Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

ТО, ЧЕГО НЕТ

Иногда хочется, чтобы тебе позвонила женщина, которая оказалась
бы твоей женой и сказала: к такому-то времени, дорогой (ну, пусть
что-то уменьшительное скажет, даже банальное, из разряда диалогов
мексиканских сериалов) я буду дома, извини, что задерживаюсь.
Ты не мог бы купить то-то и то-то, а я приготовлю всем нам нечто
фантастически вкусное. Или скажет: я тут торчу битый час в обувном
магазине, меряю третью пару. Совсем запуталась, ты же знаешь мой
дурацкий вкус, приезжай, помоги выбрать идеальные туфли. Или скажет:
ты почему не позвонил в такой-то час, как договаривались? Мы с
Лерой скучали без тебя. Лера – это, например, моя дочь. Так хотели
назвать своего будущего ребенка я и моя жена, которая была у меня
вечность назад. Если сын, то Валера, если дочка – то Валерия –
так решили мы. Она говорила: я читала, если родители любят сладкое,
то у них обязательно родится дочь. Если соленое и острое – то
сын. Я часто ел сладкое в студенческие годы, коротая за чтением
учебников часы в съемной коммунальной квартире, поглощал дешевое
печенье и запивал его сладким растворимым кофе, так что у нас
вполне могла родиться девочка. Однажды, ночью, когда я входил
в свою жену сзади и влил в нее свою любовь чуть позже, чем она
в меня – Лена особенно любила заниматься со мной сексом в такой
позе и говорила, что всегда чувствует, как врывается в нее быстрая
река моего семени – я сказал, откатившись в сторону, лежа в расслабленной
позе, никого и ничего не стесняясь: – Знаешь, мне всегда хотелось
дочку. Потому, что в нашей семье были в основном мужчины: брат,
я, отец. Часто в гости приезжали братья отца, их сыновья, мои
племянники. И мать моя была слишком мужественная, с каким-то неженским
хладнокровием руководила нашей семьей. В детстве, – продолжал
вспоминать я, – мне сильно не хватало светловолосой, спокойной
и мягкой сестры, как бы буфера между братом и мной, между отцом
и матерью, такой, что ли, уютной остановкой на пути между мечтой
и реальностью. Давно это было, то время кончилось. И жена по имени
Лена тоже давно кончилась. «Кончился» – так говорят о тех, кто
умер. Ты кончил? – спрашивают женщины. Оргазм до ужаса точно напоминает
сжатую яркую жизнь с быстрой смертью в конце. Так может быть,
поэтому мы, даже закоренев в своей любви к самим себе, все же
находим в оргазме другого человека что-то родное, бескорыстное?
Может быть, поэтому, мужчина так часто ждет и хочет, чтобы женщина
испытывала оргазм одновременно с ним – чтобы не только семя, но
и его любовь вливалась в нее? Бывает так, что человек жив, но
для тебя он кончается. А ты – кончаешься для него. И часто кто-то
кончается еще раньше, чем ты понимаешь, что это произошло. Неужели
мы все такие разные по длине своей нужности друг другу? Странное
дело: жил когда-то с женщиной, как с родной, спали вместе, ели
вместе, понимали друг друга с полуслова – а кусок этой пятилетней
жизни будто вырезал кто-то огромными небесными ножницами и бросил
увядшую картонную коробку супружеской жизни на свалку. Мне кажется:
перейдя границу будущего, я теперь часто буду гулять по свалке
таких вот человеческих, когда-то сверкавших от счастья кусков
жизни – иду, ступаю прорезиненными ботинками по размякшим в грязи
поблекшим цветным плакатам на тему «супружеская жизнь». Я сказал
тогда жене: слушай, Лен, ты родишь мне золотистых детей? Она засмеялась:
ну уж, какие получатся! И мы занялись любовью. И это действительно
было так – мы не сношались, не трахались, мы занимались любовью.
Мы были тогда студентами, делили на двоих забитую шкафами и книгами
микроскопическую комнату в коммунальной квартире, напротив гудела
вечными рыночными голосами станция метро «Петровско-Разумовская»
и гостиница, в которой жили тогда еще бедные беженцы с Кавказа
и Востока. За стеной ругались пьяные соседи, а мы глушили их ругань
проникновением друг в друга, погружались во влагу своих дорогих,
бесценных тел. А наутро вдвоем, обнимаясь, ехали через всю Москву
в переполненном транспорте, приходили в институт, писали в тетрадках
лекции, курили в курилках, обедали, пили пиво и кока-колу, и возвращались
домой. А в выходные шли гулять в седой Ботанический сад и оба
про себя думали, что когда-нибудь и у нас будет большая квартира,
и мы тоже будем гулять по дорожкам этого серебристого сада с коляской,
в которой будет спать наша дочка или сын. Иногда мы с женой ложились
спать днем, тесно прижавшись друг к другу. Я шутливо называл ее
шумное горячее дыхание в мое ухо дыханием динозаврика – Лена смешно
и несерьезно обижалась, отворачивалась, выгибая тело, и я засыпал,
прижимаясь к ее спине. Или просто лежал и думал, ощущал, как все
у нас очень хорошо и спокойно. Мы мерно дышали двумя тихими динозавриками
в темное стекло старого зеркала на трюмо напротив кровати, и нам
обоим было очень, даже как-то тревожно, страшно хорошо…

Я начал готовить себе завтрак. Вытащил из холодильника и положил
в миску яйца, залил их водой, включил огонь на плите. Вскипятил
кофе, достал вчерашние булочки, сыр. На работу сегодня, меня скоре
всего, не вызовут.

