Комментарий |

Мухомор

                                                                
Может быть, просто климат не тот -
Мало сосен, березок, болотца.
Ну, а может быть, он не растёт,
Потому что ему не растётся.
              Г. Иванов

 

То, что я ханжа и ретроград, я понял окончательно совсем недавно. Накануне своего сорокалетия. Это было как озарение. Меня стали раздражать РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ матом уличные подростки (мы-то в их возрасте матом только ругались, причем, как мне сейчас кажется, не прилюдно). Мне буквально начали бросаться в глаза посторонние металлические предметы в пупках, носах, бровях и розовых губках… представительниц противоположного пола (о мужчинах я уже не говорю!), а также вытатуированные, над вечно торчащими из штанов стрингами, разноцветные псевдовосточные орнаменты.

Я даже намедни написал гневное письмо нашему вороватому мэру, когда чуть было

не проколол себе ногу валяющимся на «детской площадке» использованным шприцем. Знаете, таким одноразовым тоненьким шприцем для диабетиков. Их как-то особенно полюбили нынешние наркоманы.

Где ханжество, там и вполне закономерный: «стук-стук-стук…»

Да, в наше время мата было меньше, детские площадки убирали лучше, шприцы были толще, а иглы приходилось много раз кипятить в домашних услов…

Извините, что-то я не о том…

* * *

Мы учились с ним в одной школе. Звали его Денис Ширшиков. Класса так до четвертого. Потом, видимо, матушка его сменила фамилию на Дыбенко, и он, соответственно, стал однофамильцем одного репрессированного в 38-м матроса, – ставившего раком – на законном основании! – бабушку российской революции Коллонтай, так как являлся не только ее официальным мужем, но и товарищем по партии.

Дыбенко, конечно, лучше звучит, чем Ширшиков, но называли его все равно либо Ширшик (чуть ли не по-детсадовски), либо Денис, до того самого момента, пока не произошла в нём серьёзная личностная перемена…

Но об этом ниже.

Я в те времена ещё не был ханжой и ретроградом.

Я только что вернулся из армии и активно приобщался к «прелестям гражданской жизни».

Ширшика я сразу не узнал… Он стоял на выходе из кинотеатра босиком (был конец сентября), ровно посередине покидающего зрительный зал людского потока и виртуозно стрелял у выходящих мужиков сигареты, беззастенчиво засовывая их в завязанную на груди хиппейским узлом рубаху.

Времена «детей цветов» закончились в нашем городе, когда нам c ним было лет по шестнадцать…

Но судя по длинным русым волосам, густой копной спадающих на ворот его рубахи, босым ногам и обрезанным «по самое некуда» шортам (повторяю, – был конец сентября!) Ширшик свято хранил в памяти завет того «потерянного поколения»:

                             ЖИВИ БЫСТРО,
                             УМРИ МОЛОДЫМ.

Мы обнялись. Потом прошли к автобусной остановке, где я купил у недоверчивого таксиста пару бутылок водки (был разгар горбачевской борьбы с пьянством и

алкоголизмом), и завалились ко мне домой.

Он говорил преимущественно о наркотиках. Вспоминая его рассказы, я давлюсь от смеха, когда в криминальных новостях по телевизору слышу бравые отчеты наших ментов об уничтожении «плантаций конопли» в Подмосковье и о ликвидации посевов мака в огородах мирных жителей окрестных деревень. Реляции эти я слышу каждый год, между тем большинство обывателей даже и не догадывается, что подмосковная конопля и жалкий пищевой мак, растущий у заборов наших дачников, – это «беспонтовая ботва», не содержащая ни грамма кайфа, так как в условиях средней полосы «трава», а уж тем более мак – не вызревают.

«Трава» просто не успевает вобрать в себя нужного количества солнца и влаги, чтобы, будучи собранной бережной рукой наркоторговца, высушенной и перетертой в мелкую «шалу», – по настоящему торкнуть придирчивого и искушенного московского растамана.

С маком дела обстоят ещё хуже. Во-первых, у нас выращивают не тот сорт.

Для получения, скажем так, истинного удовольствия – необходимо высевать мак сонник (не помню, как это по латыни… головки у него, между прочим, в момент созревания с человеческий кулак !), а не ту херню, что еле-еле пробиваясь через пыльные сорняки, буколически покачивает своими чахлыми цветочками среди достающих почти до колен и разросшихся по всем окрестностям, одуванчиков. Во-вторых, если даже срезать не успевшие созреть маковые головки (а только такие и нужны) и сделать из них

достаточно концентрированный раствор, то все равно «бодяга» эта может послужить только для того, чтобы ненадолго облегчить мучения закоренелого «торчка» в часы тяжелой и, как правило, неминуемой ломки. Так что серьезные люди, если и собирают за городской чертой мак и коноплю, то делают это для того, чтобы, приготовив их должным образом, добавлять в хороший и суперкачественный «товар», привезенный из Средней Азии или Афганистана.

Потом он долго и смешно рассказывал, как собирал в лесу галлюциногенные поганки и учил меня варить какую-то дрянь – «крутой стимулятор!» – из капель в нос (восемь копеек за пузырек…), которую, к моему глубокому изумлению, можно было купить в любой аптеке без всяких трудностей и рецептов от врача.

Я же придерживался тогда и придерживаюсь сейчас мнения, что «вотка – лучшая отвертка»; Ширшик на этом основании называл меня люмпеном и потенциальным «синяком», однако водку мою пил, и сигареты мои, никакой «травкой» не приправленные, курил с видимым удовольствием. На мой прямо поставленный вопрос «где ботинки потерял?» он ответил как-то туманно и загадочно: мол, муж рано вернулся… пришлось сваливать…обосоножил совсем, а на новые – денег нет, ну в общем, как всегда…

Я выдал ему свои старые «доармейские» мокасины, поношенный свитер и ещё, как ни странно, он попросил почитать двухтомник Блока, который он листал, когда я повторно ходил за водкой или отлучался на пару минут в туалет.

Прошло около полугода. Мы хоть и обитали с Ширшиком в одном районе, но пути-дорожки у нас по жизни были разные. Я уже начал жалеть, что дал ему почитать двухтомник (все-таки подписное издание, подаренное мне горячо любимым дедом на совершеннолетие), – ищи-свищи теперь этого грибника-любителя по всей Москве.

 

Он завалился ко мне домой по-простецки, без предварительного телефонного звонка. На голове его красовалась панама темно-красного или, скорее, – бордового цвета в мелкую белую крапинку…Ниспадавшие полгода назад на ворот рубахи патлы, отсутствовали напрочь. После кратковременной поездки в Крым в составе небольшой группы таких же, как он реликтовых маргиналов, Ширшик был «радушно» принят вокзальными ментами: жестоко отпизжжен без объяснения причин и побрит наголо. После чего, отсидев пятнадцать суток, был выпущен на свободу, где и познакомился с одной «неформальной» художницей, подарившей ему эту «заебательскую», по его словам, панамку.

Панама эта, носимая им зимой и летом, послужила впоследствии основанием для возникновения самой яркой и самой популярной клички в жизни Ширшика: все знакомые в нашем районе стали звать его МУХОМОР.

Но это было потом, а тогда мы просто загуляли. Сильно. Не по-детски. На третий день мы вызвонили «неформальную» художницу по имени Галя и по фамилии Боганова (очень хотелось на неё посмотреть) и приступили к доскональному изучению личностных перемен, произошедших с Ширшиком-Дыбенко-Мухомором за минувшие полгода.

А перемены были, и весьма существенные: он влюбился.

 

Влюбился Мухомор в поэзию Александра Александровича Блока.

Влюбленность эта имела почти патологический характер. Он выучил все стихи из моего двухтомника наизусть и даже мог цитировать целые предложения из писем и критических статей.

