Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

10.

Сестры хорошо похохотали, узнав, что я влез в дом через их окно. Пришлось признаться. Я сказал, что ходил на вечеринку с Джошом и Нилом. Конечно, надо было позвонить домой, сказать, где я, когда буду, и так далее. Приказ мамы, а я ни слова, исчез на всю ночь и все. 

- Я уже собиралась звонить в полицию, - упрекала меня мама. - Тебя не было и не было, я заволновалась.

- Это я ее отговорил, а то она в самом деле собралась в полицию звонить, - сказал отец.

Снова спустилась ночь. Отец стоял, прислонившись к двери, и курил, стряхивая пепел на бетон двора. Мама не разрешала курить в доме. Мы с ним обычно мало разговаривали, только там во дворе, когда темнело. Я иногда выходил к нему, стоял рядом, слушал его размышления. В такие минуты, стоя у двери с сигаретой в руке, прикрытый от ветра склоном холма и бетонными стенами нашего дворика, он бывал спокоен. 

Во дворе, он становился другим, созерцательным и сдержанным. Не знаю, менялся ли он так вдыхая дым сигарет, но он мог вдруг высказать интересные мысли. Я не смотрел на него, я смотрел на ночное небо, и слушал его голос. И я забывал, что он просто худой мужчина с пивным брюхом и вечным дипломатом в руке, от которого пахнет уксусом и жареной картошкой. По пятницам, по дороге с работы, он покупал себе и маме рыбу с картошкой, и клал ее в дипломат. Но по дороге он заворачивал в бары, приходил поздно. А мама мучилась в ожидании, умирала с голода.

Щеки у него были красные от выпивки, красные с фиолетовым оттенком. Походка напоминала пародию на прусского офицера, забавная смесь важности и раздраженности. Утром он просыпался больным, в муках головной боли, с красными усталыми глазами, ныл и орал на нас. Не дети, а пытка, только и могут, что денег с него требовать. Государство и так все отбирает на налоги, а тут еще нас целая орава, хочет обобрать его до копейки.

Ночью он громко храпел, мешал нам спать. Вообще он презирал приличия, запросто мог смачно рыгать и пердеть в провокационных целях.

- Чего тут стесняться? Говорил он. - Это все естественные вещи. Даже королева Англии какает, и портит воздух.

Мама возражала, что был бы он джентльменом, он бы так себя не вел. Но он не был джентльменом, и не собирался им становиться. На свадебных фотографиях родители выглядели красивой парой, и они наверно любили друг друга в тот момент, хотя бы в тот солнечный день на лужайке перед церковью, мама в белом свадебном платье, отец в строгом костюме. Но я не застал этой любви. О разводе речи не было, это не входило в их систему ценностей. Они терпели друг друга и продолжали жить вместе по привычке. 

Мы, дети, не очень уважали отца, почти не чувствовали связи с ним, родства или близости. Оказавшись вместе с ним на улице, мы спешили вперед, надеясь, что люди не подумают, что мы вместе, что это наш отец.

- Ха, вы меня стесняетесь, что ли? - с насмешкой бросал он нам вслед. - А никуда вы не денетесь. Все равно я ваш отец. 

Какие бы гримасы мы ни строили, он был прав. Так вот, иногда, когда начиналась реклама по телевизору, он выходил с собакой во двор, делился мыслями, и был моим отцом.

В тот вечер он позвал меня с собой во двор.

- Пошли, - сказал он тихо, - надо поговорить. Я послушно вышел за ним. Он закурил, и, глядя на звезды, стал мягким голосом объяснять мне, что он все понимает, сам был юношей когда-то. Понимает, что мне уже 16 лет и, конечно, хочется жить свободно, забыв о заботливых мамашах и их бесконечных страхах и предупреждениях.

- Ты ведь вчера на вечеринку не ходил, - он бросил окурок через забор в огород соседа и закурил снова. - Я сам только после полуночи приехал. У меня была работа в Хатт, а потом меня подвезли обратно в город. Я видел тебя с девушкой на Аотэа Ки около входа в порт.

Он покачал головой и сочувственно вздохнул.

- Ты об этом не думал? Город у нас маленький, постоянно сталкиваешься как раз с теми, кого меньше всего хочешь встретить. Ничего тут не поделаешь. Так и что ты там делал?

- Если расскажу, маме не скажешь? - спросил я.

Он пожал плечами.

- Это мне решать. Ты думаешь, я ей все рассказываю?

Разумеется, он не все ей рассказывал. Иногда я чувствовал, что он украдкой смотрит на меня, как будто спрашивая себя, можно мне доверять, можно ли рассказывать свои тайны. Видимо, с кем-то хотелось поделиться. Бывало, он приходил подвыпивший, не сильно пьяный, а веселый, вспоминал, каким он раньше был хулиганом, как он танцевал как Элвис, и девушки ходили за ним толпой. Хвастался.

- Фу!

Сестры смотрели на него с отвращением, визжали это «фу» и хихикали.

Элвис ушел в прошлое. У отца появились седина, брюхо и усталость. В его глазах я видел вопросы, воспоминания, невысказанное желание поделиться. Почти то же, что в глазах Пана Тадеуша, только у отца все было проще, грубее, что ли, и более фривольно.

Мой отец был человек неглупый, и не все в его пьяном хвастовстве было ложью. Бары, где он пил, были для него целым миром. Он жил там, среди шума и дыма, среди янтарных оттенков пива и бесконечных потоков слов, лившихся из уст друзей или случайных собеседников. Пан Тадеуш, хотя обычно был немногословным человеком, мог долго обсуждать разные вопросы с моим отцом.  Дэн тоже, приезжая из Австралии, любил поговорить с ним о политике. Отец не знал вкус изысканных блюд университетского приготовления, он лопал все подряд, жадно, но без разбора. Он познавал мир, будто через обряды алкогольного посвящения, через длинный, узкий стакан, содержавший целый ярд пива, который надо было пить залпом. Объем большой, но пространство ограничено. За пивом, хвастовством и вечной иронией, угадывалась горечь человека, променявшего былые мечты о славе и таланте на мелкую суету повседневной рутины.                  

- Ну, давай, расскажи, кто она, и что вы с ней делали в порту?

И я неуклюже рассказал про Аманду, школу, ее музыку, детей в Никарагуа, марш против апартеида. Отец молчал, курил, кашлял, смотрел на темные силуэты одежды, прикрепленные к веревке.

- Мм, да, мама говорила, что с тобой что-то не так последнее время. Вот оно что, увлекся коммунизмом. Ты думаешь, в этом что-то есть? Это утопия. Это невозможная, неосуществимая мечта, потому что, что ни говори, но люди везде и во все времена в большинстве своем жадные и эгоистичные.  

- Да, - кивнул я, - я знаю, что это утопия.

Но тут в мои мысли вторгся тот незнакомый комиссар, человек с прожектором в темноте. Он был коммунист. Мужчина в советском торговом представительстве был не более, чем сытый чиновник, а женщина с вязаньем в счет не шла, потому что была новозеландкой. Но комиссар, он был как будто окутан коммунизмом, носил его словно кожаную куртку с поднятым от ветра воротником. В главной городской библиотеке я нашел одну книгу о Советском Союзе, и в ней была фотография старого поезда с красной звездой на локомотиве. Даже при взгляде на плоскую бумагу чувствовалась мощь и скорость этого поезда. Поезд  казался мне самим коммунизмом, несущимся через бесконечные просторы России, неудержимо и неумолимо проходящим по всему миру. А комиссар сошел с этого поезда.  

Как ни странно, но мне казалось совершенно естественным, что он направил прожектор на меня, и резко и жестко задал свои вопросы сверху. Человек из твердого материала, из того же почерневшего железа, что и поезд, темная фигура в ночи, незыблемая и загадочная. Это все были смутные ощущения, мой язык был слишком беден, чтобы выразить словами то, что терзало меня. Я как будто колол себя маленькой иголкой, выпускал сок и сущность мелкого буржуя перед этим комиссаром, будто пытаясь ему показать, что я хоть и не коммунист, но и не враг коммунизма, а просто крошечная послушная гайка в большой машине. Отец говорил о человеческих слабостях, о жадности, эгоизме, и утопии, слова легкие как пепел от его сигареты. Суть была не в этом. Суть была в поезде Троцкого. Он являл намного более величественную и страшную картину.

И не в идеях был весь смысл, не в деле коммунизма, а просто в образе этого поезда, мчавшегося через страны, жизни, страницы истории, сметая все препятствия на своем пути. Большевики устроили революцию и погрузили Россию в ужас гражданской войны. Троцкий в те годы ездил по стране в поезде, за окнами которого были ночь, кровь и смерть, и крысы в панике выпрыгивали в тревожный воздух. А он, в кожаной куртке с горящими за пенсне глазами, дышал террором. И хотя Пан Тадеуш и напомнил мне о несчастной судьбе, которая ждала Троцкого, перед моими глазами все равно вставал не ледоруб в руках мексиканского агента Сталина, а поезд. Я дрожал как будто в лихорадке от странных мыслей, стекавших по мне ледяными каплями дождя прошедшей ночи, холодного дождя нескончаемых спящих улиц, по которым я шел, онемевший, обратно к прожектору, обратно к суровому комиссару. Отец подумал, что я замерз на ветру.                   

- Вряд ли твой марш против апартеида привел тебя к причалам, - сказал он, испытующе глядя  на меня. - Разве только вы собирались агитировать моряков.

Пришлось рассказать остальное. Как я следил за Амандой, беспокоился о ней, как она вылезла через иллюминатор, и как мы бежали от комиссара с прожектором. О том, как я ее бросил, когда подъехали полицейские, я не рассказал. Мне было стыдно, что я оказался трусом. 

- Ну, ладно, построил из себя рыцаря, позаботился о девушке, - усмехнулся отец. - Но лучше бы тебя там не видели около этих кораблей. Не ходи туда. Все-таки кто она тебе, подруга? Рано созрела, уже бегает к морякам. Ты разве такую девушку хочешь? Она твоя девушка?

Поднялся ветер. Отец не смотрел на меня. Те же ноты в его голосе, что и у меня на причале, но у отца было все намного яснее, не подозрение, а вполне себе пошлые сцены, простой секс, девушка в тесной каюте, и я, наивный рыцарь, мерзнущий у склада, пока она лежала в объятиях какого-то моряка. Он с любопытством взглянул на меня, в глазах промелькнули искры ностальгии. Что я на самом деле знал о его молодости? Только пьяные рассказы про Элвиса, узкие брюки, танцы, рок-н-ролл на пианино, и восхищение девушек.  

- Она хоть красивая? - его окурок на этот раз влетел маленькой ракетой в клочок земли, где мама пыталась выращивать петрушку и мяту.

- Она не моя подруга. Мы просто друзья.

- Почему ты дружишь именно с ней?

- Я же говорил, она другая, с ней интересно общаться, ну, и… я люблю ее музыку. Она сочиняет музыку, и я никого не знаю, кто бы так же хорошо играл, как она. 

- Хм...

Он молчал и только задумчиво смотрел на меня. Бывало, увлекшись своим хвастовством, он говорил, что мог бы стать настоящим пианистом, что талант у него был, и он заманивал девушек не только подражанием Элвису, но и красотой и чувствами великих классиков. Мне было трудно судить. Он прикасался к пианино только в пьяном виде, и серьезного ничего не играл. Его пальцы были желтыми от никотина, и ему следовало бы стричь ногти. Мечты о творчестве и вера в собственный талант давно остыли. Я слышал лишь их нечеткое эхо, и то, только после того, как он выпивкой чуть подогрел остатки.   

- Ну да, ты понял ее гений, увидел ее потенциал, и свет ее таланта, значит, немножко падает и на тебя, - кивнул отец со всезнающим выражением на лице. Он не дал мне ответить, улыбнулся кислой, лимонной улыбкой. - Все ясно, все мечтают о необычной судьбе, никто не хочет быть серой посредственностью, и если ты сам не можешь стать Моцартом, можешь, хотя бы, стать тем, кто сделает Моцарта великим, открыв его талант миру. В 16 лет легко так думать. Все мы гении в 16 лет.

- И ты был гением?

- Конечно, - рассмеялся он, - разумеется, я был гением.

- А что случилось потом?

- Я вырос, стал взрослым, и ты тоже им станешь. Все, - крикнул он собаке. - Холодно здесь, пошли в дом. 

Продолжение следует