Вспомнил об «Адаптации». Мысль о книге про человека, блуждающего
и тыкающегося в какие-то истории, дома, людей, чтобы обрести собственный
личный покой, показалась мне вдруг никчемной и даже отвратительной.
Не обычный ли он трус, избегающий жизни, этот главный герой, а?
Ему, кажется, что никто кроме него, не пытается адаптироваться,
что он один самый умный и продвинутый – кроме разве что окончивших
школу юношей и девушек, но так бывало во все времена. Так что
же, он один такой духовно возвышенный, тварь, что страдает? Получается,
в детстве, в юности мир был рай, а сейчас – ад? Для него одного
– ад? А все остальные вокруг придурковато хохочут, показывая белые,
как у собак, зубы, бодро шагают и едут на свои работы – потому
что ниже его по интеллекту и не способны глубоко чувствовать?

Ведь так не бывает, здесь какая-то ошибка, ошибка. Чего-то важного
и настоящего он не чувствует, этот главный герой, воспринимающий
жизнь, как мастурбацию и желающий иметь ее воочию, как любовницу,
ночью и днем. Но ради чего он желает ее вот так – ради любви или
ради наслаждения? Что нравится ему больше, что хочется – любить
или наслаждаться? Трахаться или заниматься любовью? А если… а
если он и в самом деле забыл, что такое любовь, помнит ее только
по фильмам и книгам, которые давно уже читает в самом себе? Говорит
о любви – но не знает ее – как рассуждают люди о войне, сами никогда
не побывав на ней. Может быть поэтому, часто, в какие-то вспышки
мгновений, как бы спасая себя от одиночества, он вдруг догадывается,
что почти все люди на этом свете, в общем-то, тоже мучаются и
переживают, пытаясь адаптироваться к жизни, как и он. Но, как
и он, они боятся проявить слабость, – вот что думает этот герой.
Внутри у них выломали нечто, откуда они когда-то черпали силу.
От чего-то они оторвались, но ни к чему не приплыли. Плавают по
кругу, сознавая, что тебя втягивает в воронку жутко медленный
водоворот. Можно сразу нырнуть на глубину, или начать быстро плыть
к берегу – водоворот-то несильный, преодолеть его можно. Но как
же трудно понять, куда и зачем плыть, если все безразлично…

Но если всем все безразлично, мир не жил бы, так ведь, так, так?

Значит – не всем все безразлично?

ЛИВАЙСЫ В ВЕДРЕ

Чтобы ожить, нужно действие. Ведь в конце концов, я еще не решился
окончательно пойти на дно. Нет? Тогда действие.

Среди вещей, брошенных в корзину для стирки, я нашел свои старые
джинсы «Levi`s». Еще европейского производства. Сейчас с таким
качеством одежды почти нет. Сегодня «Ливайсы» делают в Турции,
Мексике, Гондурасе, Малайзии. Штаны, выдержавшие шесть лет жизни,
только немного протерлись внизу и на кармане сзади. Шевелись,
делай хоть что-то, – говорю я себе. Вытаскиваю джинсы из стиральной
корзины, бросаю в урну. Туда же следуют две старые футболки, застиранные
трусы и один найденный носок. Ковшом кухонного совка вминаю хлопковую
массу поглубже в мусорное ведро. Еще действия, чтобы ожить? Вот
он, протест плавающего над водоворотом, созданного по образу и
подобию Кого-то какого-то существа. Выпить, что ли? Да нет, не
хочется. Вымыть пол на кухне? Собственно, для кого? Переспать
с кем-то? Если честно, то не с кем. Есть две-три женщины, одну
из которых, если сильно напрячься, можно затащить в постель. Еще
не поздно, кстати, перезвонить Инне и отправится с ней на доброго
Гришковца. Но что это даст? Та же мастурбация, при которой сученчька-любовь
чуть выглянет из тебя, коснется лапкой другого человека и сразу
же нырнет обратно. Выпрыгнуть, что ли, из окна? Шучу, господа,
шучу. Если бы можно было покончить жизнь самоубийством и вернуться,
ожить, если бы можно было! Ведь не для того половина из нас мечтает
о суициде, чтобы и в самом деле себя уничтожить. Хочется просто
встряску получить – чтобы хоть как-то эту падлу-жизнь заново полюбить,
хоть с того конца, иного, смертельного…

На столе лежит наполовину опорожненная пачка сигарет «Голуаз».
Сигареты эти пока действительно французские. Попытался представить,
если «Голуаз» начнут производить в республике Чад. Так хочется,
чтобы что-то хотелось! Старые христиане называют это мраком безверия.
Может быть, может быть. Но что делать, если вера в веру не появляется.
Сминаю пачку «Голуаз», бросаю ее в урну. Зачем?

Идите все на хрен. Сажусь за стол. Включаю компьютер, вызываю
курсором Джиннов Интернета. Они несутся в виртуальном небе, достигают
цели: электронной почты. Один из джиннов-лакеев роется в ящике,
сообщает мне угодливо, мол: на сайт i2i явился для вас имейл,
господин.

Ну да, я переписываюсь с девчонками по сайту знакомств I2I. Хочу
познакомиться и создать семью. Видеть каждый вечер ее лицо, засовывать
на ночь пальцы в ложбинку между ее ягодицей и ногой. Пусть будут
светловолосые дети. Пусть она, если курит, то бросит курить вместе
со мной. А я, если закурю, брошу вместе с ней. Это ведь здорово
– бросить все и начать все вместе с любимой.

Когда-то я хотел ребенка, хотел стать отцом. Я каждую ночь входил
в свою женщину, потому что любил ее и жил в Раю. Рай возвращается
к тем, кто по-настоящему любит. Рай прилетает вместе с Эдемским
садом к тебе домой в любой календарный год, день или месяц. Все
живут в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году или в двухтысячном,
а ты – в год сотворения мира. Все идут по Тверскому бульвару или
Елисейским полям, а вы вдвоем – босиком по теплой райской траве.
Где-то неподалеку копается в своих виноградниках Бог. Бог в помощь,
Бог!

Открываю переписку в i2i. Иногда письма здесь бывают довольно
доверительны и даже интеллектуальны. Одна девчонка месяц назад
послала мне предложение познакомиться. Прочитала мою интернетовскую
анкету, в которой я красочно наврал, что работаю сценаристом в
полнометражном кино, правда, честно указал свои литературные и
музыкальные пристрастия. Наши вкусы совпали в области рок-групп
Дорз, ДДТ, Тома Уэйтса, таких писателей, как Достоевский и Акутагава
– и это несмотря на то, что ей, кажется, девятнадцать, а мне тридцать
семь. Потом она сообщила, что является членом «русской молодежной
армии красных кхмеров» и начала рассуждать, что Сталин правильно
делал, сажая и расстреливая миллионы людей. Был бы сегодня у власти
Виссарионыч, домовито сообщала она – не было бы у нас такой духовной
деградации, как сейчас. Я спросил ее, в чем именно проявляется
эта духовная деградация. Она привела пример одной из шоу-передач
«Красной шапочки», в которой рассказывалось о драматичных особенностях
лесбийских пристрастий у школьниц (этот сюжет я придумал под влиянием
популярности девичьей группы «Тату».) Я написал кхмерке, что у
меня был дед, которого я никогда не видел и который мог стать
известным архитектором, если бы его не арестовала и не расстреляла
сталинская власть, что и при Сталине разврата тоже было полно.
Еще я спросил ее, имелись ли у нее репрессированные родственники?
Она ответила, что да, был умерший в лагере прадед, но она не жалеет
и не переживает об этом, потому что, как говорили древние римляне,
цель оправдывает средства. Я ответил ей, что такие латинские цитаты
висели на входах в нацистские концлагеря. Она ответила, что не
так уж и плох был Адольф Гитлер, только зря он на Россию полез,
лучше бы он объединился с нами против Англии и Америки. Тогда
я написал, что являюсь автором шоу-программ «Красная шапочка»
(не знаю почему я сознался, наверное, хотелось поерничать, в духе
Достоевского, а может, она меня вконец разозлила) Но девятнадцатилетняя
членка молодежной организации красных кхмеров попыталась меня
перевоспитывать. Довольно простодушно она спрашивала:

Почему же ты отказался от написания киносценариев и добровольно
нанялся в сочинители шоу-программ?

Понимаешь, в какой-то момент я понял, что ни Кустурицей, ни Бертолуччи
мне не стать и я стал просто зарабатывать деньги.

Лучше вообще сидеть без денег, чем зарабатывать таким способом.

Это ты сейчас говоришь, потому что живешь у мамы и папы. И вообще,
все люди слабы, ты разве не знаешь?

Неправда! Все люди сильны – просто они слабеют со временем оттого,
что примеряются с пошлостью жизни.

Встретить бы тебя лет через пятнадцать – посмотрим, как ты будешь
сожительствовать с пошлостью жизни!

Да… Ты слаб, но ты еще можешь спасти себя. Вспомни хотя бы судьбу
Николая Островского! Он был прикован к постели, но написал выдающийся
роман!

Сомневаюсь, что этот роман покруче какого-нибудь среднего рассказа
Чехова.

Иногда идейная правда важнее художественного очарования!

Вот как? Интересно, а ты красивая? Мне почему-то кажется, что
да. Слушай, а давай встретимся.

Может быть как-нибудь. И все-таки еще не поздно взять себя в руки
и стать хорошим сценаристом!.:-) :-) :-) :-) :-)

Я никогда не хотел быть просто хорошим сценаристом. Юными ночами,
обнимая своих юных подруг, я мечтал о том, что стану либо гением,
либо никем.

Мечта сбылась: ты стал никем :-( :-( :-( :-( :-( – непонятно,
то ли кхмерка пошутила, то ли поиздевалась.

Я решил (писал это позавчера, под изрядной дозой оставшегося после
Анны коньяка) поиздеваться над ней (хотя, скорее, над собой):

Что значит, «никем»? Ведь я делаю работу, за которую мне
платят деньги. И я востребован, людям нравится мой труд. Нам даже
благодарные пишут письма из маленьких городков, берут пример с
тех сюжетов, которые мы показываем и сообщают, что поняли, как
надо правильно и раскрепощенно жить. Похоже, что экраны телевизоров
в наших квартирах стали маленькими домашними церквушками, куда
люди приходят помолиться, послушать проповедь и понять, как им
правильно жить. Ты не находишь? Слушай, позвони мне (далее следовал
номер моего мобильного),, и мы найдем какой-нибудь необитаемый
столик в уличном океане и побудем за ним часика пол Робинзоном
и Пятницей. Ну так как?

И вот, сегодня адресатка из «русской молодежной армии красных
кхмеров» прислала мне свой стойко-пылкий ответ:

За работу, которую ты делаешь, тебя нужно привязать проводами
к электрическому стулу, пустить ток и ждать, пока тело обвиняемого
не обуглится и он не испустит последний предсмертный вопль. Жаль,
что в уголовном кодексе это преступление ненаказуемо. Жаль, что
вместе с тобой никогда не казнят миллионы креативных директоров,
сценаристов, редакторов, продюсеров, поп-звезд и звездочек. Для
того, чтобы качественно улучшить мир, нужно уничтожить масс-медиа
культуру абсолютно и бесповоротно. А заодно ликвидировать и часть
наиболее упертых зрителей, которым не понравится смерть их кумиров.
Срезать миллиардик-другой населения и перепрыгнуть через канавку
(цитата-римейк из Достоевского, «Бесы»).Зато остальные будут морально
счастливы. До тех пор, пока новый вал эстетических экскрементов
не обрушится на цивилизацию. Тогда – новая революция. Новый эстетический
террор. И так без конца.

В конце стоял номер ее мобильного телефона. И подпись: Мария

Почему-то я вспомнил старый черно-белый фильм «Сорок первый».
Там одна молодая революционерка оказалась на необитаемом острове
со своим заклятым врагом – белогвардейским офицером. Кажется,
ее тоже звали Мария? Пылкая, справедливая дочь крестьян, и он
– утонченный белоручка, ставший циником на войне аристократ. Их
сблизил взрыв мечтательной страсти, они полюбили друг друга и
переспали. В те времена, когда показывали фильм, была цензура,
и ночь любви в рыбацкой хижине нельзя было смотреть с экранов
ТВ. Но сила взрыва чувств домечтивалась в моем романтическом воображении
– и я ясно чувствовал, какая горячая у них могла быть ночь любви!
Позже, когда на горизонте показалась лодка с белогвардейцами,
пылкая революционерка застрелила своего любимого (он стал сорок
первым по счету в ее списке убитых врагов), который с радостными
воплями: «Наши! Наши!» бросился в волны моря навстречу однополчанам.
К чему это все? А к тому, что я с удовольствием переспал бы с
этой красной кхмеркой, что присылает мне негодующе-прекрасные
письма. Она, вероятно, похожа на пылких комсомолок из черно-белых
советских фильмов шестидесятых. Ах, Мария! Мир действительно,
как в твоей философии и в тех фильмах, черно-белый. Я бы даже
влюбился в тебя – но боюсь, после двадцати двух-двадцати пяти
лет твоя философия сильно изменится. Вернее, она скорее исчезнет
вообще. В молодости ведь часто кажется, что мы должны жить в раю,
а потом вырастаешь и перестаешь в это верить, так же, как например,
в новогоднего Деда Мороза.

Я достал их холодильника полбутылки холодной водки, выпил грамм
сто. Потом еще пятьдесят. В душе стало тускло и одновременно тревожно-радостно.
Я сел за компьютер и настрочил красной кхмерке пылкое письмо с
предложением провести ночь любви. Согласен был переспать с ней
в связанном виде, на дыбе, в нацистской, белогвардейской, американской
форме, в подвешенном, искалеченном, любом, даже самом обычном
состоянии. Добавил, что женщины, по наблюдениям психологов, исповедующие
монорелигию (ревностный католицизм, коммунизм, маоизм) всегда
оказываются более страстными любовницами, чем разболтанные этически
и эстетически протестантки, язычницы, демократки и пр. Видимо,
в сексе у моногрешниц проявляется их преданность только одному
богу и переносится на мужчину – только тебе, только для тебя!
Конечно, можно было бы ей позвонить, но хотелось именно писать,
а не говорить слова – так бывает, знаете ли.

После этого я выпил еще немного водки.

Ах, московская кхмерка Мария! Надеюсь, ты подумаешь над моим честным
предложением. Ведь у нас много общего, потому что я понимаю: ты
права, я действительно болен. Я болен так же, как и многие из
нас. Болен той же болезнью, что и ты лет в двадцать пять заболеешь,
Мария! И никакой Сталин тут никого не спасет. Болезнь существует
и медленно охватывает метастазами весь мир. Но я почему-то рад,
что знаю и чувствую это. Не хотелось бы умирать бесчувственным
придурком, Мария. Ведь если знаешь о своей болезни, то все-таки
веришь, что когда-нибудь найдется какой-то антибиотик или препарат,
который тебя излечит. В это веришь, как в деда Мороза или Рай,
хотя знаешь, что этого нет на свете. Может, ты и есть этот излечивающий
лекарственный аппарат, Мария? А может быть, существует и другой
аппарат, например, для упрощения личности человека. Вводят, например,
тебе такое лекарство, и ты перестаешь понимать, что хорошо и что
плохо, что пошло, а что прекрасно. Вылечивают твою дурную склонность
к хорошему вкусу. И ты спокойно живешь себе дальше улыбчивым дебилом.
Рай, сэр!

ВСЕ-ТАКИ ДЕЙСТВИЕ

Закрыв сайт знакомств, я еще пару часов торчал в Интернете, выискивая
подходящий тур в Египет. Все-таки моя попытка ожить не должна
вот так примитивно закончиться уничтожением пары штанов. Красное
море, пирамиды – почему бы и нет? Конечно, мне могли позвонить
с работы, скоро должны были начаться новые съемки. Но я не хотел
об этом думать. Выписав несколько телефонных номеров, я стал обзванивать
туристические компании. Женские голоса отвечали, что в ближайшие
четыре дня рейсов ни в Хургаду, ни в Шарм-аль-Шейх не придвидится.
Начало сезона, – объясняли они. Один из женских голосов в трубке
был влажный, ватный, с приятной хрипотцой. Я представил, как эта
девчонка здорово целуется а потом осторожно берет мужской член
в рот. «Знаете, я бы хотел улететь в Египет сегодня, – сказал
я, – в крайнем случае завтра…» «Сожалею, но мест нет», – вежливо
отпарировал влажный голос.

Я влез в джинсы и кроссовки, надел куртку и вышел на улицу.

Там приятно светило нежное, чуть режущее глаза апрельское солнце.
Мимо прошли две девчонки лет семнадцати со снисходительно-деловыми
лицами. Одна из них вальяжно говорила подруге: «Вчера в «Точке»
была, потом в «Шпильку» мотнулась…» «Ну и что там, в «Шпильке»?»
«Да так себе, танцевала, зажималась…» Выходя из универсама с пакетом
продуктов, я заметил, что на входной двери магазина висит рекламный
щит с логотипом туристический фирмы. И надпись: «Отправим в Египет,
Турцию и Таиланд хоть через час!»

Я вернулся в магазин, прошел по направлению висящих на стене стрелок
с указателями: «Горящие путевки!» до железной двери в закутке
за ящиками с кока-колой. Нажал на кнопку на стене, меня впустили.
Пожилой мужчина с бородкой, представившись Максимом Максимовичем,
поинтересовался, на какой из курортов в Египте я хочу отправиться.
Мне желательно улететь побыстрей, – пояснил я. Максим Максимович
пощелкал клавишами на клавиатуре и через десять минут сообщил,
что завтра в три часа дня имеется одно место на рейс до Хургады.
Он начал было объяснять мне условия жизни в отеле «Синдбад», показывать
фотографии, но я сразу сообщил, что согласен.

Через двадцать минут я принес заграничный паспорт и расплатился.
Представитель компании «Пирамида-тур», должен встретить меня завтра
в аэропорту Домодедово перед отлетом.

Дома я откупорил и выпил бутылку холодного пива. Настроение улучшилось:
все-таки путешествие – один из немногих способов как-то встряхнуть
жизнь. Собираться особенно нечего: солнцезащитные очки, шорты,
тенниска, пара футболок, пара пачек презервативов. Все это я бросил
в рюкзак. Что еще? Войдя на кухню, я увидел торчащую из мусорного
ведра штанину своих выцветших джинсов «Ливайс». Постоял, покурил.
Показалось смешным выкидывать их только ради сиюминутной хандры.
Тем более что таких настоящих джинсов в мире уже нет нигде. Я
вытащил «Ливайсы» из ведра, бросил их в тазик в ванной, высыпал
сверху стиральный порошок и стал заполнять тазик водой. Пусть
доживут штаны как положено, до старости, и только тогда умрут,
– любовно разговаривал я с седыми «Ливайсами». Все-таки действие.

Через полчаса, повесив «Ливайсы» сушиться, я поставил будильник
на девять вечера и завалился спать. Несмотря на то, что я был
изрядно пьян, я долго, наверное, около часа, ворочался и не мог
заснуть.

СИД И СИЛА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

По сути, в том обездвиженном существовании, в котором пребывает
большинство пессимистичных синглов, поиск чудес – лучший способ
придать жизни ускорение и сколотить из нее местами увлекательный
сюжет.

Пора мне – до того, как я отправлюсь в Египет – рассказать о своем
чудаковатом друге, имя которого Сид. Кстати, само существование
Сида в своем роде чудо. Сид – прозвище, которое дали этому парню
в молодежной тусовке за сочинение музыки и текстов для рок-группы
«Сид Баррет воскрес»». После попытки утреннего выступления на
Красной площади в день концерта приехавшего в Москву пожилого
экс-битла Пола Маккартни вся группа «Сид Баррет воскрес» в полном
составе была схвачена и посажена в кутузку. Наутро музыкантов,
выписав огромные штрафы, выпустили. Правда, перед этим побили
немного в камере и на допросах. Настоящее имя Сида – Богдан Сидоренко.
В Москву его привезли в пятилетнем возрасте из Украины. Сид учится
на последнем курсе РГГУ и был единственным из состава разогнанной
рок-группы, кто заявил нашедшим его журналистам из «Либерасьон»,
что не хочет поддерживать западное нытье по поводу нарушения прав
человека в России. «Я пишу роман наяву, – заявил Сид в журналистский
диктофон, – и выступление на площади, экзекуция в милиции – все
это не более, чем главы моего длинного прозаического произведения.
А роман, знаете ли, может казаться более жестоким, чем жизнь,
которая всегда дерьмовей любой книги и только кажется добренькой».
«Непонятно, это как?» – задала вопрос французская журналистка.
«Как? Ну представьте, если бы Раскольников из романа Достоевского
«Преступление и наказание» давал вашей газете интервью. Вы что,
обвинили бы его в негуманном обращении со старушками? Если бы
вы это сделали, и он бы согласился с вашими доводами, то согласитесь,
роман «Преступление и наказание» превратился бы в комикс для дебилов»
«Выходит, что вы живой персонаж реального романа, в котором напечатанные
строчки заменены реальными событиями!» – догадалась журналистка.
«Именно так» – ответил Сид. «Но кто же будет читать ваше произведение?»
– иронично блеснув глазами, задала вопрос француженка. «Бог» –
сказал Сид. Только после этого резюме журналисты от него отстали,
посчитав, вероятно, что этот псевдомузыкант, по обыкновению всей
скандальной молодежи, эпатирует и ерничает. Но зря они так думали
– Сид вообще никогда не притворялся и всегда говорил то, что думал.

Конечно, Сид родом не из моего пессимистичного поколения, но мы
как-то удивительно отлично понимаем друг друга. Чем-то он похож
на актера Джонни Деппа– только не лицом, а скорее, молчанием и
глазами. Ему немногим за двадцать, он высокий очкарик с длинными
волосами, любящий носить на голове тряпку с изображением черепа
и костей, которую сам называет «Веселым Роджером». Говорить он
может как Сократ, что всегда меня к нему притягивает. С женщинами
ему не везет – и это является загадкой, потому что парень он,
в общем-то, видный, хоть и одевается не всегда аккуратно, и душ
принимать не особенно любит. Но ведь молодежь и не отличалась
во все эпохи опрятностью. Подозреваю, что есть в нем нечто, что
отпугивает молоденьких продвинутых русских девчонок начала 21-го
века. Что это за «нечто», лучше объяснил бы сам Сид – и когда-нибудь
я предоставлю ему слово.

Познакомились мы с ним в кинотеатре «Кодак-Киномир», куда я
после расставания с Инной, решившей после поездки в Америку прервать
наши отношения, пришел посмотреть любой фильм, чтобы отвлечься.
Для тех, кто не помнит, что такое кинотеатр «Кодак-Киномир» на
Тверской, напомню: это глянцевое, сверкающее фойе с кафе внизу
и на втором этаже, квадратные бумажные ведра с воздушной кукурузой,
кока-кола, пиво, текила, парни и девушки в прическах а-ля семидесятые,
в кроссовках «Рибок» или «Пума», стелющиеся по полу клеши джинсов
фирмы «Дизель» и «Гэз», топы, футболки с длинными рукавами от
«Спирит» или «Мэкс». Бывают здесь со своими спутницами, одетыми
долларов на тысячу и выше, и посетители в костюмах от «Версаче»
или «Труссарди». На торцевой стене фойе кинотеатра висит (сейчас
ее убрали) римейк с живописного произведения Леонардо Да Винчи
«Тайная вечеря». Кодако-киномирный сюжет написанной масляными
красками картины несколько изменен: вместо восседающего за столом
Христа изображена Мерилин Монро с обнаженной грудью, а вокруг
нее с обеих сторон толпится сонм известных голливудских актеров
в количестве учеников Христа.

В то послеполуденное время, когда я явился в «Кодак», там шел
только один фильм: «Звездные войны, часть первая». Купив билет
в центральную vip зону, я сел в кресло. Фильм был до одури бестолковый
и вздорный, такое ощущение, что американцы снимали его для какого-то
странного племени взрослых детей. В основу был положен все тот
же затертый римейк из некоторых книг Библии и Нового Завета, но
чрезвычайно примитивный. Больше всего поражал размах и эффект
действа, подразумевающий огромные вложенные средства. Зрелищность
кадров держала мое внимание, не давая думать и скучать – в общем,
я погружался в цепко-сонное состояние обессмысливания. Вокруг,
справа и слева, сидели в небрежных позах свободных и искушенных
людей модно одетые пары среднего возраста – в основном те самые
владельцы дорогих нарядов от Труссарди и Версачи, но были среди
них и обладатели Гэз с Мексом После каждого технического пируэта
или остро эффектного эпизода на экране эти люди менялись в позах
и лицах и громко, подняв руки на уровне лиц, аплодировали, совсем
как дети в цирке или пассажиры иностранных авиарейсов при посадке
самолета. Отсмотрев примерно четверть фильма, я уже собрался уходить–
дальше смотреть было тягостно, словно я купил большой кулек отлично
поджаренных семечек и лузгал их, ощущая неприятное чувство опустошения,
но не имея сил остановиться.

В это время я услышал прямо перед своим креслом до странности
громкий, прямо-таки издевательский смех: было ощущение, что смеялся
невидимка – ведь даже макушки человека, что сидел передо мной
и издавал эти звуки, не было видно. Это был даже не смех – а какой-то
пронзительно заливистый, похожий на интенсивное хихиканье хохот
– так смеяться мог только человек, который, с одной стороны, хочет
намеренно привлечь к себе внимание, а с другой, совершенно искренне,
с вкусной издевкой обхохатывает эпизоды, которые он видит на экране
– причем обхохатывает так, словно осмеивает их поддельную значительность.
Слушая этот почти беспрерывный, с порциями взрывов и с редкими
затуханиями смех, я поймал себя на мысли, что хохот невидимого
человека вовсе не раздражает меня, а даже немного веселит. Ведь
там, где ржал хохотун, по сюжету вовсе не следовало смеяться –
на экране из глаз героев чуть ли не слезы наворачивались, они
говорили друг другу эпические слова, обещали наказать вселенских
злодеев, спасти мир, оплакивали смерть верного друга и пр. – а
тут, как удар резиновой дубиной по балаганному измерителю силы,
раздавался взрыв веселого хохота. Казалось, сами экранные герои
на белой ткани, несмотря на мощнейший звук долби сораунд, слышали
этот издевательский смех и недовольно, едва заметно кривились
– вот это и было особенно забавно.

Посмеиваясь, я остался сидеть в кресле, ожидая с любопытством,
что же будет дальше. В то же время меня беспокоило легкое смущение
и тревога – ведь я понимал, что этот громкий смех наверняка злит
и раздражает сидящую в кинотеатре публику, а я как бы тоже причастен
к этому – ведь и мне же было смешно! В это время наконец, в рядах
началось шевеление. Головы женщин и мужчин слева и справа, впереди
и сзади по всей VIP-зоне начали вытягиваться и оборачиваться,
приподнимались, раздраженно шептались друг с другом. Смех становился
громче, циничней и нахальней. Я приподнялся и заглянул вперед,
в кресло: там торчали упершиеся в кресельную спинку длинные колени
худого парня в джинсах и видна была его обмотанная черной банданой
волосатая голоса. Он хохотал все пронзительней, тряся коленями
и плечами, словно вызывая огонь на себя. Пожалуй, если бы в зале
сидела публика попроще – какие-нибудь замученные выживанием учителя
из провинции, то они бы, скорее всего, только повозмущались бы
словесно, но вряд ли решились бы подойти. Но та публика, что собралась
здесь, должна была действовать быстро и решительно. Вероятно,
они полагали, что вот-вот подойдет охрана и выведет наглеца из
зала. Напрасное ожидание. В таком уважаемом среднеклассовом кинотеатре
зал не нуждался в защите – охранники находились снаружи. А те
женщины-билетерши, что помогали находить места, в первые минуты,
вероятно, растерялись и не знали, что делать, полагая, что это
один из посетителей просто так заразительно смеется. Но парень
в бандане дико хохотал уже и над теми местами, где по задумке
сценаристов должно было быть действительно смешно – а в это время
весь зал неестественно мрачно молчал. Знали бы создатели «Звездных
войн», что когда-нибудь в одном московском кинотеатре их детище
будут так абсурдно и издевательски смотреть! В этот момент я даже
порадовался за хохочущего парня: похоже, он переломил ситуацию
и, если можно так выразиться, победил один всех – причем совершенно
не напрягаясь и в свое удовольствие.

Но расплата, наконец, перестала заставлять себя ждать. Справа
от меня, мест за пять или шесть, одновременно поднялись двое мужчин
– один из них очень крупный, второй высокий – и прошествовали
к креслу, где сидел хохотун. Шли они по рядам вежливо, неторопливо,
повернувшись лицом к сидящим, как это и положено по этикету. Но
дойдя до хохотуна, они быстро и как-то ловко выдернули его из
кресла – словно растение из рыхлой земли – смех тут же оборвался
на самой заливистой ноте. Уже не заботясь об этикете, двое мужчин
быстро протащили нарушителя спокойствия по ряду вправо – зрители,
давая дорогу, понимающе вскакивали с сидений. Хохотуна выволокли
на открытое пространство и повели к выходу. Я почти не видел его
– парня сильно пригнули к полу, закрутив за спину руки. Послышался
один раз только его полустон-полувскрик: «Ай, да рука же, блин…».
Билетерша у выхода из зала услужливо отодвинула тяжелую портьеру,
открыла дверь, вспыхнул и сразу исчез желтый свет – и вновь наступила
темнота.

Фильм продолжался. Как раз на экране вспыхнуло космическое сражение
враждующих цивилизаций и в зал на бреющих полетах понеслись звездолеты-бомбардировщики.
А у меня сильно забилось сердце: я чувствовал, что сидеть дальше
в зале глупо и даже бессовестно. Я пробрался мимо сидящих пар
и вышел через тот же выход, через который вывели хохотуна. Фойе
было пустое, у выходной двери скучали двое охранников. Я заметил
табличку «туалет» и ноги сами понесли туда. Все было как в голливудском
боевике. Подходя к мужскому туалету, я едва не столкнулся с выходящим
оттуда здоровяком – одним из тех двоих, что выводили хохотуна
– оборачиваясь, он вяло договаривал: «…да пошли, блин, Серега,
самое кайфовое пропустим…» Из туалета в ответ донеслось: «Сейчас!
Я этого перца только обмою малость и приду…» Войдя в туалетную
комнату, я подошел к умывальнику, нажал на клавишу пуска воды.
Краем глаза я видел, как высокий мужчина в белом свитере, толкнув
ногой сидящего у стены скрюченного парня в бандане, расстегивает
ширинку: «Ну что, еще не понял, как надо в приличном месте себя
вести, петух с пейсами? – назидательно, словно учитель на уроке,
говорил он. – На-ка, остудись…» В какие-то пол-секунды я догадался,
что сейчас тот, что в белом свитере, начнет мочиться на парня
в бандане, как это делают на зонах. Мои ноги сами сделали несколько
шагов и я оказался за его спиной. Он как раз приспустил брюки
и немного расставил ноги – вероятно, чтобы не забрызгаться – и
вывалил наружу свой член вместе с яйцами. Тут я и ударил его сзади
ногой. Но попал не очень точно. Мой ботинок задел торчащий носок
кроссовки парня в бандане и удар получился смазанный, но все же
чувствительный. Мужчина в белом свитере с придыханием обернулся,
засипел, одной рукой придерживая штаны, а другую стал поднимать,
сжав в кулак, – но я ударил его снова, на этот раз ногой в середину
груди и попал, похоже, в солнечное сплетение. Мужчина присел,
закрывая гениталии руками и быстро, кривя лицо, со стонами задышал.
Я схватил парня в бандане за руку, дернул на себя и потащил из
туалета. Бормоча что-то и держась за челюсть, он плелся за мной.
Мы быстро пересекли фойе, прошли мимо охранников и выскочили на
улицу. Держа парня за рукав джинсовой куртки, я дотащил его до
Тверской. Там поднял руку – сразу же остановилась «девятка» «Прямо,
тут недалеко…» – бросил я, падая на заднее сиденье и втаскивая
следом за собой парня. Машина поехала.

Сидя рядом со мной, хохотун некоторое время молчал, ощупывая челюсть,
затем начал завязывать вокруг волос спавшую бандану. Но передумал,
скомкал ее и засунул в карман. Лицо его было недовольно и в тоже
время как-то жалобно кривилось.

– Если бы я был Савонаролой, – вдруг послышался его вялый, несколько
равнодушный голос – при этом парень двигал челюстью так, словно
ощупывал языком поврежденные зубы, – и узнал, что на свете существует
такая страна Америка… – тут он дважды коротко, с кислым выражением
лица, хохотнул, – которая делает такие фильмы, как «Звездные войны»,
то я бы обложил эту страну хворостом и сжег.

После этих слов возникла пауза. На парня бросили взгляды одновременно
я и таксист. А он смотрел перед собой с легкой скептической улыбкой.
Потом повернулся ко мне и сказал – медленно, но уже менее равнодушно:

– Я вам признателен, – и протянул для пожатия руку: – меня зовут
Сид.