Комментарий | 1

Поэзия и смерть (8)

 Начало

Владимир Маяковский
 
В середине своей короткой, классически тридцатисемилетней жизни Владимир Маяковский уже всерьёз задумывался:
 
…не поставить ли лучше
точку пули в своём конце.
 
                                 («Флейта-позвоночник», 1915)
 
Но в то время до конца было ещё далеко. Необычайно мощный творческий потенциал Маяковского ещё требовал выхода. Поэтический пыл «горлана-главаря» начал постепенно угасать только в 1920-е, тогда-то и появились первые мысли о собственном увековечивании. Правда, пока жизнь брала верх над «бронзы многопудьем»:
 
Мне бы
             памятник при жизни
                                          полагается по чину.
Заложил бы
                    динамиту
                             — ну-ка,
                                        дрызнь!
Ненавижу
                всяческую мертвечину!
Обожаю
                  всяческую жизнь!
 
                                   («Юбилейное», 1924)
 
Вслед за Блоком (см. его стихотворение «Пушкинскому Дому») и Маяковский в своих стихах обращается напрямую к Пушкину, точнее к его образу в одухотворённой статуе:
 
Мне
              при жизни
                           с вами
                               сговориться б надо.
Скоро вот
                 и я
                       умру
                                и буду нем.
После смерти
                     нам
                        стоять почти что рядом:
вы на Пе,
                 а я
                         на эМ.
 
                                  (Там же)
 
Как тут не вспомнить другой сговор – пушкинского Дон Гуана со статуей Командора в финале третьей сцены «Каменного гостя»! Вообще, перечитывая эти внешне вполне «юбилейные» стихи Маяковского, за всей их лирической трескотнёй и «влюблёнными членами ВЦИКа» иной раз послышится кое-что совсем другое: «Каким он здесь представлен исполином! Какие плечи! что за Геркулес!.. А сам покойник  мал был и тщедушен…», «Недаром же покойник был ревнив…». Дон Гуан-Маяковский задирает Командора-Пушкина? Впрочем, если даже и так, то беззлобно, с симпатией: «Я люблю вас, но живого, а не мумию». Времена призывов сбросить Пушкина и других классиков «с парохода современности» остались в прошлом. И теперь уже бывший футурист-ниспровергатель протягивает «ниспровергнутому» им классику руку помощи, по силе вполне сравнимую с «тяжёлым пожатьем каменной десницы»:
 
Я тащу вас.
               Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
               Больно?
                          Извините, дорогой.
 
Однако «довольно с нас, у нас воображенье в минуту дорисует остальное».
 
При жизни сговориться им, конечно, не пришлось, а вот в посмертии, в энциклопедических справочниках по русской литературе оба великих поэта действительно оказались рядом –на «П» и «М» соответственно. Но в 1924 году, когда к 125-летию со дня рождения Пушкина писалось «Юбилейное», до смерти Маяковскому оставалось прожить ещё шесть лет.
И вот наступил роковой 1930-й. Жизненные обстоятельства Маяковского складываются как никогда тяжело. В феврале он вступает в официозный РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), результатом чего становится байкотирование его персоны со стороны большинства «левых» писателей. Во многом именно из-за байкота по сути дела проваливается организованная в те же дни выставка «20 лет работы Маяковского». В этой депрессивной обстановке поэт пишет «Во весь голос» – последнее большое стихотворение, несколько близоруко (а может, всё видел, но не хотел верить, испугался и решил «переиграть»?) определённое им ещё и как «первое вступление в поэму»:
 
Уважаемые
                   товарищи потомки!
Роясь
               в сегодняшнем окаменевшем г..не,
наших дней изучая потёмки,
вы,
       возможно,
                      спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                  ваш учёный,
кроя эрудицией
                             вопросов рой,
что жил-де такой
                          певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
                     снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
                  о времени
                                и о себе.
 
Так начинается это подведение итогов, ставшее поэтическим завещанием Маяковского. Интересно, что далее, уже ближе к концу текста, по-командирски оглядев свои стихи, мысленно выстроенные им в солдатскую шеренгу, поэт заявляет об их готовности «и к смерти, и к бессмертной славе». На первый взгляд совершенно очевидно, что речь идёт о стихах самих по себе. Якобы одни из них, не выдержав испытания временем «умрут», а другие будут существовать вечно. Но разве трактовка этого образа столь однозначна? Нельзя ли понять высказывание Маяковского в том смысле, что творения готовятся встретить скорую смерть своего творца, чтобы затем сопровождать его душу в бессмертие?
 
Стихи стоят
                      свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                       и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                     к жерлу прижав жерло
нацеленных
                     зияющих заглавий.
Оружия
             любимейшего
                                   род,
готовая
                рвануться в гике,
застыла
                кавалерия острот,
поднявши рифм
                    отточенные пики.
 
Если предложенная трактовка верна, то в таком случае несколько иной смысл приобретают и следующие слова:
 
И все
          поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
                                                пролетали,
до самого
              последнего листка я
отдаю тебе,
                  планеты пролетарий.
 
Обратите внимание: не отдам когда-нибудь в будущем, а именно отдаю. Здесь и сейчас. Как же ещё, нежели как решительный и бесповоротный отказ от своих стихов до «самого последнего», то есть вот этого предсмертного «листка», возможно понимать такое высказывание? И можно ли представить себе после «отдачи» какие-либо новые стихи, написанные Маяковским? Да, черновые наброски были. Один из них вошёл в заранее подготовленное предсмертное письмо (пунктуация авторская):
«Всем. В том что умираю не вините никого, и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи простите — это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам они разберутся.
 
Как говорят —
                   «инцидент исперчен»
Любовная лодка
                       разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
                       и не к чему перечень
взаимных болей
                        бед
                                и обид.
 
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/IV-30»[1].
 
(Приписку «товарищам Вапповцам» я опускаю. – М. Л.)
 
Стихи, надо сказать, довольно бессильные. Выражусь жёстче: они только похожи на прежнего Маяковского. Откуда взялось это нелепое «исперчен»? Кто так «говорил»?..
Даже если предположить, что Маяковский, создавая «Во весь голос», имел в виду нечто совсем иное, всё равно «слова поэта суть уже его дела», как заметил Пушкин. Поэт, хотя бы и до конца не осознающий своего положения, сам пробуждает те силы, которые, будучи однажды вызваны, не успокаиваются, пока не совершат своё дело. «Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом, – писал незадолго до смерти Александр Блок, – борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. <…> От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, никто не может уклониться, так же как от смерти»[2].
На примерах Пушкина и Хлебникова мы уже видели, что разговор «во весь голос» о собственном художественном значении если и уместно заводить вообще, то разве что незадолго до жизненного финала. Только в этом случае невольный пафос выглядит естественно. А пафос, обращённый поэтом к самому себе в то во время, когда он заговаривает о посмертии, ведёт к возникновению в итоговом произведении «знака бессмертия» в том или ином виде. Появляется он и у Маяковского:
 
Неважная честь,
                         чтоб из этаких роз
мои изваяния высились…
 
Ну и, наконец:
 
Мне наплевать
                      на бронзы многопудье,
мне наплевать
                     на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
                         ведь мы свои же люди,—
пускай нам
                 общим памятником будет
построенный
                      в боях
                                 социализм.
 