Я сам люблю Блока.

Но чтобы вот так – наизусть да ещё в таком неимоверном количестве…

Зависть моя не имела границ.

Несмотря на душившую меня «жабу», слушал я его очень внимательно. Знаете, бытует такое мнение, что артисты читают стихи ПРАВИЛЬНО, а поэты читают так, как их НУЖНО читать. Мухомор не был ни артистом, ни, слава богу, поэтом, потому чтение его походило на что-то среднее между «правильным» и «нужным»…

Впечатление было охуительное. 
После зацитированных до метафорических дыр духов и туманов «Незнакомки» 
стремительно и неизбежно, 
почти без всякой паузы 
прямо передо мной,
выныривая из едкого  дыма тлеющей у меня под носом сигареты, 
возникали 
«Елагин мост 
и два огня»,
где «две тени, слитых в поцелуе, 
неслись у полости саней», и тут же,
без остановки,
появлялся 
из нагроможденья 
плохо освещенных храмовых колонн
отрок, зажигающий свечи и  
медленно уходящий на задний план, 
уступая место 
девочке, 
которая, – помните? – 
«пела в церковном хоре  
о всех погибших 
в чужом краю»…  
…и мой заставленный пустыми банками из-под консервированного минтая 
и засыпанный хлебными крошками кухонный стол 
мистическим образом 
преображается 
в залитую липким кабацким вином 
стихотворную поверхность:
                             Я пригвожден к трактирной стойке.
                             Я пьян давно. Мне всё равно.
                             Вон счастие мое – на тройке
                             В сребристый дым унесено...

И там, где только что проступала «вселенная пустая», глядящая в нас мраком глаз, повинуясь безудержному порыву фантазии и глуховатому голосу Мухомора, на нас с Галей обрушивалась «фирменная» блоковская метель, в самой глубине которой таинственно мерцала отравленная шпага Лаэрта и мелькали разноцветные цыганские юбки стремительно убегающей в предрассветный сумрак Кармен.

 

Эстетика поэзии Блока, виртуозно озвученная Мухомором, была совершено нестерпима.

Я, чтобы как-то смягчить, разбавить ее воздействие, пытался делать замечания, возражал:

                              – «На кресло у огня уселся гость устало,
                             И пес у ног его разлегся на ковер.
                             Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
                             Пред Гением Судьбы пора смириться, сÖр».

– Ну что это за СЁР такой? Во дает Сан Саныч! Хотя оно и понятно: «ковер» и «сэр» особо не зарифмуешь…

Или после:

                             – «Я сидел у окна в переполненном зале.
                             Где-то пели смычки о любви.
                             Я послал тебе чёрную розу в бокале
                             Золотого, как небо, аи».

– Северянин какой-то в одном флаконе с Вертинским …

Все это выглядело как-то бледно и неубедительно.

Гораздо серьёзней были замечания и откровенные придирки со стороны Гали Богановой, никакой литературно-критической ценности, впрочем, не имевшие…

 

Галя являлась художницей лишь отчасти. Она совсем недавно закончила какой-то «текстильно-вышивальный» техникум и, выйдя оттуда дипломированным дизайнером по одежде, пыталась позиционировать себя, прежде всего в качестве любительницы литературы вообще, и поэзии Сергея Александровича Есенина в частности.

 

Поэзия Блока и поэзия Есенина соотносятся друг с другом, как бескрайнее небо, усыпанное огромными ледяными звездами, и полоска земли, вспаханная под озимые на краю оврага, где два дня назад местные мужики устроили пьяную драку с поножовщиной из-за несправедливо, на их взгляд, проложенной межи.

 

Блок – это космос, вселенная, охваченная резким и пронизывающим снежным ветром, под порывами которого качается исполненный высочайшего философского значения тусклый околоаптечный фонарь. Есенин же – это районный краеведческий музей, где среди пустых водочных бутылок и выцветших фотографий, за рядами выставленных на всеобщее обозрение кокошников и косовороток валяется в темном углу забытый финский нож и поблескивает над входной дверью криво прибитая на счастье подкова.

 

Галя читала Есенина по книжке. Это обстоятельство в сочетании с ее внешностью – низкорослая полная девушка с массивной задней частью, крупными ляжками и круглым лицом, – на фоне гладкой почти без запинки, декламации Мухомора делало ее подачу есенинского текста серой и маловпечатляющей. Тем более что женщина, читающая чужие стихи, уместна, в моем понимании, только на новогоднем детском утреннике, скачущая в костюме Зайки-однояйки или Хрюши-отхерауши, с обязательным появлением по ходу пьесы поддатого деда Мороза и не отошедшей «после вчерашнего» бледно-зеленой Снегурочки.

В общем, имажинист и почвенник Есенин сильно проигрывал символисту и мистику Блоку.

Прочитанный мной «Чёрный человек» на Мухомора впечатления не произвел.

Зато Галя стала подсаживаться ко мне всё ближе и ближе, предупредительно (слишком предупредительно) пододвигала ко мне пепельницу, да и вообще всяческие оказывала мне скрытые (и не очень) знаки своего странноватого женского внимания.

 

Порочная мысль отодрать Галю, объединившись с Мухомором, посетила меня на третью неделю нашего знакомства. Мухомор, правда, на первых порах отнекивался и сопротивлялся, говорил, что она толстая и страшная, но… чего только не сделаешь исходя из чисто гуманистических соображений.

Сразу хочу заметить: групповой секс, вопреки весьма распространенному мнению

( – Люблю, групповуху!

– Почему?

– Можно сачкануть…), – дело сложное, ответственное и требующее не только полнейшей физической отдачи от всех участников, но и полной согласованности и единодушия внутри, так сказать, задействованного коллектива.

Тут не сачканёшь.

Но дело даже не в этом: чтобы получить от группенсекса ИСТИННОЕ удовольствие, необходимо подготовиться персонально, т.е. настроить себя на совершенно особый, альтруистический лад, плохо совместимый в человеческом сознании с нашим собственническим и крайне эгоцентричным образом мышления.

Я где-то читал, что при групповом сексе у мужчин (если их двое и больше…) количество спермы в момент эякуляции увеличивается чуть ли не в полтора раза. Это, по мнению некоторых «продвинутых» сексопатологов, бесспорно доказывает тот факт, что репродуктивная функция человека напрямую связана с соревновательным началом, заложенным в нас самой природой. Конкуренция, мол, сказывается: у кого из самцов больше спермы выделится, от того самка, вроде как, и «залетит»… Фигня конечно, но что-то в этом есть.

Если даже внутри вашей группы царят мир, любовь и взаимопонимание, все равно элемент соперничества на каком-то зверином, подсознательном уровне скажется всенепременно, и самое трудное – элемент этот целиком и полностью исключить. Только уступая другому, отдавая самые «лакомые» куски, не стараясь занять «первое место» во рту или во влагалище вашей партнерши, вы сможете погрузиться в полную нирвану и обрести наивысшую гармонию, ради которой люди преимущественно и занимаются этим грязным и греховным делом, положив «с прибором» на этические нормы и морально-нравственные комплексы.

Уговорить Галю не составило особого труда. Тем более, что я уже имел с ней кое-какие контакты в ванной комнате, правда – в основном орально-мануального характера.

Наше совместное ползание по моему полутораспальному дивану с непременными неувязками и заваливанием на пол я описывать не стану, ибо нарочито вельми и нецеломудренно (ведь я, насколько вы помните, с недавних пор ханжой заделался и ретроградом, так что – не пристало…).

Могу сказать одно: Галя оказалась на высоте.

На практически недосягаемой высоте. Видимо бог, обделив её красотой, даровал ей изощренный эротический ум и гиперсексуальность, как бы извиняясь за причинённое по недосмотру неудобство.

Мухомор же, напротив, оказался сачком «ещё тем».

Похоже, последняя его фамилия оставила на нем свою совершенно определенную «непритязательную» печать: по слухам, у профессиональных революционеров (каковыми, без всякого сомнения, являлись и Дыбенко, и Коллонтай) в ходу была свободная форма сексуальных взаимоотношений, легко определяемая понятием «стакана воды»: захотел пить – налил и выпил, соответственно – захотел трахаться – поймал пробегающего мимо товарища по партии и без лишних разговоров засадил ему под хвост…

В общем, Мухомор все делал по необходимости и без творческого энтузиазма.

Короче говоря, наше треугольное сообщество, будучи явлением случайным и неустойчивым, в прочный и долговременный союз так и не оформилось.

Остались только Галя, которая на высоте, и я, которому это было просто выгодно: позвонил – приехала, перепехнулись – свалила. Меня такой формат вполне устраивал, чего, как выяснилось впоследствии, нельзя было сказать о Гале.

 

…Я быстро погрузился в пучину мимолётных половых связей и стал обрастать разнообразными похотливыми похождениями, как мерзкая прожорливая гусеница обрастает коконом, состоящим из оставленных в прихожей чужих перчаток, рассыпанных по всему дому заколок-невидимок, забытых в ванной комнате помад и резинок для волос вперемежку с гигиеническими прокладками, а также завалившимися за мой диван женскими трусиками, сильно отличающимися друг от друга фасоном и размерами.

 

Однажды я, возвращаясь из гостей поздно ночью, умудрился в такси познакомиться с одной миловидной татарочкой. Мне удалось за полчаса, пока мы ехали из одного конца города в другой, уговорить её зайти ко мне на бокал шампанского (страшное искушение в эпоху антиалкогольных горбачевских реформ).

Звали её Шелла или Шуша – темноволосая черноглазая девица лет двадцати, потерявшая в бурном потоке столичной жизни первобытнообщинные мусульманские ориентиры.

Шампанским дело не ограничилось.

На утро Шуша (или Шелла), которую я для удобства и простоты общения стал называть по-есениниски Шагане, сказала, что у неё масса свободного времени, что она может задержаться у меня хоть на день, хоть на два, и выразила благородное желание сбегать к автобусной остановке за водкой.

На работу я в тот день не пошел.

Ближе к вечеру ко мне без предварительного звонка (дурная привычка, перенятая у Мухомора) заявилась Галя.

Я ей, как ни странно, совершенно искренне обрадовался.

Шагане оказалась заурядной дурочкой, «повернутой» на астрологии, очень хорошо разбирающейся в проблемах психологической совместимости «Рыб» и «Скорпионов», но совершенно неспособной назвать количество планет, входящих в состав Солнечной системы.

Название нашей галактики, впрочем, она вспомнить тоже не смогла. Зато перед этим довольно долго рассуждала о перспективах карьерного роста «Весов» и «Водолеев».

Я предложил Гале пройти на кухню.

Пока я ходил за водкой, девушки самостоятельно познакомились и мирно обсуждали какой-то зодиакальный кулон, вечно болтающийся на Галиной шее (нашли общую тему).

…В лабиринтах памяти я различаю себя как бы со стороны,
за клубами табачного дыма,
стоящим на одном колене
перед основательно приунывшей Галей
и пытающимся 
в этой гусарской позе
убедить ее в необходимости
замены
самоустранившегося Мухомора на
танцующую посередине кухонного стола
темноволосую и
черноглазую
представительницу 
многострадального
татарского
народа.

Потом следует кратковременный провал – и я уже читаю, встав на подоконник:

                             Шаганэ ты моя, Шаганэ!
                             Потому, что я с севера, что ли,
                             Я готов рассказать тебе, поле,
                             Про волнистую рожь при луне.
                             Шаганэ ты моя…

После пары таких эскапад взволновалась не только есенинская подлунная рожь, но и моя доморощенная, переделанная из Шуши, Шаганэ: она соскочила со стола и полезла к Гале целоваться, стараясь с ходу засунуть ей под майку свою жадную мусульманскую ручонку.

Такого быстрого развития событий не ожидал даже я.

К сожалению, реакция Гали на подобное шаловливое поведение была крайне неадекватной. Дело в том, что пока я размышлял о мужском соперничестве в «группен– сексе», я совсем упустил из вида соперничество женское – не менее жесткое и проблематичное, не связанное напрямую с выделением семенной жидкости и равномерным распределением лакомых эрогенных зон и обласканных телесных отверстий.

Вообще, миф о таинственной женской душе и загадочных свойствах дамского характера возник, по моему глубочайшему убеждению, только благодаря тому, что мужчины слишком зациклены на своих собственных персонах и мало интересуются аспектами женского поведения в экстремальных ситуациях. (Правда, я не уверен, что участие в групповухе можно назвать экстремальной ситуацией). Отсюда все эти возгласы восхищения и преувеличенные восторги: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, минет, если надо, освоит и задний подставит проход…»

Извините, я несколько отвлекся…

 

Галя, несмотря на всю простоту своего отношения к формату ММ+Ж, даже представить себе не могла, что над ней кроме волосатой особи противоположного пола может склониться какая-то татарка с ярко выраженными лесбийскими наклонностями, получающая, между прочим – «со спины»! – предназначенное только ей, единственной и неповторимой Гале Богановой – удовольствие.

 

К отношениям в режиме ЖЖ+М Галя готова не была. Более того, приоткрывая свою таинственную женскую душу и демонстрируя свой загадочный дамский характер, она, довольно грубо отпихнув татарку, сбивчиво произнесла:

– Я-то думала, ты… Дура, блин!.. замуж за тебя… за мудака… хотела…собиралась…а ты!.. Да пошли вы все!

Вот-те на: в огороде анаша – в Киеве наркоша. Где группенсекс, а где замужество? Выходит, в ее понимании они совсем рядом, близко, и даже могут вполне спокойно сосуществовать.

Я много раз слышал от «голубых», что гомосексуализм – это полигамия; однополые семьи – фикция, условность. О бабах «розовых» говорить не буду: вроде живут совместно – «ничотак», не парятся; но тройственные союзы или семьи, допускающие присутствие в постели чужих, пусть даже близких по духу и симпатичных в сексуальном плане людей, – это уже нонсенс. Это разврат и полная моральная деградация.

Не то чтобы я высоко ценил институт официального брака, но, думается мне, даже такая беспринципная профурсетка, как Коллонтай, и такой конченый похуист, как Дыбенко – до таких откровенных изъёбств и извращений, по крайней мере в браке – не доходили.

 

В общем, у меня вышел облом с групповухой, а у Гали, как вы сами понимаете, с замужеством. Мне даже в самом страшном сне не могло привидеться, что я буду жить с толстой «дизайнершей по одежде», обожающей стихи Есенина и время от времени облизывающей яйца (извините за физиологическую подробность) моим школьным приятелям, обожающим, в свою очередь, творчество Блока или, скажем, Николая Некрасова…

Галя быстро собралась и уехала, так и не ссудив на прощанье недостающий мне для полного счастья и горячо выпрашиваемый у нее уже в дверях червонец.

Татарку я с трудом выгнал три или четыре дня спустя .

 

Не могу сказать, что тот случай развел нас с Галей по разные стороны баррикад. Потом она неоднократно бывала у меня в гостях, читала стихи, справлялась о Мухоморе, который опять был замечен гуляющим босиком по району и стреляющим возле кинотеатра сигареты (как обычно – по полпачки за раз). Так же о нем было достоверно известно, что панамку свою, бордово-красную в крапинку, несмотря на быстро отросшие волосы, он не пропил и не потерял, а так и носил, почти не снимая, украсив ее для пущей важности десятком-другим пионерско-октябрятских значков, подаренных ему бог весть откуда взявшейся новой подругой.

 

В круговороте сложнейших «перестроечных» событий, за бесконечной чередой мимолетных расставаний и встреч, с переменой обстоятельств времени и места (я переехал в другой административный округ, а страна кардинально изменила – как нам тогда казалось – политический курс), в результате мучительной и неизбежной переоценки ценностей, связанной с процессом взросления, возмужания, становления, так сказать, на крыло, – мои частые контакты с Галей и с Мухомором, да и со всеми школьными друзьями и приятелями практически сошли на нет. Мы стали перезваниваться. За этим словосочетанием проступает пьяная физиономия, склоненная над диском домашнего телефона, слегка опечаленная сентиментальными воспоминаниями о робких поцелуях на темной лестничной площадке или о первой выпитой (как водится – на троих) бутылке тошнотворного дешевого портвейна. Физиономия эта хмурит брови и шмыгает носом в тщетных попытках набрать полузабытый номер одной известной в прошлом «на всю школу», обворожительной и заводной «честной давалки», давно уже вышедшей замуж за какого-то дурака и переехавшей с ним в другой город или страну.

Примерно год назад, осуществляя один из таких ностальгических звонков, в разговоре с бывшим старостой нашего класса я, после долгих обсуждений кто на ком женился, кто с кем развелся и кто успел пустить корень в виде мальчика или девочки, вспомнил про Мухомора и с усталыми нотками в голосе, свойственными людям моего типа, не очень-то уверенными в том, что им удастся дожить до сорока, спросил:

– А как там Ширшик? Ну, в смысле – Мухомор?!

– Ты не в курсе? Лет семь тому назад – педали за икону кинул…

– Как так?!

– Как, как – да вот так! Чисто-конкретно.

(Староста успел на заре девяностых поработать с бандюками; от них и подцепил это присловье, сам-то он, насколько я знаю, не при делах…)

– Мне соседка по подъезду рассказывала (она с его матерью на одном предприятии уборщицей ишачит): нашли, мол, его в Подмосковье летом у костра. На костре вроде как посудина была с маковым отваром; ну и шприц у него из руки торчал – как положено… Или передозировка, или грязь попала, короче не ясно – ты же знаешь, как у нас врачи наркоманов осматривают.

– Да с чего передоз-то?! Мак, небось, «нереальный», по палисадникам надерганный: только пирожки да булочки посыпать…

– Не знаю. Он последнее время по полной программе подсел. Припёрло – по огородам пошёл шариться; а аборигены подмосковные торчков не любят (они им грядки, видишь ли, с морковкой вытаптывают!), могли и по башке настучать, хотя тогда в медицинском заключении «черепномозговую» бы записали… как ты думаешь?

Я уже не думал. Я абсолютно искренне и откровенно сожалел. Сожалел я о том, что за шутовством и юношеским безразличием, за блоковскими метелями и снегами, за есенинской кабацкой тоской просмотрел начало этой чудовищной и смертоносной болезни у моего друга (да, да – именно ДРУГА, в самом истинном и сокровенном смысле этого слова), с которым делил, как это не смешно теперь прозвучит, не только хлеб и вино (Галя Боганова, конечно же, не в счет!), но и святую всеобъемлющую любовь к русской поэзии, к вольному ветру СВОБОДЫ, который, прошумев над нашими головами, растворился в необозримой пустыне новых лжекапиталистических взаимоотношений, освещенных тусклым закатом запоздалой путинской реставрации.

 

* * *

 

Теперь напротив той автобусной остановки, куда я бегал за бухлом, построили большой торговый центр.

Я стою неподалеку и пытаюсь освоить трехкратный оптический зумм моего нового цифрового фотоаппарата. Купив его неделю назад, я позвонил Гале Богановой и битый час уговаривал ее, абсолютно пьяную и капризную, прогуляться со мной по «местам боевой Славы», сделать пару фотографий, посидеть в каком-нибудь кафе, помянуть ушедшую молодость и столь рано почившего в бозе Мухомора.

Галя так и не уговорилась.

Я где-то читал, что женский алкоголизм практически неизлечим. Пьет же Галя, по слухам, да и по ее собственным заплетающимся словам, – «немерено и постоянно». Замуж она не вышла, мало-мальски заметной художницы из неё так и не получилось.

 

Я подхожу к некогда родному подъезду и оглядываюсь в поисках человека, способного оказать мне небольшую услугу: запечатлеть меня сидящим на ступеньках лестничного марша, должно быть ещё помнящего мои детские шаги.

Первая половина сентября. Пронизанный по-летнему жарким солнцем рабочий полдень. Вокруг ни души. Вдалеке бегает симпатичный коккер-спаниель, на лавочке сидят две оживлённо беседующие друг с другом бабульки. Здесь многое изменилось: отсутствует бурная дворовая растительность, под прикрытием которой мы резались в карты и учились курить. Зато появились посыпанные песком ухоженные дорожки между двумя игровыми площадками и выкрашенные в позорный темно-коричневый цвет мусорные урны у каждого подъезда.

На экране моего фотоаппарата пролетает наполовину зеленый осенний лист,

сорвавшийся с раскинутых ветвей зажатой между ржавыми боками гаражей-ракушек

и смертельно уставшей от долгого знойного лета берёзки.

 

В двадцать лет мне, только что скинувшему военную форму, вышедшему на открытый жизненный простор, самоуверенному и наглому молодому человеку все индивидуумы, переступившие сорокалетний рубеж, казались дряхлыми стариками, уныло доживающими свой век в мире, лишенном широкомасштабных творческих перспектив и трогательных плотских радостей.

Сейчас я, конечно же, знаю, что человеку в моём возрасте, при всём его опыте, знании жизни и постаревшей роже, всё равно в душе остается двадцать пять – и не больше! Сколько бы его не ломали через колено обстоятельства и не била по голове не самая трудная, кстати, для России – учитывая все чудовищные и кровавые катаклизмы нашего исторического прошлого – эпоха.

Но несмотря на все вышесказанное, я иногда задаю себе – без лишнего пафоса, заметьте, и трагизма – один простой, но неизбежный для любого мыслящего человека вопрос:

как – скажите мне на милость! – получилось, что Мухомор сыграл в ящик, не дожив до «возраста Христа», Галя стала к сорока годам законченной алкоголичкой, а я превратился в перманентного ханжу и ретрограда?

Нет ответа, тишина…

 

О! Кажется, мне повезло. Из моего подъезда выходит высокая, облаченная в чёрное «готическое» платье, малолетняя фря. Она останавливается и достает из сшитого в виде плюшевой летучей мыши рюкзачка пачку сигарет VOGUE (интересно, что было вначале: сигареты или одноименный ежемесячный журнал?). Затем в её покрытых траурным лаком коготках появляется зажигалка, она небрежно прикуривает и направляется в сторону треплющихся на лавочке бабулек и радостно лающего на бездомную кошку коккер-спаниеля.

Не знаю, чем это объяснить, но обратиться к ней с просьбой я почему-то не решаюсь. Обойдусь без фото. Невелика беда. Будет лишний повод заехать сюда ещё раз.

Пройтись по школьному двору, взглянуть на выросшие тут и там, как из-под земли, на месте сломанных пятиэтажек новостройки, чтобы потом, завернув за угол и пройдя мимо кинотеатра, у которого так любил стрелять сигареты Мухомор, выйти к массивной придорожной клумбе, где среди пестрых осенних цветов пустил свой чахлый малозаметный росток пыльный московский каннабис.

11.04.07

Последние публикации: 
Третья степень (04/02/2010)
POZNAKOMLU.RU (10/12/2009)
О стихах (03/08/2008)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка