Комментарий | 0

Палимпсест

 
 
 
 
 
 
 
Слова вечерние – живые
 
Согласно одной из древнеегипетских космогоний (Гелиопольской), люди – это слезы радости бога Атума, который символизировал вечернее (заходящее) солнце.
 
Капает дождь из плоти,  живою водою плачет
уже вечернее солнце. Атум перед заходом
радость сдержать не хочет – кому копить её – радость?
Учится говорить.  Людьми – словами живыми -
истекает небо.
 
«Время – души растяженье» –  Бл. Августин промямлит,
взрастут, растянутся души, чернея от напряженья.
Это не скоро –  к ночи.  Пока же ранние сумерки
укутывают новорожденных в тишину: в смысла
прозрачные ткани.
 
 Находят друг друга живые, и пока светло, –
слагаются в песни – то звучит время.
Его нельзя растянуть: звон слышен
первых льдинок сна. Выплывают из дымки
хрупкие строфы.
 
Песни еще не сгустились в молитву о рае,
в комки-мольбы о насущном. Они текут –
предчувствие ночи – и отражают небо.
Смотрит в них Атум, прощаясь, видит: светят
их взгляды-звезды.
 
 
 
 
На смерть и воскрешение стрекоз
 
Когда стрекозы умирают
их тельца падают на землю,
что терпеливо ждет и голод
свой вечный ими утоляет.
 
Стрекозьи крылья же не тают,
и над землею поднимаясь,
в бездонное спускаясь небо,
нам окрыляют жадный взгляд,
питающийся сытой плотью
вопроса «Кто я и откуда?»,
пытающийся дотянуться
до неба, звезд и до «Куда?»
 
- Что это? – сон? мираж? пустыня?
- Стрекозы умерли однажды,
посеяли себя на дно.
 
Взойдут ли в тихий звон? в прозрачный
свет звезд? – Летят стрекозьи крылья,
не тают. И мерцает жизнь.
 
 
 
 
Вопросы к ночи
 
Какой безумный ангел ваял
дырявый твой купол, ночь?
Ты, лиясь за его края,
куда стекаешь? Есть там дно?
 
Свет, что утром выплеснешь в нас
в снах хранишь и его не тронь?
Луна во что из тебя лаз?
Как пройти через желтый огонь?
 
Облака в тебе - строки чьих наитий?
Как их прочесть, не пропасть
в их смыслах? Из твоих темных нитей
соткана страсть?
 
Бродите вопросы со мной.
За края, ночь,
лейся за края
в черную точку «я».
 
 
 
 
Черный квадрат
 
Люди делятся на тех,
 кто уже  увидел черный квадрат,
на тех, кто ещё не увидел черный квадрат,
и на тех, кто никогда не увидит черный квадрат.
 
1… Малевич вместил в себя ад Алле и выжил
 
Малевич не закрашивал бельма жизни черным –
он сдирал с мира кору усталости, блевотину власти,
взрезал ткани яви и снов и говорил осторожно:
«Не хотелось бы раньше времени показывать дыру».
А в это время реализм убивал себя
в картине Альфонса Алле  «Битва негров в пещере глубокой ночью».
Картина Алле – черная душа реализма, ад взгляда, -
должно быть подумал Малевич,  ад Алле вместил в себя и выжил.
 
2. … и показывает дыру
 
Пока снаружи звезды
собирают  росу своих бликов – обычные сны,
в каждой ночи прорастает своя ночь.
 
У снов, в нее упавших,
нет шанса выбраться наружу
и быть увиденными.
 
Они умирают там,
из их плоти прорастает время –
еще слепое,
 
еще не ставшее людоедом,
еще не истекшее серой кровью яви,
не изрешеченное судорогами языка.
 
Под вой пестрых орд недосвета
намазывают себя друг на друга
личинки, облепившие выставки и музеи.
 
Художник вырезает взглядом
новорожденное время
и показывает дыру.
 
 
 
 
Фрагмент дневников первых колонистов Марса, найденный позже других
 
…на жаровнях лун
здесь звездами плачет небо
прожигает ими жир наших чувств
сеет себя в пустыню
я ступаю по светлякам
куда я попал что за местность такая жизнь…
 
… встречным теням не нужно отводить взгляд
что-то журчит за ними скрытое
там течет наше страшное время
кто в дно всмотрелся  тенью стал
кто в небо взгляд отвел
до тени медленно истончается…
 
 
 
 
Зимний крик например петра
 
Этот ястреб знает, что тот, кто кричит – не ас.
Парит и пикирует, пытаясь выклевать глаз
на своем лету и его – альпинисту петру,
падающему с горы. Тот молится вниз: «Не умру, -
 
хоть инструктор никон и говорил: «Не коли
собою мысленную форму гор, коли
окажешься на их профанической высоте,
где терзают их негу и снеги отнюдь не те,
 
кто мыслит, т.е. мыслит формами. Один
довел небо осенним криком до седин
и оно обрело его (крика) форму. Истекло
время им. Не шепчи, а через стекло
 
молитвы в новый крик всмотрись,
и тогда молитва будет не вниз, а ввысь»;
петр так и делает. Зимний крик петра
срывает лавину, пугает ястреба. «Ура!», -
 
разносится крик на весь этот урал.
Даже осенний ястреб так не орал
Своему секретарю josef’у в ухо. Этот ор
действует на горную почву, как топор –
 
он рубит, рубит, рубит в породе дыру,
насквозь прорубает земную кору,
пронзает магму, проходит через нее,
как нож сквозь масло или как копье
 
сквозь тело. Превратившись в визг,
этот звук-оборотень без приглашений и виз
бурит породу уже с другой стороны –
где-то в районе европы; петру видны
 
ее радости-радуги, звезды и короли,
обильные урожаи необильной земли,
слышны содрогания шепотов: «Это что за
истерика?» и полные ужаса глаза
 
и снова шепоты: « И это что за кино?
Тот самый, что ли снова рубит в европу окно?
Неужели того ему мало?»  А петр и сам не рад –
смотрит в скважину визга, думает: «Разбудил ад!»
 
«Домой!», - он вопит крику, но тот уже живет
собственной жизнью и не хочет обратно в рот,
в глотку, в молитву, в страх от ястреба, от крыла,
в полета фобию, которая его за жабры брала,
 
из петра тащила. Крик шепчет петру в упор:
«Прощайте, ваше рубительство!» С тех пор
призрак крика бродит по европе в снах –
петр на лету впадает в спячку.
И наступает весна.
 
 
 
 
И это чудовище называется мною
 
Вот воробей. Воробышек. Крыло
оборвано. Коты. Не жить. Вот скука!
Схожу-ка за мороженным. Вот с#ка!
Ушла на перерыв. Мело, мело…
 
А про жару слабо? Поодаль кот.
Заметит? Да. А эти двое лижут
пломбир. Теперь друг дружку.
Ненавижу
жару и холод. Как там? – пламень, лед…
 
Схватил. И свет в его глазах померк…
Кто написал? А есть не стал. Доплюну?
Пожалуй, нет. На труп лишь ветер дунул…
А это чье? Зевнул, как человек.
 
И эти нализались. Их уход
не станет для меня… А вот машина
из-за угла. И под колеса кот.
Тот самый? Нет, не тормознула.
И на…
 
…на взор его легла  ночная мгла...
Зарифмовать! Сейчас же! Все, все это!
Ведь жизнь за жизнь!
Ведь можешь ты поэтом…
Схожу-ка за мороженным.
Пришла.
 
 
 
 
 
Охотник
 
Не привязан ни к лесу, ни к долу,
не связан ни клятвой, ни долгом,
он не выбирает дороги
и не думает собственно ни о чем.
Его жертвы еще дышат свободой
и не пытаются спасти бегством,
потому что нельзя спастись от стрелы,
пущенной наугад.
 
Его жертвы – хищники, сами
познали азарт охоты.
В лучах рассвета
их летящие лапы и гривы –
это золотые буквы,
которыми жизнь
пишет свои вечные строки
всегда об одном и том же.
 
Метафорой больше,
метафорой  меньше,
но смерть – это не волчья яма,
и это не шум загона,
и даже не глаза врага
свободного и одинокого.
 
Смерть – одна на двоих с врагом.
Это – невозможность остановиться
в последнем прыжке
в прозрачную тишину.
 
 
 
 
Венеция. Рассвет. Отражения
 
Смотри, какая внизу картинка:
в ней мы и небо. И больше нет ни
людей, ни тел и ни поединка
луны и солнца. Мир – это сплетня
 
о жизни – смерти. А мы – прозрачны.
Сквозь нас плывут облака, влекомы
волной беззвучной,  а это значит:
мы – настоящи, мы – невесомы.
 
О, как мы долго себя искали,
сквозь твердь пройдя,
ту, что дни и ночи.
Смотри – нашлись!
и не расплескали
ни красок неба,
ни звездных строчек.
 
А время нами течет и дышит,
и, ветром вырвавшись на свободу,
плеск двух сердец
и двух жизней слышит.
И пьет рассвета живую воду.
 
 
 
 
***
                                Хорошо гулять по небу,
                                Вслух  читая Аронзона!
                                                Леонид Аронзон
 
Хорошо гулять по небу,
сбросив притяженья гири,
повстречать служаку Феба,
позабыть о нижнем мире…
 
Пусть мелькают дни и ночи,
и закаты и восходы,
истекают светом сочным
звезды – неба корнеплоды…
 
Обнаженную Селену
упрекнув  за вид развязный,
вскрою вдруг рассвету вену,
сделав свет густым и красным…
 
Здесь совсем иные скрепы,
И летят снежинки, тая…
Хорошо гулять по небу,
Вслух Кричевского читая!

 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка