Комментарий | 0

Революция. Эмиграция. Ностальгия

 
 
… "свобода".        Бантики люди надели, (…)  
А после "свободной" медовой недели…  
                  Владимир Маяковский 
 
Свобода ещё с ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой. 
                  Николай Туроверов
   
И там и здесь между рядами //Звучит один и тот же глас:// “Кто не за нас — тот против нас”.//Нет безразличных: правда с нами».// А я стою один меж них//  В ревущем пламени и дыме//И всеми силами своими // Молюсь за тех и за других.
                 Максимиллиан Волошин
 
 
 
 
          Строки первого эпиграфа о свободе  великий поэт великой революции Владимир Маяковский посвятил 1905 году. Но они отражали настроение народа  и в период  февральской революции.
 
Из дневника Зинаиды Гиппиус (М., 2002 г.)
«1 марта, среда
С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знамёнами, с музыкой. <...>
Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течёт эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний – и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто вешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <...>
 
С нами был и Боря Бугаев в толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, – милые, радостные, верящие какие-то... Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости... <...>
Утренняя светлость сегодня – это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не "дарованную") свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже её понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен - и не может, и не станет, и обманет... <...>
 
У нас пулемёты протопоповские затихли, но в других районах действуют вовсю и сегодня. "Героичные" городовые, мало притом осведомлённые, жарят с Исаакиевского собора...
 
За несколько дней до событий Протопопов получил "высочайшую благодарность за успешное предотвращение беспорядков 14 февраля". Он хвастался, после убийства Гришки [Распутина], что "подавил революцию сверху. Я подавлю её и снизу". Вот и наставил пулеметов. А жандармы о сию пору защищают уже не существующий "старый режим".
 
А полки всё идут, с громадными красными знамёнами. Возвращаются одни - идут другие. Трогательно и... страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить еёсанкцию. Этот акт "доверия" – громадный факт; плюс... а что тут страшного – я не знаю и молчу.
 
Боря  (Борис Бугаев – Т.Л.) смотрит в окно и кричит:
– Священный хоровод!
 
Все прибывают в Думу – и арестованные министры, всякие сановники. Даже Теляковского повезли (на его доме был пулемёт). Арестованных запирают в Министерский павильон. Милюков хотел отпустить Щегловитова. Но Керенский властно запер и его в павильон. О Протопопове – смутно, будто он сам пришёл арестовываться. <...>
 
2 марта, четверг
Вдруг – это было уже часов в 6 – телефон, сообщение: "Кабинет избран. Всё хорошо. Соглашение достигнуто". Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюкова, Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но всё же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым . <...>
Поздно ночью – такие, наконец, вести, определённые: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. <...>
 
3 марта, пятница
Утром – тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: "Да здравствует социалистическая республика". Пение. Затем всё опять тихо.
На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: "Вот крылышко на обед".
Боря, однако, кричит: "Какая двоекрылая у нас безголовица!" Именно».
Правда, Л.Д. Троцкий видит в Керенском отнюдь не революционера: «Доверие к Временному правительству в массах было безнадёжно подорвано. Петроград оказался и на втором этапе революции ушедшим далеко вперёд авангардом. В июльские дни этот авангард открыто сшибся с правительством Керенского. Это не было ещё восстание, лишь глубокая разведка. Но уже в июльском столкновении обнаружилось, что за Керенским нет никакой "демократической" армии: что те силы, которые поддерживают его против нас, являются силами контрреволюции (выделено мной – Т.Л.)».
 
          Страшный период двоевластия, октябрьский переворот, который войдёт в историю России как Великая октябрьская революция, приведшая большевиков к власти: «Революция в России случилась. Это – факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы.(…), –  напишет Н.Бердяев в книге “Размышления о русской революции”. –  Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция – несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция – отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может.  (…)
 
Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые её идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. (…). Нет ничего более жалкого, чем столь распространённые в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это – самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. (…) Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжёлое заболевание или смерть близкого существа».
 
И далее: «В русской революции в муках кончается Россия господская и Россия интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи. Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться. Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового исторического оптимизма».
 
О каком уж «розовом оптимизме» может идти речь в тех трагических и кровавых событиях 1917 – 1922 гг., когда ещё шла война с Германией  (до заключения Брестского мира в 1918 г.),  началась интервенция Антанты, и самое страшное  – Гражданская война. Разруха, холод, голод… Зинаида Гиппиус в одном из дневников написала, что на рынке мышь стоила 2 рубля!!!  Эмиграция интеллигенции: иногда вынужденная, как например, у Игоря Северянина, Леонида  Андреева, которые оказались в Финляндии после подписания Россией Брестского мира или насильственная высылка инакомыслящих  по приказу правительства, вошедшая в мировую историю,   как «философский пароход», тех, кого, по словам Троцкого, расстрелять «не было повода, а терпеть было невозможно», иногда сознательная – тайный переход границы семьёй Мережковских с Д. Философовым и Б. Савинковым, иногда под видом командировки – Ходасевич с Берберовой. И самая страшная и массовая эмиграция  остатков  побеждённой Добровольческой армии из Крыма.
 
                                Мы шли в сухой и пыльной мгле
                                По раскалённой крымской глине.
                                Бахчисарай, как хан в седле,   
                                Дремал в глубокой котловине.    
                                И в этот день в Чуфут-Кале,
                                Сорвав бессмертники сухие,
                                Я выцарапал на скале:
                               Двадцатый год — прощай, Россия!
 
Это стихотворение  написано  молодым казаком лейб-гвардии Атаманского  полка Николаем Николаевичем Туроверовым  (1899  г., станица Старочеркасская  – 1972 г., Париж, Франция). Его почти ровесник  Владимир Алексеевич Смоленский (1901 г., Луганск – 1961г., Париж, Франция), потомственный казак, воевавший в Добровольческой армии, покидавший с ней советскую Россию, вспоминая об этом, в 1957 году напишет так.
 
 
                                                                                                                                                     Николай Николаевич Туроверов (1901-1961)
 
 
Над Чёрным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И Ангел плакал над мёртвым ангелом…
 
 — Мы уходили за море с Врангелем.
Они были в разных полках, но стихотворение Николая Туроверова  «Однополчанин» с полным правом можно отнести ко всем воинам Добровольческой армии.
 
  Мой дорогой однополчанин,
  Войною наречённый брат,
  В снегах корниловской Кубани
  Ты, как и все мы, выпил яд –
  Пленительный и неминучий
  Напиток рухнувших эпох…
 
Яд рухнувшей эпохи пришлось выпить им полной чашей:
 
                 Дымилась Русь, горели сёла,
                 Пылали скирды  и стога,
                           (…)
                 Легко рубил казак с плеча
                 И кровь на шашке засыхала
                 Зловещим светом сургуча.
                            (…)
                 Тамбов. Орёл. Познал обмана
                 Ты весь чарующий расцвет,
                 Когда смерч древнего бурана
                 Сметал следы имперских лет.
                 И над могилою столетий
                 Сплелися дикою гурьбой
                 Измена, подвиги и плети,
                 И честь, и слёзы, и разбой.
 
Так писал о революции и гражданской войне Николай Туроверов в поэме «Новочеркасск».  Не  мог забыть Новочеркасск с его   Барочной улицей, где записывали в Белую армию, и другой казачий поэт, участник Степного похода Николай Николаевич Евсеев (1892 г. , станица Михайловская Области Войска Донского – 1974 г.,  Париж, Франция):
 
Дом на Барочной, снега, сугробы,
Счастье, молодость, Степной поход…
И позже, уже в эмиграции:
Новочеркасск в снегах мне снится,
И вновь взволнована душа.
 
В 1939 году, уже во Франции Николай Николаевич Туроверов посвятит своему двойному тёзке стихотворение «Поход»:
 
Не здесь – на станичном погосте
Под мирной сенью крестов
Лежат драгоценные кости
Погибши в боях казаков.
Не здесь сохранились святыни,
Святыни хранились вдали:
Пучок ковыля, да полыни,
Щепотка казачьей земли…
 
          В 1918 году девятнадцатилетний  Николай Туроверов был награждён  орденом Святой Анны IV степени за храбрость.
 
Мы отдали всё, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной – за Россию поход.
 
Этот поход  позже в стихах  он назовёт «ледяным». Таким он войдёт и в историю как  поход созданной Добровольческой армии. В 1918 году Корнилов и Алексеев  с этой армией  под натиском наступающей Красной армии принимают решение оставить Ростов-на-Дону и Новочеркасск и идти в Екатеринодар (ныне Краснодар) для организации антибольшевистского движения среди кубанских казаков. План перебросить армию по железной дороге поездом не удался – железная дорога была занята краснармейцами. Суровой зимой армия с обозами добиралась  с боями до Екатеринодара пешими переходами: 1400 километров было пройдено за 80 дней, в том числе  44 дня с боями.  Добровольческая армия насчитывала 6000 штыков против  20000 красноармейцев. При штурме Екатеринодара погиб Корнилов, его заменил А. Деникин, принявший решение об отступлении на юг Дона.
 
