Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 14. Монастырь

— Послушай, мне нужно поговорить с тобой, — странно нерешительным
тоном бормотала в трубку Лиза. Интересно, у кого она научилась
заранее уславливаться о свиданиях?

— Что случилось? — насторожился я, ибо разговор происходил вскоре
после нашего ностальгического вечерка. Доктора с нахальным взглядом
я во второй раз не выдержу.

— Мы все устроили с монастырем, тебя готовы принять в любой момент.
Ты поедешь? — спросила Лиза на следующий день, когда мы с ней
сели за тот самый, кажется, столик, в том самом, кажется, витаминном
баре, и морковный сок я заказал по привычке, но он уже не привлекал
ее.

Оказывается, все дело в монастыре, отлегло у меня. Недели за две
до того я почуствовал себя больным и имел неосторожность пожаловаться
на это Лизе. Лиза встревожилась и наслала на меня Барбару, которой
я позволил, по дружбе, притронуться ко мне фонендоскопом и взять
анализ крови. Барбара нашла меня совершенно здоровым, но если
я не начну вести правильный образ жизни, прибавила она, то меня
ждут самые серьезные последствия. Пробежки в парке, утренние обливания
ледяной водой, размеренный режим и, конечно, непрерывный врачебный
контроль — это поставит меня на ноги. Я приуныл, не зная, как
объяснить Барбаре, что пробежки в парке и размеренный режим сделают
меня безнадежным хроником, а непрерывный врачебный контроль и
вовсе сведет в могилу. Барбара, призадумавшись, посоветовала мне
немного пожить в монастыре у Фабиана, это богатый и красивый монастырь.

— Да, — ответил я.

— Не сможешь ли ты оставить мне ключ от квартиры? — почти заикаясь,
пролепетала Лиза.

— Тебе нужен ключ от моей квартиры в мое отсутствие!— восхищенно
воскликнул я.

— Нет, не мне, — покраснела Лиза, — Барбаре. Видишь ли, она все
еще живет с матушкой, и та не отпускает ее от себя. Барбара время
от времени потихоньку снимает для себя в городе комнату или маленькую
квартирку, но это очень нелегко — и прятаться от матушки, и платить
за квартиру — и сейчас у нее нет такого места.

— Так вот зачем вам понадобилось ссылать меня в монастырь! — расхохотался
я, — но имейте в виду, если пренебречь хронической неврастенией,
то, Барбара знает, я вполне здоровый, в цветущем возрасте самец
и вряд ли выдержу там больше месяца.

— Ах нет, это совсем не то, о чем ты думаешь, — Лиза раскраснелась
еще больше, — просто ей нужно иногда посидеть несколько часов
в тишине, зная, что матушка не ворвется с превосходно сыгранным
сердечным приступом.

— Довольно, Лиза, я же ни о чем не спрашиваю, — я чмокнул ее в
щеку и вручил дубликат ключа.

Машины, туристские и монастырские, обгоняли меня, а я чинно шествовал
с рюкзаком на плечах, изображая смирение.

Помещение, которое мне отвели, разочаровало меня. Это был обычный
плохой номер монастырской гостиницы, в котором не было ни каменной
резьбы, ни плюща, ни старинной мебели: беленые стены, бойскаутская
какая–то кроватка, алюминиевый крест над ней, новый пластиковый
стол, новый пластиковый стул. Единственным преимуществом перед
монашескими кельями были, прошу прощения, душ и туалет. Да, у
Барбары сейчас, кажется, квартирка получше, вздохнул я и тут же
подумал, насколько я сам грешен — я, потворствующий греху, укрывшись
в священных стенах. В довершение всего, гостиница для мирян, выстроенная
сравнительно недавно, располагалась вне монастырских стен, а ворота
после вечерни закрывали.

Мелкого роста, со следами вырождения на поросшем рыжеватым мхом
птичьем личике, монах по имени Амвросий, совершенно свободный
от амбиций своего медиоланского тезки, исполнял при монастыре
функции хостелляриуса и опекал меня, равно как и других немногочисленных,
часто сменявшихся гостей. Был он человеком разговорчивым, но любил
также послушать собеседника и, если тот замолкал, замолкал и Амвросий
и поспешно упархивал шелестящей походкой, а ряса летела по воздуху
как–то помимо него.

— Мужской монастырь — это совсем не то, что женский, — наставлял
меня любезный хостелляриус, — в мужском монастыре можно уединиться
и пестовать свое одиночество, что никак невозможно в женском,
бабы они всегда бабы, — уточняюще хихикнул Амвросий.

Я представил себя в женском монастыре смиренной сестрой (гимны
под гитару, шерстяные чулки, ощерившиеся спицами, и странный взгляд
единственной хорошенькой монашки) и тоже потихоньку прыснул в
кулак, продолжая глубокомысленно кивать хостелляриусу.

— Пожелаете ли трапезничать в рефектории с братьями, или в столовой
для гостей? — допытывался Амвросий.

— Для начала я буду поститься, — не подумав, брякнул я и сам поразился
своей смелости.

— Какой пост намереваетесь предпринять? — тут же осведомился Амвросий
и выудил из складок рясы тщедушный блокнот.

— Хлеб с водой.

— Послушник будет приносить вам хлеб и воду, — торжественно провозгласил
хостелляриус и, распрощался со мной.

Галина Лукшина "Андреевская церковь" 1991 г.

Я не особенно понимал, зачем я в монастыре. Продолжать прежние
занятия? Но для этого вовсе не нужно было сюда приезжать. Ждать
новых вдохновений? А если не дождусь? Отдыхать? Где–нибудь на
тропических островах это удалось бы не хуже. Осмотреть монастырь?
Разве я не бывал прежде в монастырях? Этот походил на другие.
Заняться мелкими изысканиями на какую–нибудь из поверхностных
тем: этот монастырь и другие монастыри, монастырь и орден, взаимоотношения
орденов, Рим и монастыри? Ганс, несомненно, так бы и сделал. Но
что можно выяснить, сидя здесь? Политика, злоупотребления и политика,
структуры, вожди мнимые и истинные — стоит ли копаться в этом?
И монахи, грязноватые и туповатые или, напротив, чистенькие и
глумливо умиротворенные физиономии которых заставляли меня предполагать,
что их обладатели оказались здесь только по недоразумению, и еретически
сомневаться в том, что они ближе к Богу, чем я. Вставание в три
часа ночи, многочасовые механические молитвы, погруженность в
жесткую структуру, телесная несвобода, мнимый аскетизм, тяготящая
специфика конкретного ордена — зачем это? Только, чтобы научиться
ни на что не обращать внимания?

Послушник, легко краснеющий мальчик лет девятнадцати, именовавший
себя на французский манер Полем, приносил мне ежедневно огромную
свежую буханку хорошего монастырского хлеба (два ящика минеральной
воды мне выдали с самого начала моего неожиданного умерщвления
плоти — вот они, пластиковые истоки добродетели, пытался я развлечь
себя). Мальчик неизменно загадочно молчал и, вручив свою ношу,
спешил удалиться.

— Неужели нельзя обойтись без монастыря? — вскинув светлые прозрачные
глаза, вдруг спросил он, задержавжись как–то в дверях.

Я не приглядывался к нему прежде, а он, видимо, давно уже искал
повода заговорить со мной. Я смотрел на него вопросительно и думал,
что подобный вопрос неминуемо заставил бы меня смутиться, если
бы исходил не от мальчика девятнадцати лет, а он продолжал, почти
не глядя на меня:

— Я узнал вас. Я читал только одно ваше стихотворение, но в нем
было все, вся вселенная, все мироздание целиком. И вот, теперь
выходит, что ваша вселенная для вас самого слишком узка, раз вы
пришли сюда. Вот я и спрашиваю, что же, монастырь — это общий
итог?

Можно ли им читать светские книги? — мелькнуло у меня.

— Светское чтение не приветствуется, — грустно ответил юноша в
тон моим мыслям, — но я читал это еще до того, как попал сюда.

— Монастырь — не итог, а один из многих итогов, вернее, даже не
итогов, а развилок, промежуточных пунктов. Я пришел сюда, чтобы
уйти и пойти дальше, но не затем, чтобы остаться. А вселенных,
то есть замкнутых сфер–оболочек много у каждого, вовсе не обязательно
быть писателем, чтобы чувствовать это, — я говорил мальчику случайные
фразы и поражался тривиальности своей судьбы, которая всякий раз
сталкивает меня с обыкновенными, ничем не примечательными и во
многом незрелыми людьми. Если бы удалось познакомиться с человеком
по–настоящему мне интересным, — ах, я незамедлительно отшвырнул
бы перо и подался в страховые агенты. Вот опять, почему беседовать
со мной на вселенские темы пожелал этот мальчик, а не какой–нибудь
зрелый, взрослый монах? Но для мальчика беседа была, как будто,
очень важна.

— Вы много читали? — спросил я его.

— Нет, те книги, которые мне попадались, не волновали меня, были
для меня чужими, и я перестал читать. Все было чужим для меня,
и я понял, что мне нужно уйти из мира.

— Ваше решение представляется вам зрелым?

— Мое решение мне кажется осмысленным, но я не знаю, не грех ли
это — скрыться в монастыре? Ведь это в известном смысле уход от
земной жизни, почти самоубийство, значит. А добровольное расставание
с земной жизнью — страшный грех. Здесь что–то не вяжется. Я много
думал об этом и спрашивал братьев, никто не мог ответить мне.
Здесь только один по–настоящему образованный брат — брат Антоний,
но он не желает со мной разговаривать.

— Давно вы здесь?

— Я здесь уже десять месяцев, и родители каждое воскресенье приезжают
уговаривать меня вернуться.

— Завидная регулярность, — усмехнулся я и автоматически прибавил,
— кто ваши родители?

— Инженеры, и я единственный сын. Они хотят, чтобы я получил светское
образование и женился и продолжил, так сказать, фамилию. Но я
чувствую, что, стоит мне уступить их желанию, рано или поздно
я не устою перед соблазном и уйду из жизни совсем, уйду добровольно.
Родители не понимают этого.

Пустота неприятия, неприятие пустоты, пустота не желающая заполняться
— упорствующий вакуум — наконец сформулировал я для себя. Но что
я должен сказать этому вполне приятному и воспитанному молодому
человеку?

— Что значит ваш уход от мира, уход от людей? — задавал я первые
попавшиеся вопросы и понимал, что проблема упрятана всего–то в
недрах стандартной Лизиной психологии, куда душеспасителям вроде
нас с монахами соваться, вероятно, не следует. Дать ему, что ли,
Лизину визитную карточку? Ох, обратит, по меньшей мере, в буддизм...

— Если вам здесь надоест, — сказал я все же, — позвоните этой
даме, она умеет возвращать вкус к жизни.

— Я не хочу вкуса, я не хочу жизни, я не хочу психологии, вы не
поняли меня, — разочарованно пробормотал он, но карточку взял,
поблагодарил и больше никогда не заговаривал со мной.

Фабиан не навещал меня в моей келье и не выказывал ко мне никакого
интереса, хотя я частенько натыкался на него в великолепном клуатре,
который был для меня главной приманкой, на монастырском кладбище
и в архиве, куда я был, наконец, допущен, до известного, разумеется,
предела. Фабиан был из тех, кто, по выражению Амвросия, пестовал
свое одиночество.

Я исповедовался и был найден не особенно грешным, за пост на хлебе
и воде многое мне простилось. Я опять рылся в архивах и обнаружил,
наконец, нечто, чего до меня, кажется, никто не замечал. «Так
вот, зачем ты здесь», — усмехнулся я себе, открытие не обещало
подорвать устои. Я делал выписки, анализировал, опять углублялся
в архивы. Но нет, жемчужины редко вырастают в двух соседних раковинах.
Приходно–расходные цистерцианские книги оставляли меня безучастным.
И, впервые в жизни, мне стало скучно. Именно: не печально, а скучно.
Пора, понял я и стал собираться в обратный путь.

Но тут какое–то мелкое брожение началось в монастыре. Монахи,
собираясь группками по два–три человека, что–то наспех обсуждали
и, стараясь не привлекать к себе внимания, поскорее расходились.
Не заболел ли кто, не едет ли к нам Его Святейшество, не ликвидируется
ли монастырь или, хуже того, не распался ли орден? — терялся я
в догадках.

— Нет–нет, ничего особенного не произошло, — уверил меня Амвросий,
— случилось лишь то, что брат Антоний, наиболее сосредоточенный
из всех братьев, к великому нашему сожалению... — Амвросий приостановился,
подбирая слова, но причина внезапной бури в тихой заводи стала
мне ясна уже и без этих отцензурированных фразочек.

Брат Антоний, он же господин Фабиан Тифенбруннер, покинул тихую
обитель и вернулся в мир. Я опоздал и тут, усмехнулся я себе и
отправился следом.