Онтологические прогулки

Заметки на полях христианской теологии

          Господь-Вседержитель, будучи Словом Божьим и Князем Тишины, есть также образ Бога Невидимого, который, предвечно рождаясь Отцом Нерожденным из несотворенного Хаоса, структурирует Бездну Небытия, определяя тем самым очертания горнего и дольнего миров. Противная ему миссия падшего ангела состоит в том, чтобы сместить Первочеловека, сотворенного по образу Слова, на Периферию, создав пролог к драме расколотого в своей множественности бытия. Здесь Слово выступает в значении Спасителя от Тьмы, что сумраком богооставленности образует Бездну, отделяющую Это от своего Другого. Спускаясь на дно Ада, он смертью побеждает смерть, претворяя Тьму (Небытие) в Свет (Бытие) и выступая таким образом препятствием перед «Тьмой превысшей Света» (Инобытие), которую Неизреченный, по слову Писания, соделывает своим покровом и которая есть истинный, но при этом абсолютно непостижимый, Черный Свет неприступности и непознаваемости. Но между тем именно Свет Бытия есть умопостигаемый исток человека, утрата причастности к которому создает экзистенциальную драму, символизированную в одной из притч Христа образом блудного сына, уходящего на распутье для того, чтобы возвратиться к своему отцу.

В таком прочтении эта драма обессмысливается как замыкание круговращения, проделанного человеком лишь ради обратного прибытия к Первоначалу. Смещение на Периферию здесь понимается как предмет вины, подлежащей Искуплению, что создает задел к пониманию драмы Богочеловека как актуализации божественной необходимости, исполнению которой содействует «благая вина Адама». Этому взгляду, понимающему отношение Этого к Другому в качестве трагедии рока, противолежит такое воззрение, которое бы сводило богочеловеческий конфликт к трагедии свободы, на чем совершенно справедливо настаивает Николай Бердяев. Сатана, некогда облеченный достоинством Утренней Зари, которая в последующем будет «узурпирована» Христом, может быть понят здесь, вслед за гностиками, как носитель тайного послания, идущего от Божественного Мрака. Это в немалой степени проливает свет на интуицию Достоевского о Человекобоге, которому, точно так же, как и ницшеанскому Сверхчеловеку, доводится искать оправдания себе самому в себе самом ценою дерзновения к «пустующим Небесам», недвусмысленно понятого как метафизический бунт, побуждаемый тоской падшего ангела по утраченному Свету.

Удаление на Периферию здесь — это принципиальный опыт богооставленности, который парадоксально указывает на Божественный Мрак и означает также опыт трансцендентности, влекущий за собою состязание с Другим. Штурм Небес, таким образом, должен пониматься в перспективе эзотерической доктрины Пути Левой Руки, которая указывает на Противника как «левую руку» Невидимого Бога, воплощающую собой Справедливость в противоположение Милосердию, ознаменованному Господом-Вседержителем как «правой рукой» Неизреченного. Оба Пути смыкаются у Облака Непознаваемого, что помогает устранить путаницу, связанную с сугубо экзотерическим прочтением эсхатологии, созданной Книгой Откровения, в подлинности которой не без основания сомневались некоторые из Отцов Церкви.