 1920 год – год окончательной победы Красной армии над Добровольческой армией, поход – отступление на Крым.  «Боян казачества», – как позже  назовут его критики в Париже[1], –   Туроверов  пишет поэму «Перекоп», посвящая её «родному полку».
 
Сильней в стремёнах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка́.
        (…)
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

 
Последняя атака, прорыв в Крым  и  эмиграция в  Европу  на пароходах.
 
Тяжкое помню прощание с Крымом,                               
Всё расставанье с родною землёй,
И пароходов тяжёлые дымы
Над голубой черноморской водой. (Н. Евсеев)
 
Николаю Туроверову вода Чёрного моря показалась  отнюдь не голубой, а чёрной пропастью, пропастью, куда падала Россия и его жизнь.
 
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.

                             («Отплытие»)
 
Об ощущении конца пишет и И.А. Бунин[2], уходящий из Одессы на последнем французском  пароходе «Патрас»: « Потом шумно заклубилась вода из-под кормы, мы круто обогнули мол с тёмным, мёртвым маяком, выровнялись и пошли полным ходом… Прощай, Россия, бодро сказал я себе, сбегая по трапам. (…)
Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вон оно что – я в Чёрном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! (Перед отплытием прошёл слух, что два парохода, вышедшие накануне  потерпели крушение из-за снежной бури, один у Босфора, другой у болгарских берегов. – Т.Л.)  Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?»  (с.208, 211).
Для казаков была ещё одна боль при эмиграции из России – неизбежное расставание с боевым другом – конём.
 
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла,
Дымится в Задонье, курится
Седая февральская мгла.     
 
Или: 
 
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.                                                 

 
Но, конечно, вершиной  этой темы и образа единения казака и коня является стихотворение Н. Туроверова «Крым».  
 

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, всё время мимо,
В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

  
Неслучайно этот образ  коней, брошенных казаками, да и вообще кавалеристами часто используется в художественных фильмах о Гражданской войне и эмиграции.
 
Но вернёмся к судьбе  Николая Туроверова.   Эмигрировавший из Крыма с братом и женой он около полугода бедствовал в русском лагере на греческом острове Лемнос, затем они перебрались в Сербию, где его сестра помогла ему поступить  в гимназию и, наконец,  в 1922 году он  переезжает в Париж. Туроверов работает грузчиком, а по вечерам учится в Сорбонне. Здесь выходит в свет в 1928 году его первый сборник стихов «Путь», затем ещё 4 сборника стихов, последний – в 1965 году.
 
Нельзя сказать, что его творчество прошло незамеченным критикой. «Творчество Н. Туроверова принадлежит к неоклассической линии нашей новой послереволюционной поэзии, сила её – в образности, композиционной стройности, ясности и в умении находить яркие, убедительные образы», – так оценивал его поэтическое творчество Ю. Терапиано.
 
Глеб Струве [3] отмечает, характеризуя литературную  жизнь эмигрантского Парижа:  «Особняком стояли… казачий поэт Николай Туроверов, державшийся в стороне от парижских литературных кругов, занимавшийся казачьей культурно-общественной работой, но высоко оценённый таким критиком, как Г.А. Адамович»  (с. 222).  Что касается общественной работы, то Туроверов с 1930 года  является хранителем архива и музейного имущества лейб-гвардии Атаманского полка, с 1954 года редактирует  журнал «Родимый край», в 1951 году выпускает сборник «Наполеон и казаки». Обсуждая его творчество Струве считает, что: «Со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались как от “казачьего поэта”. Всего вероятнее, что его стихов просто не знали (…), но лучшее у него заслуживает большего внимания чем то, которое ему до сих пор оказано» ( с. 235-236).  Он подчёркивает стойкость поэта: «Никаких  жалоб и сетований про бессмысленность жизни и одиночество – при острой  тоске по России и сознании отрыва от неё и горечи изгнания: 
    
“И останется с нами до гроба  
Только имя забытой страны”» (c. 235).
 
Трудно не согласиться с этим. Действительно ностальгическая тоска  по родине и  скорбь о судьбах казачества пронизывают лучшие, самые пронзительные его стихотворения. 
 
 
Над весенней водой, над затонами,
Над простором казачьей земли
Точно войско Донское – колоннами
Пролетели вчера журавли.
Пролетели, печально курлыкая,
Был далёк их подоблачный шлях.
Горемыками горе размыкали
Казаки в чужедальних краях.

                            (1938 г.)

 
Это стихотворение Николай Туроверова. А вот что написал двадцать лет спустя в1958 году Георгий Иванов:
 
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
 
— В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
 
Русский снег, русская зима – э то олицетворение Родины и мучительные воспоминания о ней и для Николая Туроверова:
 
Слились в одну мои все зимы,
Мои оснеженные дни.
Застыли розовые дымы,
Легли сугробы за плетни.
(…)     
В раю моих воспоминаний,
В моем мучительном раю
Ковровые уносят сани
Меня на родину мою. 
                   (1929 г.)
 
«Мучительный рай,  «мачеха весёлая моя» для  донского казака Туроверова    – это приютившая его Франция – «страна моей  (Н. Туроверова – Т.Л.) свободы». А его дом… Где он?
 
                        Зодчий, зодчий! Что ты строишь – отчий
                        Или новый, незнакомый дом?   (…)
                        Помнишь наш курень саманный                                                                        
                        С кровлей из донского камыша? 
                                                                (1955 -1956 г.)
 
И ответ:       
   
                        Больше ждать и верить, и томиться,
                        Притворяться больше не могу
                        Древняя Черкасская станица
                        Город мой на низком берегу.
                                                                (1936 г.)
 
            Казалось бы, при знакомстве с его биографией, что его жизнь сложилась, и сложилась неплохо: живёт в Париже, стал поэтом, его творчество признано русскоязычным зарубежьем,  собиратель коллекции  рукописей, книг, гравюр об истории и быте казачества, редактор журнала, русская жена, любимая дочь Наташа… И всё же всё же, всё же… Неизбывная   тоска по России, где кто-то (поэт задаёт вопрос «Кто?» –  Т.Л.)  «… украл мою молодость даже, //  не оставив следа у дверей».  И далее:
 
                        И хожу я по белому свету,                                                                                                                      
                        Никогда не бывав молодым,                                                                                         
                        Небывалую молодость эту,                                                                                                                                 
                        По следам догоняя чужим.    
                        Увели её ночью из дома                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   
                        На семнадцатом детском  году
                        И по вашему стал, по-седому                                                                                                                                                                                                        
                        Глупый мальчик метаться в бреду.
                                     (…)
                        … Кто ответит? В острожном краю                                                                  
                        Скачет выжженной степью укравший                                                                        
                        Неневестную юность мою. 
                                                           (1923 г.)
 
В 1923 году Россия представляется ему острогом с выжженной  степью. Поэта, пережившего в ранней юности – без юности – две войны,  мучает вопрос  о судьбе  следующих поколений:
 
И растёт, и ждёт ли наша смена,
Чтобы вновь, в февральскую пургу,
Дети шли в сугробах по колено
Умирать на розовом снегу.
  (1937 г.)  
                                                           
Его ответ однозначен: «Эти дни не могут повториться». Революция, гражданская война, смута и раскол народа на красных и белых, разрушенные жизни, трагические судьбы изгнанных  родиной «семнадцатилетних детей». Двадцать лет после начала братоубийственной войны, но в   его душе свербит вопрос о том, нужно ли кого-то ненавидеть за доставшуюся его родине и ему самому драматическую судьбу.
 
                          Тоскую, горю и сгораю
                          В чужой непривольной дали,
                          Как будто не знал и не знаю
                          Родной и любимой земли.
                          Но нужно ль кого ненавидеть
                          За то, что досталося мне
                          Лишь в юности родину видеть,
                          Скача на горячем коне,
                          Запомнить простор, да туманы.
                          Пожары, разбои  и кровь
                          И, видя ненужные страны,
                          Хранить неземную любовь. 
                                                             (1937 г.)
 
Много лет спустя после начала Гражданской войны в 1950 году Туроверов ответит самому себе на вопрос о ненависти и врагах.
 
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
 (…)
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
 
Остаётся только сожалеть о том, как поздно пришло прозрение: снег, как символ России, степь, как символ казачества, христианский праздник и … всё это –   единая Родина русского народа.
 
Через всё творчество Н. Туроверова красной нитью проходит тема
непреходящей тоски по любимой родине и увы! несбыточная, но всё же надежда на возвращение:
 
                        В холодном сумраке Европы
                        Мы жадно ищем наши тропы
                        Возврата к ней – и только к ней –
                        Единственной  на чуждом мире:
                        К родным полям твоей Сибири,
                        К родным ветрам моих степей.
                                     (…)
                        И почему мне нет иного                                 
                        Пути средь множества путей,
                        И нет на свете лучше слова,
                        Чем имя родины моей.  
                               (1941-42 гг.  «Гражданские стихи»).
 
 
                                                                                                                                   Евсеев Николай Николаевич (1892—1974)
 
 
Другой казачий поэт Николай Евсеев понимает счастье как русскую национальную идею – преемственность «русскости» из поколения в поколение:
 
Родиться русским, им остаться
И это счастье уберечь.
Когда бы, где бы ни скитаться –
 Таким, как деды в землю лечь.
 
Или: 
              
Счастье, счастье вернуться в родные .
Ненаглядные с детства края
На просторы, когда-то степные,
Где так сладостно пахнет земля.
           
Пахнет пылью, полынью и мятой,
И таким материнским, родным…
Позабуду я боль и утраты,
Снова стану опять молодым
 
Никого – ни родных, ни знакомых,
Лишь один этот ветер степной.
Но я с ним, я на родине, дома,
Здесь окончу я путь свой земной.[4]
 
За пять лет до смерти  Николай Туроверов напишет своё «Завещание».
 
Восемь строчек завещанья
К уцелевшим другам, чтоб
В неизбежный день прощанья
Положили мне на гроб
Синеглазую фуражку 
Атаманского полка
И прадедовскую шашку
С лентой алой темляка.  
(24.02.1967 г.)
 
Это завещание казака, завещание воина, прошедшего три войны – он участвовал во Второй мировой войне на стороне Франции против Германии, вступив в Иностранный легион и воюя в Африке, где заразился жёлтой лихорадкой, – поэта – эмигранта, пронёсшего через всю жизнь верность присяге, верность идеалам казачества, своему полку и неизбывную горькую любовь к России.
 
Я видел смерть. Быть может, снова
Её увижу; но клянусь –
От прародительского слова
Я никогда не откажусь.
И ни на что не променяю
Средь самых  чёрных страшных дней
Свою любовь к родному краю
И верность родине моей.
За горсть земли из той долины,
Где некогда стоял мой дом,
Готов отдать я все равнины
И все леса в краю чужом. 
(1943 г.)
 
Ностальгия? Да, конечно. Но это, несомненно, стихи русского патриота.   Революция бросила за рубеж и разбросала по самым разным странам россиян самых разных взглядов,   и революционеров, и монархистов,  и казаков. В гимне Войска Донского есть такие строки:
 
Славься, Дон! И в наши годы,
В память вольной старины,
В час невзгоды честь свободы
Отстоят твои сыны!
 
Православное казачество после революции встало на защиту своего отечества и царя.
 
 
 Сергей Сергеевич Бехтеев (1879- 1954)
 
Сергей Бехтеев (1879 г. Липовка,  Елецкого уезда Орловской губерния — 4 мая 1954НиццаФранция) – участник Первой мировой войны, офицер Добровольческой армии с 1917 года, эмигрировавший из  Крыма в Сербию и затем во Францию, поэт – монархист, посвящавший свои стихи всем членам царской семьи. Поэт-монархист, ярый противник революции, в лицо родине бросает даже не обвинение, а просто оскорбление в стихотворении «Россия»:
 
Была Державная Россия;
Была великая страна
С народом, мощным, как стихия,
Непобедимым, как волна.
Но под напором черни дикой,
Пред ложным призраком «свобод»
Не стало родины великой,
Распался скованный народ.  (…)
Когда-то властная Царица,
Гроза и страх своих врагов -
Теперь ты жалкая блудница,
Раба, прислужница рабов!   (…)
И в дни народной деспотии
В бродяге, нищенке простой
Никто не узнает России
И не считается с тобой. (Не правда ли, как это современно звучит именно сегодня? – Т.Л.)
Да будут прокляты потомством
Сыны, дерзнувшие предать
С таким преступным вероломством
Свою беспомощную Мать!       (Орёл, апрель 1917 года).
 
Протоиерей Александр Шаргунов, составитель книги стихов Сергея Бехтеева (М., Новая книга, 1996 г.) , считает, что: «Сергей Бехтеев – поэт-пророк. Об отречении царя он пишет с трепетом, как о подвиге страстотерпчества». В 1917 году, когда пылало  «кровавым заревом небо» и пылали усадьбы подряд, Бехтеев посвящает стихотворение Николаю II и передаёт его в Тобольск:
 
Пройдут века; но подлости народной
С страниц истории не вычеркнут года:
Образ царя, прямой и благородный,
Пощёчиной вам будет навсегда.
 
Благородный  образ Николая II?  «Подвиг страстотерпчества»?  Это весьма спорное утверждение, которое не только не разделяет автор данного эссе, но
и многие современники поэта, в частности Зинаида Гиппиус так отреагировала на известие о расстреле царя: «Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», не говоря уже о массовой поддержке «красных» народом России, что, в конечном итоге,  и привело к победе советской власти и созданию Советского Союза.
 
Следует отметить, что в поэтическом сборнике «Песни скорби и слёз» (1920 г., Сербия) Бехтеев напишет:
 
Блажен, кто в  дни борьбы мятежной  
В дни общей мерзости людской
Остался  с чистой, белоснежной
Неопороченной душой.
       (…)
Блажен, кто родину не предал, (курсив мой – Т.Л.)
Кто на царя не восставал…
 
Главной здесь является, с моей точки зрения,  строка о невозможности предать родину. Да, Бехтеев верил в монархическую судьбу России. Да, он  не отказался от неё, боролся за свои взгляды. Предал ли он Россию? Думаю, что нет, наоборот остался её патриотом, такой, какой он её видел и хотел видеть в будущем. Верил в то, что всё вернётся на круги своя.
 
«Я твёрдо верю» – День настанет,
Пройдёт пора кровавых смут
И перед нами в вечность канет
Слепой и дикий самосуд .  (НовыйФутог, Сербия, 1922 г.)
 
Бехтеев не оказался пророком. Монархия не возродилась, да и не возродится, будем надеяться, никогда. А вот что касается веры в Россию, верности своим идеям, каковыми бы они ни были различными у разных людей  –  эмигрантов первой волны,  любви к Родине, то вернёмся снова  к стихам Николая Туроверова:
 
Мою тоску, и веру, и любовь
Ещё припомнит молодое племя…
Быть может, зря были ли прожиты их жизни в отрыве от родины? На этот вопрос  ответ дал Николай Туроверов  в стихотворении 1945 года «Отцу Николаю»:
 
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг, и беспокойный и горячий,
Всё твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе.  (Курсив мой   – Т.Л.)
 
Да, как бы тяжко ни складывались их  эмигрантская жизнь, но они были верны своим идеалом и пронесли через всю жизнь верность России. Георгий Адамович в широко известном стихотворении спрашивает:
 
Когда мы в Россию вернёмся...о, Гамлет восточный, когда? –
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём...  
       
И сам же себе отвечает:
 
Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.
 
Да, бренные тела многих поэтов Серебряного века, не принявших большевистскую  революцию, покоятся на различных русских кладбищах Франции и других стран Европы, Азии, Америки. Но их имена, их творчество возвращаются из изгнания   в Россию, издаются книги, на их родине появляются мемориальные доски, открываются музеи, проводятся вечера памяти и конкурсы.
 
« Мы не в изгнании, мы в послании», – утверждала Зинаида Гиппиус. Отрадно, что их «послание» вернулось в Россию, хотя и десятки лет спустя, и восполнило пустовавшие, но предназначенные для них  страницы Единой русской культуры.
 
PS. Мой дед Лестев Александр Николаевич, учитель, происходил из Донских казаков. Дед не участвовал в Первой мировой войне – учителей не призывали в армию. Его родной младший брат – Михаил Николаевич (1988 года рождения) был призван из станицы Кепинской Области войска Донского в 14 Донской казачий полк. Офицер – сотник он погиб 18 ноября 1914 года под Бендином, уездном городе Петроковской губернии (ныне Польша) во время разведки, которую производил со своей сотней, не дожив до революции и Гражданской войны. Иногда я задаю себе вопрос, а как бы сложилась его судьба, если бы немецкие пули не лишили его жизни? Мне кажется, что он остался бы верен присяге. Но кто знает…
 
 
                                                                                                                                    Санкт-Петербург                                  Август 2017 года
 
[1] А.Н. Станюкович «Н. Туроверов – Боян казачества», Возрождение, 1956, №60, с. 549.
[2]   Иван Бунин, «Конец», Сер. Русские писатели –лауреаты нобелевскойпремии, М., Молодая гвардия, 1991 г   
[3]  «Русская литература в изгнании», Париж –Москва, 1996.
[4] Цит. по Ю. Терапиано «Литературнаяжизнь русского Парижа за полвека. (1924-1974», с. 263.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка