Онтологические прогулки

Вот незадача: всё больше проникаюсь юмором, иронией и грустью Ф.М.; и, действительно, что остаётся делать, если то, что ты говоришь, воспринимается с такой щепоткой соли, что ею можно заполнить приличную баржу. Уверен, что многие над ним открыто смеялись, но, конечно, совсем не так, как он смеялся над собой сам:

"Списал с меня живописец портрет из случайности: "Всё-таки ты, говорит, литератор". Я дался, он и выставил. Читаю: "Ступайте смотреть на это болезненное, близкое к помешательству лицо".

Оно пусть, но ведь как же, однако, так прямо в печати? В печати надо всё благородное; идеалов надо, а тут...

Думаю, что живописец списал меня не литературы ради, а ради двух моих симметричных бородавок на лбу: феномен, дескать. Идеи-то нет, так они теперь на феноменах выезжают. Ну и как же у него на портрете удались мои бородавки, - живые! Это они реализмом зовут.

А насчет помешательства, так у нас прошлого года многих в сумасшедшие записали. И каким слогом: "При таком, дескать, самобытном таланте... и вот что под самый конец оказалось... впрочем, давно уже надо было предвидеть..."

Впрочем, черт... и что я с своим умом развозился: брюзжу, брюзжу. Даже служанке надоел. Вчера заходил приятель: "У тебя, говорит, слог меняется, рубленый. Рубишь, рубишь – и вводное предложение, потом к водному ещё вводное, потом в скобках ещё что-нибудь вставишь, а потом опять зарубишь, зарубишь..."

Приятель прав. Со мной что-то странное происходит. И характер меняется, и голова болит. Я начинаю видеть и слышать какие-то странные вещи. Не то чтобы голоса, а так как будто кто подле: "Бобок, бобок, бобок!"

Какой такой бобок? Надо развлечься.

Ходил развлекаться, попал на похороны".

Очень смешно и грустно. Как будто про меня. Ещё в советское время один, тогда ещё молодой, но уже вполне состоявшийся художник написал мой портрет в классическом стиле, в пол-оборота, с рукописью в руке. Не так давно мои родители по каким-то причинам этот портрет обрезали, оставив плечи с головой, а подпиленную раму кое-как подклеили скотчем. Манускрипт исчез, как не бывало! В "Фаворитах луны" Иоселиани одна картина переходила весь фильм из рук одних мошенников в другие, оставаясь в каком-то усечённом, но всё же приличном виде. Здесь всё не так. Здесь зарубает независимо от того, живёшь ли ты на улице Ленина, или нет. А вокруг давно умершие, но всё ещё живущие по инерции существа шепчут "бобок", "бобок", "бобок".

Живые бородавки. Главной мечтой которых является стремление к правде, которая заставляет их "заголиться" и "обнажиться!"

Такое впечатление, что мы застряли во времени:

"Мы переживаем самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа" – констатирует Достоевский. Минута длиною уже в полтора столетия. Вокруг всё те же живые бородавки 3-го разряда, объятые "могильным воодушевлением" и заголившиеся до такой правды, что ничего, кроме наготы, в них больше не осталось. Соберутся у портрета Достоевского, у того, что в Третьяковке, и понимающе кивают: "наша совесть", "какая глубина", "какое страдание", "почти с ума сошел, за нас болея", "бобок, бобок, бобок". Бесполезно даже пытаться объяснить им, что Ф.М. был вполне себе не болеющий моралью человек, как, впрочем, и вообще всем этим интеллигентно-русским "страданием", "духовностью" и "миссионерством".

Интересно замечание Ф.М. о том, что нам, русским, воспринимать и понимать запад легко, а вот западу русское недоступно.

Но для меня ещё более интересно то убеждение Достоевского, которое относится к "идеям" и "идейности". Наша интеллигенция это убеждение Ф.М. переврала совершенно, переведя его в разряд политический, идеологический, тогда как у Достоевского идея – не идеология, а матрица, априорная форма восприятия действительности, то, что формирует происходящее с человеком, знает он об этом или нет.

