Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

bgcolor="#000000">

Что там было раньше? Человек (кажется, его зовут Сакс), подозреваемый в терроризме, подорвал себя вместе с бомбой. Следствие вышло на писателя, в котором легко угадывается сам Пол Остер. Далее следуют воспоминания о встречах погибшего и постфактум пишущего эти строки. В частности, об их самой первой встрече, во время сильного снегопада, в Нью-Йорке, на литературных чтениях, куда не пришёл ни один человек, кроме двух потенциальных выступателей - будущего террориста (а пока прозаика) и будущего писателя (а пока дебютанта). Воспоминания его прототипа о жизни во Франции кажутся особенно трепетными, на фоне вечной мерзлоты, окутавшей Манхеттен. Да, именно с этого момента и начинается третий отрывок из «Левиафана». Напряжение нагнетается постепенно, через отстранённость, меланхоличность повествования. Продолжение публикации несомненно будет следовать.

"Обычно мне удавалась уследить за происходящим", - сказал он, разматывая шарф и снимая бейсболку и коричневое пальто. Он свалил их в кучу на стул рядом с собой и сел: "Я услышал о вас две недели назад. Кажется, сейчас вы просто повсюду. Начать с того, что я наткнулся на ваш текст о дневниках Хьюго Болла. О, отличная заметка, - подумал я, точная и с хорошей аргументацией, превосходный ответ на поставленные вопросы. Я не во всем с вами согласен, но вы прекрасно все изложили, и я уважаю серьезность такой позиции. Этот парень слишком верит в искусство, - сказал я себе, - но, по крайней мере, он знает, на чем стоит, и у него достаточно мозгов, чтобы допустить возможность существования других точек зрения. Потом, три-четыре дня спустя, прислали один журнал, и я и случайно я открыл его на рассказе, подписанный вашим именем. "Секретный алфавит" - о студенте, который находит на стенах зданий адресованные ему сообщения. Он мне очень понравился. Так понравился, что я даже прочел его три раза. "Что это за Питер -арон? - заинтересовался я, - и где он скрывается?" Потом, когда мне позвонила эта, как там ее, Китти, чтобы сообщить, что Палмер отказался от участия в чтениях, я предложил ей позвонить Вам".

- Значит, это вы меня сюда вытащили, - сказал я, слишком ошеломленный щедрыми похвалами, чтобы придумать что-то другое, кроме этой вялой реплики.

- Ну, кажется, все обернулось иначе, чем мы предполагали.

- Может быть, это и не так уж плохо, - сказал я, - по крайней мере, я не должен буду стоять в темноте и ощущать, как у меня дрожат коленки. Надо сказать по этому поводу какую-то речь.

- Природа-мать пришла нам на помощь.

- Вот именно. Судьба-индейка спасает мою шкуру.

- Рад, что вы избавлены от этой пытки. Не хотел бы, чтобы это осталось на моей совести.

- Все равно спасибо, что организовали мне это приглашение. Это для меня очень важно, и на самом деле я вам очень благодарен.

- Я сделал это не потому, что мне нужна ваша благодарность. Просто мне было любопытно, рано или поздно я и сам бы с вами связался. Но потом представился случай, и я рассудил, что есть более элегантный способ решить вопрос.

- И вот я здесь, сижу на Северном Полюсе с самим -дмиралом Пиари. Самое малое, что я могу сделать, - это поставить вам выпивку.

- Я принимаю ваше предложение. Но при одном условии. Сначала вы ответите на мой вопрос.

- С удовольствием, как только вы мне его зададите. Я не помню, чтобы вы до сих пор задали мне хоть один вопрос.

- Конечно, задал. Я спросил, где вы скрывались все это время. Я могу ошибиться, но все-таки осмелюсь предположить, что вас долгое время не было в Нью-Йорке.

- Я жил здесь, но потом уехал. Я вернулся как раз месяцев пять-шесть назад.

- - где вы были?

- Во Франции. Я жил там почти пять лет.

- Тогда все понятно. Но с чего это вдруг вы решили жить во Франции?

- Да так. Я всего лишь хотел очутиться не здесь, а где-нибудь в другом месте.

- Но не учиться же вы поехали? И не работать же в ЮНЕСКО или в какой-нибудь преуспевающей юридической конторе?

- Какое там_ Большую часть времени я жил впроголодь.

- -, старые добрые приключения экспатриантов, да? Молодой американский писатель отправляется в Париж открывать для себя культуру и красивых женщин, наслаждаться сидением в кафе и курением крепких сигарет?

- Дело даже не в этом, я думаю. Просто мне нужно было вздохнуть свободно, вот и все. Я выбрал Францию, потому что говорил по-французски. Если бы я говорил по себско-хорватски, я бы, наверное, поехал в Югославию.

- Значит, вы уехали. Без особых причин, как вы сказали. - были ли какие-то особые причины, чтобы вернуться?

- Однажды летним утром я проснулся и сказал себе, что пора домой. Вот так просто. Я вдруг почувствовал, что побыл там достаточно. Слишком долго без бейсбола, подумал я. Когда не получаешь своей порции двойной игры и хоум ранов, это иссушает дух.

- - вы не собираетесь снова уехать?

- Нет, не думаю. Все то, что я пытался доказать своим отъездом, больше не имеет для меня значения.

- Может быть, вы просто все уже доказали?

- Возможно. Или, может быть, следует поменять формулировку вопроса. Может быть, все это время я неправильно его формулировал.

- Хорошо, - сказал Сакс, неожиданно хлопнув по барной стойке, - Теперь я согласен выпить. Я начинаю испытывать удовлетворение, а это всегда вызывает у меня жажду.

- Что вы будете пить?

- То же, что и вы, - сказал он, даже не поинтересовавшись, что я пил, - а раз бармену все равно придется сюда подойти, закажите себе еще. Пора сказать тост. В конце концов, это ваше возвращение домой, и мы должны достойно его отметить.

Не думаю, что кто-нибудь действовал на меня так же обезоруживающе, как Сакс в тот день. С самой первой минуты он, как ураган, пронесся по самым потаенным закоулкам моей души, одну за другой распахивая запертые двери. Как я потом узнал, это было типично для него, классический пример того, как он несся по миру. Никакого хождения вокруг да около, никаких церемоний - просто закатать рукава и начать общаться. Ему ничего не стоило завязать разговор с совершенно незнакомым человеком, нырнуть в этот разговор с головой и задавать вопросы, которые никто другой не решился бы задавать. Почти всегда это сходило ему с рук. Казалось, что он так и не выучил общие (негласные) правила. Будучи сам совершенно лишенным застенчивости, он полагал, что все остальные должны быть такими же открытыми, как и он. В том, как он прощупывал людей, не было чего-то личного, как будто он не столько пытался установить контакт, сколько решал некую интеллектуальную проблему. Это придавало его замечаниям абстрактный оттенок, и при этом внушая доверие, вызывая желание рассказать ему вещи, в которых вы даже себе не всегда бы признались. Он никогда никого не судил, обращался со всеми как с ровней, не различал людей по социальному положению. Бармен интересовал его ровно в той же степени, что и писатель, и если бы в тот день ему не подвернулся я, то, возможно, он бы два часа проговорил с человеком, с которым я едва обмолвился двумя словами.

Сакс автоматически предполагал, что его собеседник наделен глубоким умом, тем самым приписывая ему такое же как у него самого чувство собственного достоинства и значительности. Думаю, что именно это качество я больше всего и любил в нем - врожденную способность вытащить из другого человека самое лучшее. Очень часто он производил впечатление чудного человека, витающего в облаках, постоянно отвлекающегося на непонятные мысли и переживания, но потом, снова и снова удивлял тысячами мелких знаков его внимательности. Как и всем остальным, а может быть, даже и в большей степени, ему удавалось соединить множество противоречий в одной целостной личности. Не важно, где он находился, в любом месте он чувствовал себя как дома, и в то же время я редко встречал более неуклюжего, неловкого и настолько беспомощного в решении самых простых вопросов человека. В тот день в течение всего нашего разговора он то и дело ронял пальто с табурета на пол. Это случилось, должно быть, раз шесть-семь, а в другой раз, нагнувшись, чтобы поднять пальто, он умудрился удариться головой о барную стойку.

При этом, как я узнал позднее, Сакс был превосходным атлетом. Он был нападающим в школьной баскетбольной команде и во всех играх, в которые мы сыграли один на один за эти годы, мне удалось у него выиграть, я полагаю, не более одного-двух раз. Он бывал многоречив, не всегда гладко выражался, когда говорил, при этом его письмо отличалось большой точностью и экономностью, у него был подлинный дар удачной фразы.

То, что он вообще пишет, было для меня своего рода головоломкой. Для столь одинокого занятия он был слишком обращен вовне, слишком увлечен другими людьми, слишком любил смешаться с толпой. Едва ли одиночество ему мешало, и работал он всегда очень дисциплинированно и с большим рвением, иногда неделями просиживая, чтобы закончить текст в срок. Учитывая, кем он был и свойственный ему особый способ поддерживать в движении различные стороны натуры, было сложно предположить, что он женат. Он казался недостаточно основательным для домашней жизни, слишком демократичным в привязанностях, чтобы поддерживать близкие отношения только с одним каким-то человеком. Но Сакс женился молодым, самым молодым из всех, кого я знаю, и он сумел сохранить этот брак на протяжении почти двадцати лет.

Да и Фанни не очень-то подходила ему в качестве жены. Я мог бы представить рядом с ним кроткую женщину материнского типа, одну из жен, довольствующихся пребыванием в тени мужа, посвящающих себя защите мужа-мальчика от грубых забот повседневности. Но в Фанни этого не было и в помине. Жена Сакса была буквально во всем ему ровней, сложной, высокоинтеллектуальной женщиной со своей самостоятельной жизнью, и если он сумел удержать ее подле себя в течение всех этих лет, то только потому, что приложил к этому много усилий, потому что обладал способностью понять ее и помочь ей жить в гармонии с самой собой. Его мягкий характер, без сомнения, помог их браку, но я не хотел бы преувеличивать значение этой стороны его натуры. Несмотря на мягкость, Сакс мог быть догматичен в мышлении, и иногда давал себе выход в диких вспышках гнева, по-настоящему устрашающих приступах ярости. Они были направлены не на людей, которых он очень любил, а по большей части на мир вообще.

Мировая глупость ужасала его, а за его любезностью и добродушным юмором порою чувствовалось, сколько в нем накопилось нетерпимости и презрения. Почти все, что он писал имело полемический оттенок, и за многие годы у него сложилась репутация человека, ищущего неприятностей. Я полагаю, что он ее заслужил, но в конце концов это была лишь малая часть его натуры.

Трудности возникают, если пытаться приклеить к нему какой-то определенный ярлык. Для этого Сакс был слишком непредсказуем, слишком широк и хитроумен, слишком полон новых идей, чтобы долго оставаться на одном месте. Иногда он просто выматывал меня, но не могу сказать, что с ним хоть однажды было скучно. В течение пятнадцати лет Сакс не давал мне успокоиться, постоянная бросая вызов и провоцируя, и сейчас, когда я сижу здесь и пытаюсь понять, кем он был, я с трудом могу представить свою жизнь без него.

- Вы поставили меня в невыгодное положение, - сказал я, делая глоток бурбона из вновь наполненного стакана, - Вы прочли почти что все, что я написал, а я у вас не читал ни одной строчки. Жизнь во Франции имеет свои преимущества, но своевременное знакомство с новыми американскими книгами к ним не относится.

- Клянусь вам, что ы ничего не потеряли, - ответил Сакс.

- И все-таки я нахожу это странным. Кроме названия, я больше ничего не знаю о вашей книге.

- Я дам вам экземпляр. Тогда у вас уже не будет оправдания, что вы ее не читали.

- Я вчера спросил ее в нескольких магазинах_

- Ничего, поберегите деньги. У меня осталась сотня экземпляров, и я буду счастлив от них избавиться.

- Я если я не буду слишком пьян, я начну читать ее сегодня же вечером.

- Не торопитесь. В конце концов это всего лишь роман, и вам не следует слишком серьезно к нему относиться.

- Я всегда отношусь к романам серьезно. Особенно, когда их мне дает сам автор.

- Ну, автор был еще очень молод, когда писал книгу. Наверное, даже слишком молод. Иногда он сожалеет, что вообще опубликовал ее.

- Но вы же собирались сегодня читать из нее отрывки. Значит, вы не считаете, что она такой уж плохая.

- Я не говорю, что плохая. Просто юношеская, вот и все. Слишком литературная, переполненный "находками". Сегодня я и не мечтал бы написать что-то подобное. Если у меня и остался какой-то интерес, то только из-за того, где именно он был написан. Сама по себе книга не много значит, но, думаю, что я все еще привязан к месту, в котором он был произведен на свет.

- - что это было за место?

- Тюрьма. Я начал писать эту книгу в тюрьме.

- Вы хотите сказать в самой настоящей тюрьме? С запертыми камерами и решетками? С номерами на тюремной робе?

- Да, в настоящей тюрьме. В федеральном исправительном учреждении в Дэнбери, штат Коннектикут. Я гостил в этом месте семнадцать месяцев.

- Боже правый! И как же вы там очутились?

- На самом деле, очень просто. Я отказался пойти в армию, когда пришла повестка.

- Вы были отказником по соображениям свободы совести?

- Я хотел, но они отклонили мое заявление. Уверен, что вы в курсе этой истории. Если вы принадлежите к религии, которая проповедует пацифизм и отвергает любые войны, тогда есть шанс, что они рассмотрят ваше дело. Но я не квакер и не адвентист седьмого дня, и на самом деле я совсем не отвергаю любое насилие. Я не принимаю только эту войну. К сожалению, именно в ней они и позвали меня участвовать.

- Но зачем же идти в тюрьму? Есть же другой выход из ситуации. Канада, Швеция, даже Франция. Тысячи людей туда уезжают.

- Затем что я упрямый сукин сын, вот зачем. Я не хотел убегать. Я считал себя обязанным встать и сказать, что я об этом думаю. И не мог этого сделать до тех пор, пока сам не попаду в такое положение.

- Значит, они выслушали ваше благородное заявление, а потом все равно запрятала вас в тюрьму?

- Конечно. Но оно того стоило.

- Я думаю. Но, наверное, эти семнадцать месяцев были ужасны?

- Не на столько. Там не надо было ни о чем беспокоиться. Тебя кормят три раза в день, не надо себя обстирывать, вся твоя жизнь распланирована заранее. Вы представить себе не можете, какую это дает свободу.

- Я рад, что вы можете шутить на эту тему.

- Я не шучу. Ну, может быть чуть-чуть. Но я не испытывал тех страданий, которые вы себе, вероятно, представляете. Дэнбери - это не такой кошмар, как какие-нибудь -ттика или Сан Квентин. Большинство моих сокамерников сидели там за экономические преступления - мошенничество, махинации с налогами, выписка фальшивых чеков, всякое такое. Мне повезло, что я попал именно туда, но самым главным моим преимуществом было то, что я был к этому готов. Мое дело тянулось много месяцев, и, поскольку я всегда знал, что проиграю его, у меня было время свыкнуться с мыслью о тюрьме. Я не был одним из тех тюфяков, что мрачно бродят, считая дни и ставя на календаре очередной крестик, каждый раз ложась спать. Когда я там был, я сказал себе: вот оно, теперь ты живешь здесь, старик. Границы моего мира сузились, но я все еще был жив, и до тех пор, пока я могу дышать, пердеть, и думать мои мысли, какое это имеет значение, где я нахожусь?

- Странно...

- Нет, ничего странного. Это как в старой шутке Хенни Янгмэна. Муж приходит домой, входит в гостиную и видит, что в пепельнице догорает сигара. Он спрашивает у жены, что происходит, но она делает вид, что ничего не знает. Подозрительный муж осматривает дом. Когда он добирается до спальни и открывает дверь шкафа, он находит там незнакомца. "Что вы делает в моем шкафу?" - спрашивает муж. "Не знаю, - лепечет мужчина, потный и трясущийся, - Но должен же я где-то быть".

- Хорошо, я понял. Но с вами же там сидели какие-нибудь грубые типы. Это не слишком приятно.

- Было несколько опасных моментов, признаю. Но я научился правильно себя вести. Единственный раз в жизни пригодился мой нелепый вид. Никто не знал, что со мной делать, через некоторое время я сумел убедить моих сокамерников, что я сумасшедший. Вы и представить себе не можете, как быстро люди оставляют вас в полном одиночестве, как только решат, что вы тронутый. Едва нечто подобное мелькнет у вас во взгляде, вы навсегда защищены от неприятностей.

- И все только из-за того, что вы хотели отстоять свои принципы?

- Это было не так уж и тяжело. По крайней мере, я знал, зачем я там. И мне не пришлось мучиться угрызениями совести.

- По сравнению с вами, мне просто повезло. Меня не взяли из-за астмы, и больше я об этом уже не вспоминал.

- То есть, вы отправились во Францию, а я - в тюрьму. Мы оба где-то побывали - и оба вернулись обратно. Могу только сказать, что сейчас мы сидим в одном и том же месте.

- Можно и так посмотреть.

- Только так. Способ был у каждого свой, но результат абсолютно одинаковый.

Мы еще заказали выпить. Потом еще и еще. При этом бармен угостил нас парой стаканов за счет заведения, - знак расположения, за который мы тут же отплатили, уговорив его и себе тоже налить стаканчик. Потом кабачок начал заполняться посетителями, и мы переместились за столик в дальнем углу. Я не все помню из того, о чем мы говорили, а начало разговора помню гораздо отчетливее, чем конец. Последний час или три четверти часа у меня внутри уже было столько бурбона, что в глазах все двоилось. Раньше этого со мной не случалось, и я понятия не имел, как вернуть окружающий мир в фокус. Всякий раз, когда я смотрел на Сакса, его образ двоился. Я попробовал моргнуть - не помогло, помотал головой - все поплыло. Сакс превратился в человека с двумя головами и с двумя ртами, а когда я наконец поднялся, чтобы уйти, я запомнил, что, когда я чуть не упал, он схватил меня четырьмя руками. Видимо, очень хорошо, что его было так много в тот день. К этому времени я почти превратился в мертвый груз, и сомневаюсь, что один человек смог бы меня донести.