кеплера незаметно изменилось содержание «центра»: находится там тело уже не Солнца, а человека. Если в сферическом символе Троицы человек представлялся окружностью – плоским сечением божественной сферы, то теперь он символизируется ее божественным центром. Общее между геометрической и гармонической моделями – лишь концентрическая форма самой мандалы.

 

Что же она символизирует? Мандала считается символом духовной концентрации – интроверсии. Но Паули в «сфере» Кеплера усматривает символ духовной экспансии. «От некоторого внутреннего центра душа движется во вне (в смысле экстраверсии) к материальному миру, в котором, по предположению, все процессы представляют собой нечто автоматическое …»[17]. Так выполняет ли она функции мандалы?

Для буддиста мандала – предмет медитации, то есть средство приведения себя в искомую психологическую форму, скажем, в состояние всецелой собранности; внешнее совершенство предмета особым ритуалом переводится во внутреннее состояние человека. Мандала – предметный образ чаемого внутреннего совершенства (искомой «гармонии»); это аналог моленного образа – иконы. Для Кеплера сфера – средство познания мира. Его медитация – это поиск мандалы в телесном мире. У него она образ чаемого состояния внешнего мира, прообразом коего служит внутреннее состояние человека – строй его души.

Но этот символ души отличается и от Платонова. Во-первых, Кеплерова душа движется прямолинейно: не вращается, а лучится. «Как свет и пламя, душа движется подобно сиянию, исходящему от источников своих, то есть по прямым линиям». А во-вторых, «душа окружена телом и скрывается в нем, коренясь в его незыблемой точке, откуда являет себя остальному телу». У Платона, напротив, душа, простираясь от центра до пределов неба, сама в себе вращаясь, окутывает небо извне. Кеплер сознательно обживает место тимеевского демиурга, если не христианского Творца.

 

И таков метод не только Кеплера. Идея тварности Вселенной – решающая в становлении всей новой физики. Только она первым людям новой науки гарантировала познаваемость мира, только она его сделала мыслимым.

В самом деле, откуда следует, что эта кромешная тьма вещей вообще может быть осмысленной, если не знать, что однажды она уже мыслилась? Если бы основатели нашей науки не видели мир сплошь тварным, если бы его не понимали как произведение высочайшего искусства, мы не знали бы математической физики. Ибо к разумным основаниям мира не имели они иного доступа, кроме проникновения в замысел его Творца.

Возможность неравномерных движений неба Коперник исключает на том основании, что из нее следует либо непостоянство движущей силы небес, либо их собственное несовершенство, но «и то и другое противно разуму, и недостойно предполагать что-либо подобное в том, что устроено в высшей степени совершенно». Кеплер вынужден был такую возможность допустить, но и он продолжал спрашивать: какие принципы избрал «совершеннейший из строителей, чтобы получить творение, обладающее безупречной красотой?». А в трудных случаях знал, что «неправильные тела можно отбросить, как не свойственные благоустроенному мирозданию».

Галилей, в начале «Диалогов» затевая полемику с Аристотелем и сознавая, что при полном отсутствии взаимопонимания с оппонентом невозможна никакая дискуссия, так определяет общий с ним тезис «Мир есть тело … в высшей степени совершенное и … в высшей степени упорядоченное, то есть в отношении его частей должен господствовать наивысший и наисовершеннейший порядок».

Такова линия всего математического естествознания, обобщенная Эйнштейном: весь наш опыт учит, что природа подчиняется тем законам, какие математически проще всего представить. Самые глубокие из прозрений физиков стали ответом на вопрос: как я устроил бы этот занятный предмет, будь я на месте Бога? Спрашивается, как это Бог может уступить мне свое место? Отцов науки вопрос этот не смущал. Математическое доказательство одинаково обязательно для человека и Бога – учит Галилей. Кеплер отвечает еще проще: мой Бог – это Бог, «которого я могу распознать при созерцании вселенной, как если бы она была создана моими собственными руками». Значит, это Бог почти самодельный: существо, какое человек находит в себе в минуту наивысшего напряжения всех своих сил и способностей. Что же касается божьего мира, то он таков, каким его находит человек, вслушивающийся в свои глубины. «Чудо», какому не перестает изумляться ученый, и состоит в том, что законы, найденные углублением в себя, сбываются во внешнем мире[18]

А там-то они сбываются по законам «космического кубка».

Такова наглядность «гармонии мира», ее перевод на общезначимый язык. В житейском же обиходе наглядность (а вместе с ней убедительность) физические законы обретают в технике.

Между человеком и миром прорастает «вторая природа» – мир созданной им самим реальности. Когда мир мыслится Богом, мы видим «первую», обычную природу; когда же он мыслится физиком – видим техносферу. Вторая природа – это физический образ первой: познавая первую, мы производим вторую. Тем, кто еще верит в ненаглядность физики, следовало бы хорошо осмотреться: кто, как не она, изменяет весь образный строй нашей реальности? Весь мир пребывает в состоянии перманентной перестройки – в лесах машинного строя. 

 

 

 

---