"Знаете ли вы... что истинные происшествия, описанные со всею исключительностию их случайности, почти всегда носят на себе характер фантастический, почти невероятный? Задача искусства – не случайности быта, а общая их идея, зорко угаданная и верно снятая со всего многоразличия однородных жизненных явления".

Последователен Ф.М.: без идеи имеешь дело только со случайностями быта, вместе с идеей сталкиваешься с фантастикой, невероятностью жизни.

Имеет значение и время:

"...только гениальный писатель или уж очень сильный талант угадывает тип современно и подает его своевременно; а ординарность только следует по его пятам, более или менее рабски и работая по заготовленным уже шаблонам".

Именно в современности и своевременности угаданных и разработанных идей видит Ф.М. Достоевский собственное литературное первенство, а не в том, что так умело "зарубает" некую русскую идею. Что это за идеи?

Исчезновение наивности, простоты, бедности старого русского света. "Бедные люди"

Раздвоение современного человека. "Двойник"

Фантастичность реального. "Белые ночи"

Внутреннее духовное насилие. "Униженные и оскорблённые"

Непреодолимая отделенность народа. "Записки из Мёртвого дома"

Неизбежность преступления в ситуации поиска, узнавания и проверки коренных идей. "Преступление и наказание"

Появление бесчисленных людей из бумажки, различного рода "идейных" (идеолочей). "Бесы"

Первые опыты намеренного личного поведения. "Идиот"

Опыт внутреннего освобождения от впечатлительности. "Подросток"

Апология личного опыта взросления и испытания жизни. "Братья Карамазовы"

Квинтэссенцией этих идей является историческая жизнь народа:

"Люди, люди - это самое главное. Люди дороже даже денег. Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что они не продаются и не покупаются, а опять-таки только веками выделываются... Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнию нации, вековым многострадальным трудом ее - одним словом, образуется всею историческою жизнью страны... Ускорять же искусственно необходимые и постоянные исторические моменты жизни народной никак невозможно".

Особенность своего времени Ф.М. описывает следующим образом:

"Освобожденный великим монаршим словом народ наш, неопытный в новой жизни и самобытно еще не живший, начинает первые шаги свои на новом пути: перелом огромный и необыкновенный, почти внезапный, почти невиданный в истории по своей цельности и по своему характеру. Эти первые и уже собственные шаги освобожденного богатыря на новом пути требовали большой опасности, чрезвычайной осторожности; а между тем что встретил наш народ при этих первых шагах? Шаткость высших слоев общества, веками укоренившууся отчужденность от него нашей интеллигенции (вот это-то самое главное) и в довершение - дешевку и жида".

И еще деталь:

"Тут, кроме того, отзывается и всё чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение после огромной реформы нынешнего царствования. Прежний мир, прежний порядок –  очень худой, но всё же порядок - отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные норавственный стороны прежнего порядка –  эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничество - не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились; тогда как из хороших нравственный сторон прежнего быта, которые всё же были, почти ничего не осталось".

Здесь мне вспомнился образ Кутузова в "Войне и мире" Толстого, который для Л.Н. был ценен тем, что русский полководец был способен улавливать особенности момента, угадывать направление истории и двигаться в этом, еще едва заметном, направлении. Как видим, и Ф.М., и Л.Н. понимали, насколько существенны и кардинальны происходящие в России перемены и насколько важно угадать те зарождающиеся ростки нового, на которых можно будет опереться в будущем. Эта осторожность русских писателей осталась незамеченной на фоне различного рода энтузиазма, охватившего тогдашнюю Россию. И прежде всего энтузиазма "страны высокого контента":

"Взять уже то, что нам во что бы то ни стало и как можно скорее надо стать великой европейской державой. Положим, мы и есть великая держава; но я только хочу сказать, что это нам слишком дорого стоит –  гораздо дороже, чем другим великим державам, а это предурной признак. Так что даже оно как бы и не натурально выходит".

Грустно читать дневники Достоевского, как грустно было ему бродить по пыльному летнему Петербургу. Грустно понимать, что время нового так и не настало, растворившись в душной столичной пыли.