Литературная критика

Посмотрел отрывки из "Шинели" и комментарии автора к нему: и гениально, и глупо. Гениально то, что уже есть. Глупо то, что должно было быть еще, но чего именно поэтому еще нет и, я надеюсь, не будет. Художник безупречно увидел и создал Акакия Акакиевича и ... совершенно его не понял! Такое очень даже возможно и случается сплошь и рядом. Юрий Борисович угадал, разгадал, что Акакий Акакиевич счастлив, когда переписывает, когда находится в "упоении мгновением", как "дитя" или "творец". Кажется, что живой образ уже в руках автора, а целого, законченного фильма нет.

 Действительно, почему?!

Я сейчас отвлекаюсь от множества сопровождающих создание фильма обстоятельств, которых не знаю и не хочу знать, а останавливаюсь только на восприятии Гоголя Юрием Норштейном. Это, конечно, главная причина "спотыка". Она до невероятности проста: Норштейн воспринимает историю жизни Акакия Акакиевича Башмачкина как трагедию (возможно, в чем-то схожую со своей, так как ему в какой-то момент переставали "давать" заниматься любимым делом). Рассказывая о повести Гоголя, он оценил ее финал как "страшный и даже более страшный, чем думают многие литературоведы". Для него Акакий Акакиевич - мститель! Не зря он тут же вспомнил капитана Копейкина.

Какое заблуждение! Разве Акакий Акакиевич может мстить? Разве это вяжется с его образом? Что ответил он слишком доставшему его молодому человеку? – "Оставьте меня!" И в этом тому услышалось – "Я брат твой". Братьям не мстят, Юрий Борисович. Вот Ваши слова: "Искусство – возможность открыть в человеке сострадание, чтобы он видел живущего рядом с собой". Акакий Акакиевич не мстит. Мы все-таки русские, и ветхие законы – не наши. И тем более – они не таковы для Николая Васильевича Гоголя. Если бы он твердо знал, что эту его повесть будут воспринимать как рассказ о мести маленького человека всему миру, он моментально и без колебаний сжег бы ее.

Как странно и жалко, что Норштейн не сделал такой маленький шаг от "упоения Акакия Акакиевича мгновением" до его стремления возвратиться в это упоение, чему мешала слишком уж ветхая шинель. Ведь он больше никуда не стремился. Единственным желанием гоголевского героя было намерение вернуться к службе. Только для этого ему и нужна была новая шинель. Вернуться к служению, чтобы снова переписывать то, что пошлет ему бог.

Д А Ж Е  П О С Л Е  С М Е Р Т И!

Это же так просто и очевидно. Как можно это не видеть и не чувствовать?! Однако не видят и не чувствуют. Собственно, служение было единственным желанием и автора этой "полугрустной истории" – самого Николая Васильевича Гоголя.

Простота, добродушие и чистосердечие Акакия Акакиевича сбивают с толку, заставляют спотыкаться даже тонко чувствующих людей. Свет этой простоты так невыносим, что людям трудно в нем находиться. Им легче пребывать в "возмущении несправедливостью". Акакий Акакиевич "мстит всему миру"! (Норштейн) За что? За то, что у него отняли новую шинель! Разве такая история может заинтересовать Гоголя?! Похоже, какая-то внутренняя обида не дает мастеру мультипликации ограничиться внутренним  светом, "старым светом", как называл его Гоголь. И он пытается вывести Акакия Акакиевича из этой уединенной сферы, из этого мирного русского уголка, где ни одно желание не устремляется вовне, где тому всего хватает. Вывести в темноту мира, в мельтешение Невского проспекта. Именно Норштейн, но не Акакий Акакевич, слишком увлекается историей шинели, вещи. А это  все меняет: свет исчезает и остается ... месть, трагедия, "страшный финал".

Шинель – это не "одеяло", не "облачение", прикрывающее земную наготу, не временное и случайное. "Голым пришел, голым уйдешь" – повторяет неуместное здесь Норштейн. Для Толстого, например, русский приходит, принимая ограничение времени, пространства и причинности, снимая с себя "привычное от вечности", то есть "раздевается", принимает наготу, чтобы жить! Акакий Акакиевич именно гол и только благодаря прорехам в его шинели мы можем видеть то, чем он живет, чем он упоен, чем он счастлив. Как тонок Николай Васильевич, отнимая у него новую шинель! Она закрыла бы для нас это счастье и мы не увидели бы древнего русского света, наполняющего "малое".

Русский и уходит не голым! Его пребывание на земле не напрасно. Русская шинель - это служба, служение всем как братьям. "Одна страна – как один человек". говорил Гоголь. Мстить некому, потому что ты не отделен от другого, он и есть ты сам. И подвиг Акакия Акакиевича в том, что он смог удержаться в своем служении и до конца, и после него! Он не мстил за шинель, он и после смерти искал ее, только чтобы продолжить служить. В действительности интересно совсем не это, а то, что из множества сорванных им шинелей ему подошла генеральская. Он не просто срывал шинели со всех подряд, он искал свою, но не именно ту, которую у него отобрали. Оказалось, что ему "подошла" генеральская. Генерал – вот его истинное звание в его служении! И, раз он нашел то, что искал, значит он смог служить и дальше. И, вполне вероятно, служит до сих пор. Так видит Гоголь.

"Шинель", конечно, повесть не о трагедии маленького человека в жестоком, бесчеловечном мире. В русском искусстве не может быть и нет темы маленького человека. Разве только у "маленьких" художников. "Никто не свободен от ужаса этого мира", – говорит Норштейн. Совсем нет. Акакий Акакиевич свободен. Повесть Гоголя – жизнеутверждающее, как говорили когда-то, произведение, в котором действительное, настоящее, "железобетонное" стремление самого, казалось бы, невзрачного человека обретает такую силу, что "живет" и после его смерти. Какой нам всем урок! Ведь чувствует это и Юрий Борисович, во время работы над "Шинелью" размышляя о матрице "Песни песней" – "сильна как смерть любовь". Чувствует и поэтому не дается ему "Шинель". С обидой и местью в сердце нельзя "совершить сопереживающее путешествие сквозь историю".

Я благодарен мастеру, что он не закончил свой фильм. Мне было бы грустно увидеть искаженное местью лицо Акакия Акакиевича. Но, конечно, я был бы рад увидеть его сияющее тихим торжеством и покоем лицо, когда снятая с генерала шинель оказалась ему впору и он смог наконец вернуться к своим буквам.