Поэзия

*      *      *
Маленький город испугано глянет.
Дочка-весна мерит мамино платье.
Эта  хандра так внезапно нагрянет
как дальний родственник – вечно некстати.

Чуть погостит, а потом – умотает,
крепко обняв, по случáю разлуки.
Маленький город. И раньше светает.
Господи, Боже ты мой, близорукий.

Жучка на привязи нехотя лает,
жмурится, шельма, на первое солнце.
На ночь свернётся калачиком с краю,
так и подохнет, и так же спасётся.

Так и спасётся. Тебе ли на счастье?
Ранняя Пасха в начале апреля.
Нас разделяют на равные части.
Ходики бьют всё быстрей и быстрее.

Но обрываются на полуфразе,
жгут, пропивают огромную фору.
Лечь, говоришь, умереть восвояси.
Господи, Боже ты мой, беспризорный.

Маленький город, и я был моложе,
делая вид, что чего-то да стою.
Если бы точка… Но точка чуть позже
станет, пустив корешок, запятою.





Последнее письмо к Алтыншаш
Дорогая Алтыншаш!
в чёрно-белом нижнем белье,
храпящая в мятой больничной постели,
подари мне карандаш.
Не зови меня подростком.
Не склоняй меня к семье,
заставляя донашивать брата обноски.

От лирики жизни к суровым будням поэзии
направь, Алтыншаш, упряжь лаек настырных,
впряженных в твою кровать.
День какой-то –
всё ходишь по лезвию.
Яд в чернильнице. Благодать.

Ядом рождённое наше слияние –
ты, Алтыншаш, нам дарила его.
И узкоглазым своим обаянием
мучила душу. Оконный проём.
Прощалась, рыдала и пела застольную.
Катись-раскатись земля хлебосольная.

Что на твоей, что на моей Родине,
везде, Алтыншаш, мы – суровые воины.
Кому, как ни нам, присказки знать народные
с гладким началом и мятым концом.
Всё кончится родами
или венцом.

Тужится-мужится дева потугами
и глядит беспокойно на спокойных нас.
Ведь негоже так, Алтыншаш,
расклеиваться.

Вот тебя я увидел и не умытою
и не рождённую, и не зачатую,
всеми забытую.
Краски трещат под ударами молота
или точнее под бабою свайною.
Отпрыски ловко орудуют дóлотом,
руками мазольными налегая на неправильную,
по их мнению, Мать Марию, Варю иль Зину.
Но кто-то их останавливает
и разом всех окерасинивает.
То-то будет огонь заверблюженный.
Все, Алтыншаш, погорит, не останется.
Пожары напомнят о долге супружеском.

Иди его исполнять.

Чуешь – пахнет тюрьмой.
И от творения день неседьмой.

Буквы имён все, кроме наших.
Достопочтенное «Если» иссякло.
Прощай, Алтыншаш!
Это моё последнее письмо
домой.





*      *      *
А у тебя всё впереди.
Порвёшь обновку об ограду.
Не стой на копанном, сойди.
Подай-ка матери лопату.

Опять весна и птичий свист
по мановенью – крибле, крабле.
Дневник – и с двойкой вырван лист.
Плыви, бумажный мой кораблик.

А дальше – кепка набекрень,
тетрадки, школьная морока.
И подбивает тёплый день
сбежать с последнего урока.

Об этом никаким пером,
ни в распрекрасной самой сказке.
Там русских баб с пустым ведром,
мужей их, что всегда в завязке.

Нехитрый образ бытия:
Кастрюли, дети, кухня, сплетни.
С порога крикнешь – это я,
и бросишь плащ на стул в передней.





Искушение штормом
– Я, – капитан промолвил сыро –
шептал воде: «Жестикулируй!
Иначе сроки мод волны
навек тобой предрешены».

И обреченная стихая
широт Румянцева, Нахимова
глянцем грянула
в кислорода и водорода вывихи.

Команды поднят ворот.
Борт, как и ворот, решает многое.
Бортами ветер распорот.
Ворот на нервы действует богу.

Шторму дороги
приставки, предлоги
любого корабля
от щепки до подводной берлоги.

Шхуна, рухнувшая пахом
очертаний дани вдоху,
целенаправлена древесиной
в трюмы Аллаха,
в пришествие нового Мессии.

Меч мечт, словно мачт минарет,
сломлен усилием воли,
криком матроса-муэдзина
верой званого на глубины.

Парус жидок, как борода мусульманина.
Мачта, как женщина,
стонет от боли.
Уюта помещения
мощами шевелятся.
Шушукаются колени с лицом:
обоих долит.

– Я, – капитан ответил твёрдо,
теряя карты в этой драке –
паломник парусного толка,
хаджи-орёл средь перьев влаги.

Команда прянула на судна
остаток, вымолвленный штормом.
И не Аллах смотрел, не Будда
из под воды ужасным вором.

Какой-то крик, какой-то страх.
Тела дичали на осях.
Молния над капитановой бровью
жаждала крови.
Трах-тара-рах.

И, донельзя устав,
воскликнул среди вав:

Я – капитан. Мой судна мысел
поёт борьбы скупую песнь.
Волна – галопом или рысью.
Мой полумесяц, полукрест.
И ты, степной орёл и суслик,
и ты, морской орёл и рак,
шумите почестями в гусли,
когда уже молчит зурна.
Мой смелый друг, мой добрый воин
историй меты вытью мнит.
И глас его воды достоин.
Я слышу этот страшный ритм.
Вот наши сумрачные боги
и человечества старшины,
и неги, прянувшие роком
на лиц суровые вершины.

Так, сказав он, предпоследний,
озарил буруны моря
криком победного
боя.
И печальные юнги
и матросы лихие
дребезжали, как рюмки.
Затихала стихия.

И море шумом было бело.
Чернело недрами тишин.
Море-женщина.





Первый снег
Тульский пряник печатный, не Гамсун, но – кнут.
Первый снег ничего не исправит.
Без петельки пальто в гардероб не возьмут,
пионерам в пример не поставят.

Повитуха – скажи, – вертихвостка-строка.
И, сдувая табачные крошки,
из кармана достань леденец – петушка
на куриной занозистой ножке.

Гармонист заиграет, расправив усы,
в переходе на зимнее время.
Я не знаю, песочные эти часы
как назад переводят – поверь мне.

Сивка-бурка, ломающий мазу Яге,
и пегасик в вольфрамовом небе –
прыг да скок без узды, ходят буквою Г
к чёрно-белой своей королеве.

Через город, в толпе проходя турникет,
первый снег поспешает украдкой.
Не добрался, затих, чуть присыпав сюжет,
и глядит из углов спортплощадки.





Сказка
Вспомнишь ли где с прописной утлый смешной городишко?
Церковка, прудик с осокой, почта и бывший роддом.
Спортгородок восьмилетки – вкопанные покрышки.
Мир и его трафаретки, май вперемешку с трудом.

Тоже мне – старая сказка. Всё терема, да хоромы.
Где же ты бродишь, Ванюша, кличешь, стервец, Горбунка?
В два открываются двери и Гастроном Гастрономыч
ждёт Дурака.

Видишь, воздушного змея запускают мальчишки,
кличут Горынычем, курят за гаражами потом.
Гуси-лебеди в небе и олимпийский мишка.
Баба-Яга видит мишку – крестится, прячется в дом.

Кто ж в тридевятом колене так начудил у бабуси?
На зиму снег запасает. Под караоке поёт.
Гусли мои, самогуды, трень-брень-электрогусли,
сапоги-скороходы, ковёр-самолёт.





*      *      *
Красавицы сбегают со строки,
выходят замуж, пшикают подмышки
и, девичьи сжигая дневники,
заводят сберегательные книжки.

Заводят блиц-роман на стороне:
какой-то там сантехник-подпоручик.
Снимают стресс, торгуясь о цене.
Снимают всё, но выглядят не лучше.

Когда бледнеет в паспорте печать,
но проступают явственней прожилки,
не им ли брачным ложем щеголять
и прятать недопитые бутылки?

Вставать и выключать за кем-то свет,
и засыпать почти уже под утро?
Когда-то были танцы и балет,
теперь же – светмойзеркальце и пудра,

скамейка и таблетки в пузырьке,
халат – в кармане луковка тюльпана…
И девочка сбегает по строке
любовного бульварного романа.





*      *      *
Как же зовут тебя, мальчик? Хочешь вкусных конфет?
Где твои мама и папа? Как твои волосы редки!
Ты же кричишь – карету мне! Скорых не будет карет!
Пульт на диване остался, градусник на табуретке.

Где же искать тебя, мальчик? Может спуститься в чулан?
Кукольный театр и ключик твой золотой на семнадцать.
Кто-то на стыках впотьмах держит тебя за стоп-кран.
Прыгай себе воробьём, вечным жидом скитайся.

В чёрной-пречёрной стране или её муляже
дьявол слюнит карандаш, пишет доносы для хора.
Слышал я – где-то есть рай, но без удобств, в шалаше
с видом на вечную жизнь в щёлочку, что ли, забора.

Так изменяется всё – место, прописка, насест.
Пролито много чернил. Цвет их уже перламутров.
И в плащ-палатке чужой с чеховским номером шесть
выйдет архангел-горнист ранним заоблачным утром.





*      *      *
Когда-то нам зачтутся те слова,
которые друг другу не сказали.
От горя постаревшая вдова
скрывает взгляд под дымкою вуали.
Звенит стрела. Трепещет синева.
От взгляда загорается трава.

Сгорит трава – останутся слова,
разборные бревенчатые фразы,
и музыка, ну что-то вроде джаза,
и вяжущая память большинства.
Горит земля, мелькают поезда
и люди в них играют в города.

Земля горит. Стоят в нечистом поле
дымящиеся срубы колоколен,
а звонари по миру разбрелись.
На пепелище бедная старуха.
Слова остались – не осталось слуха.
И на губах чернила запеклись.