Таков был итог творчества. Теперь ничто уже не мешало поставить «точку пули» в конце. 14 апреля  1930 года время истекло: поэт выстрелил из револьвера себе в сердце.
Выступив одним из зачинателей соцзаказа в советском искусстве, Маяковский, как мы видим, всецело связал себя с «общим памятником» – социализмом, и впоследствии разделил его судьбу. Стараниями Л.Ю. Брик он посмертно был провозглашён «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Автор этой характеристики, И.В. Сталин, скорее всего не задумывался, насколько близка она к другому определению, данному Николаем I Пушкину: «умнейший человек России». Зная, как государственная власть в нашей стране в действительности относится к «талантливейшим» и «умнейшим», не стоит удивляться происшедшему и с Пушкиным и с Маяковским не только при жизни, но и после гибели. Умерев, оба они были превращены официозом в «мумии» и оказались рядом не только в энциклопедии: памятник Маяковскому (скульптор А.П. Кибальников, архитерктор Д.Н. Чечулин), столь же многопудово-бронзовый, как и монумент адресату его «юбилейного» послания, был поставлен в 1958 году на площади, к тому времени уже 23 года носившей имя великого советского поэта. А затем с «построенным в боях» произошло то, что людям моего поколения не нужно объяснять и пересказывать.
Н. Миронова в статье «Жив ли сегодня Маяковский?» пишет: «В 90-е годы, когда стал рассеиваться туман советской идеологии, когда наши критика и литературоведение стали освобождаться от запретов и штампов, начала выстраиваться реальная история русской литературы XX века. Наступила пора переоценок. Изменилось отношение и к Маяковскому. Маятник резко качнулся в противоположную сторону. Маяковского стали развенчивать, разоблачать, попытались даже вообще вычеркнуть из истории русской литературы. Сгоряча его исключили из некоторых антологий и учебных пособий. Нет Маяковского в “Антологии русской поэзии и прозы XX века”, изданной в 1994 году в помощь учащимся 11-го класса (составители Г. Гольдштейн и Н. Орлова). В книге В.С. Баевского “История русской поэзии” (Смоленск, 1994), в которой, по словам автора, “внимание привлекается в первую очередь к новым явлениям в стиле, языке, стихе, способах организации образов”, поскольку “история русской поэзии – это история новаторства русских поэтов”, главы о Маяковском нет. Нет Маяковского и в разделе “Футуристы” в выпущенном в 1997 году под редакцией В.В. Агеносова учебном пособии для общеобразовательных школ, лицеев и гимназий “Русская литература серебряного века”. Есть Северянин и Хлебников, а Маяковского нет...»[3].
Площадь Маяковского в 1992 году переименовали в Триумфальную, по стоявшей на ней до 1936 года арке Триумфальных ворот (1829-1834, архитектор О. Бове), но саму эту арку так и оставили на Кутузовском проспекте. Бронзовый монумент поэту удержался на месте. А что же сталось с тем памятником, который Маяковский, не раз «наступая на горло собственной песне», воздвигал в своих «готовых к бессмертной славе» стихах? Этот памятник рухнул. Остались только стихи.
 
 

[1]КП ГММ 32590 (дело № 50, документ № 2, л. 2-13).
[2]БлокА. Сочинениявдвухтомах. М., Худлит,1955.С.510.
[3]Миронова. Н. Жив ли сегодня Маяковский? Цит. поhttp:// lit.1september.ru/2001/01/lit02.htm.
 
Последние публикации: 

Дебелизм.

Маяковский - любимый поэт.
Терпеть не могу когда вокруг него крутятся всякие мелкие карманники от литературы.
"В середине своей короткой, классически тридцатисемилетней жизни..."
А в классически двадцатилетней жизни?..а в классически десятилетней жизни?..
Вы вообще вменяемый человек, Максим Лаврентьев, чтобы лепить такие несуразные фразы?
"Но в то время до конца было ещё далеко (вы о каком конце пишете? Не о собственной ли писюльке?). Необычайно мощный творческий потенциал Маяковского ещё требовал выхода. Поэтический пыл «горлана-главаря» начал постепенно угасать только в 1920-е, тогда-то и появились первые мысли о собственном увековечивании. Правда, пока жизнь брала верх над «бронзы многопудьем»:
Вы что тут литейную мастерскую устроили из Маяковского?
Такую Херню пишут школьники.
Топос - край не пуганых баранов, как от философии, так и от литературы!

Настройки просмотра комментариев

Выберите нужный метод показа комментариев и нажмите "Сохранить установки".

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка