Искусство

2

И тут обнаружилось для меня, что 6 января 1929 года Керженцев,
зам заведующего агитацией и пропагандой в ЦК ВКП(б), в своём отзыве
камня на камне не оставил от советскости пьесы «Бег». И что «Бег»
был начат в 1926 году (после краха уповавших на всепримирительный
НЭП сменовеховцев) и закончен в 1928. То есть не в 1937 году это
написано. Не в годы победы строительства «социализма». В 37-м
только последний раз исправлено.

Да и прежде я, передохнув от сцены карточной игры, просто дочитав
пьесу до конца и аж прослезившись (из-за вешателя Хлудова, как
я себя понял), – я повторно жёстко спросил себя: что в 1937-м
Булгакова вдохновило – а явно ж вдохновило! – опять (после «Белой
гвардии» – 1924 года, после «Дней Турбиных» – 1925 года) взяться
за белогвардейскую тему (пусть и правку только).

И как ответ подвернулись тогда такие слова Самария Великовского
о ПРЕСТУПЛЕНИЯХ и НАКАЗАНИЯХ в литературе:

«Разумеется, писательское «следствие по делу» – особого
рода. У ведущего его нет чиновничьего почтения к казённому судопроизводству.
И коль скоро взыскательная совесть разойдётся с духом и буквой
действующего уложения о наказаниях, тем хуже для последнего: судьи
и подсудимые меняются тогда местами перед лицом небумажной справедливости».

А в 37-м году ж вовсю писался роман «Мастер и Маргарита».

Вдруг в «Беге» та же закваска? И в 26-м, и в 37-м. – Восстание
против безнравственности советского мещанства, живущего ради частного
интереса.

Вот Булгаков и взял оступившихся (в белогвардейщину, антинародность)
и «примкнувших к ним», взял немещан: интеллигентов Голубкова и
Симу, – офицеров (следовательно, не мещан по определению): Хлудова
и Чарноту, – чтоб, показав их возвращающимися в мораль (в явь
из сна о бегстве в эмиграцию с её безнравственностью предпринимательства
– Корзухина, шантажирующих его контрразведчиков-белогвардейцев,
содержанки-по-призванию Люси, жулика-держателя тараканьих бегов
Артура Артуровича), – показав всё это, кольнуть современников,
советских мещан, предпринимательством пусть и не занимающихся,
но. Кольнуть их совесть, глубоко прячущуюся. И потому недосягаемую.
Сейчас. В 37-м. Да и в 26-ом. Впрочем, недосягаемую не только
в 37-м, а и в историческом будущем. Но! Достижимую в сверхбудущем.
– Как антибуржуазный, антибюргерский и антиклавдиевый (Клавдий
же ультрабюргер) Шекспир в «Гамлете» надеялся.

Действительно, собственно, и в конце 20-х – как и оказалось –
можно было Булгакову начинать антимещанский глубинный демарш против
советской власти, принявшейся по-сталински строить социализм в
отдельно взятой стране якобы революционно (индустриализация, коллективизация,
всеобщее образование), а на самом деле – оставляя страну глубоко
мещанской, низменной, тёмной и отсталой. И во второй половине
20-х можно было Булгакову начинать демарш против поддающегося
этому всему советского общества.

Этого уже не поняли Алов и Наумов.

Не достижения советские вдохновляли Булгакова, а недостатки (недостаток
идеализма у власти и граждан в конце концов и погубил СССР и его
так называемый социализм).

Вот Булгаков же буквально ни одного случая частной предпринимательской
деятельности в «Беге» не дал позитивно. Лишь Голубков там стал
шарманщиком и – не гад. И то. Не заработка ради шарманщиком стал,
а чтоб ходить по дворам и искать Серафиму, которую он потерял
в общей каше бегства из Крыма в Константинополь. Морально, в итоге,
провалена даже сплошь успешная профессиональная содержанка Люська.
Чем не предпринимательство у неё? Вот и в Таврии к Чарноте, когда
он был генерал и ещё в силе, смогла подвалиться, и к денежному
французу в Константинополе, и к кому-то из восточного экспресса,
чтоб довёз в Париж, и к процветающему Корзухину в Париже. Но в
результате-то…

Люська. Ну-с, была очень рада повидать соотечественников
и жалею, что больше никогда не придется встретиться. (Шепотом.)
Выиграли – и уносите ноги! (Громко.) Антуан!

Антуан выглядывает в дверь.

Господа покидают нас, выпустите их.

Чарнота. О ревуар, [Au revoir – до свиданья (фр.)]
мадемуазель.

Люська. Адье! [Adieu! – Прощайте! (фр.)]

Чарнота и Голубков уходят.

Слава тебе господи, унесло их! Боже мой! Когда же я, наконец,
отдохну!

В пустынной улице послышались шаги.

(Воровски оглянувшись, подбегает к окну, открывает его, тихонько
кричит).

Прощайте! Голубков, береги Серафиму! Чарнота! Купи себе штаны!

Тьма. Сон кончился.

Это «воровски», это «тихонько»…

Денежная интрига белогвардейских контрразведчиков провалена, Корзухин
экспроприирован дважды: ни из Крыма ему пушнину не удалось вывезти,
ни в Париже деньги в сейфе сохранить. Даже жулик Артур Артурович
побит обманутой им публикой. Срывается у Серафимы и попытка поторговать
своим телом. Ну и, конечно, провально торгует с лотка Чарнота.

А у Алова и Наумова в Константинополе казаки – надо полагать,
успешно – занимаются в цирке вольтижировкой на лошадях. Народ,
мол…

Однако такого, «в лоб», левого антиторгашеского пороха в пьесе
слишком мало, чтоб понять, отчего Булгаков в таком повышенном
возбуждении. Всё-таки градус товаро-денежных отношений после окончания
НЭПа в СССР был пониженный, а переход к эгоистическому строительству
социализма в одной стране – делом слишком абстрактно-политическим
для неполитика Булгакова.

И во весь рост встаёт вопрос, не натянул ли я левизны на Булгакова?
В чём в пьесе виден социализм духа автора или мерзостность ему
окружающего его советского мещанства? Не мало ли моей слезы по
Хлудову (которой кино не выжимает, там слеза от возвращения на
родину, от скачки – вдруг! – по зимним перелескам Голубкова и
Серафимы с – вдруг! – тем мальчиком, что с любопытством клацал
одним пальцем по клавишам печатной машинки, брошенной белыми при
погрузке на корабли в Севастополе, с мальчиком, со взглядом которого
тогда, в сумятице погрузки, встретился Голубков).

А перед той скачкой по снегу в кино – Хлудов провожает взглядом
корабль с возвращающимися на родину казаками, Серафимой и Голубковым.
Не стреляется Хлудов. В пьесе же – стреляется.

Потому – слеза?

Или потому, что вина Хлудова в пьесе какая-то виртуальная?

Голубков. Серафима Владимировна, опомнитесь,
сюда нельзя! (Удивленным штабным.) Тифозная женщина!..

Крапилин. Так точно, тифозная.

Серафима (звонко). Кто здесь Роман Хлудов?

При этом нелепом вопросе возникает тишина.

Хлудов. Ничего, пропустите ко мне. Хлудов – это
я.

Голубков. Не слушайте ее, она больна!

Серафима. Из Петербурга бежим, все бежим да бежим...
Куда? К Роману Хлудову под крыло! Все Хлудов, Хлудов, Хлудов...
Даже снится Хлудов! (Улыбается.) Вот и удостоилась
лицезреть: сидит на табуретке, а кругом висят мешки. Мешки да
мешки!.. Зверюга! Шакал!

Голубков (отчаянно). У нее тиф! Она бредит!..
Мы из эшелона!

«Мешки» это вешают людей в мешках. Культурно. По-дворянски.

В кино под сон-суд за казнь целый карьер снят. Тысячи людей. Жуть
ослепительная. И Крапилин (Олялин) врезается в память так, будто
сам ты его повесил. А тут, в пьесе, лишь пара слов.

Серафима. Вот один только человек и нашелся
в дороге... Ах, Крапилин, красноречивый человек, что же ты не
заступишься?..

Серафиму и Голубкова уводят.

Крапилин (став перед Хлудовым). Точно так. Как
в книгах написано: шакал! Только одними удавками войны не выиграешь!
За что ты, мировой зверь, порезал солдат на Перекопе? Попался
тебе, впрочем, один человек, женщина. Пожалела удавленных, только
и всего. Но мимо тебя не проскочишь, не проскочишь! Сейчас ты
человека – цап и в мешок!

Стервятиной питаешься?

Тихий. Позвольте убрать его, ваше превосходительство?

Хлудов. Нет. В его речи проскальзывают здравые
мысли насчет войны. Поговори, солдат, поговори.

Тихий (манит кого-то пальцем, и из двери контрразведывательного
отделения выходят два контрразведчика. Шепотом). Доску.

Появляется третий контрразведчик с куском фанеры.

Хлудов. Как твоя фамилия, солдат?

Крапилин (заносясь в гибельные выси). Да что
фамилия? Фамилия у меня неизвестная – Крапилин-вестовой! А ты
пропадешь, шакал, пропадешь, оголтелый зверь, в канаве! Вот только
подожди здесь на своей табуретке!

(Улыбаясь.) Да нет, убежишь, убежишь в Константинополь!
Храбер ты только женщин вешать да слесарей!

Хлудов. Ты ошибаешься, солдат, я на Чонгарскую
Гать ходил с музыкой и на Гати два раза ранен.

Крапилин. Все губернии плюют на твою музыку!
(Вдруг очнулся, вздрогнул, опустился на колени, говорит
жалобно.) Ваше высокопревосходительство, смилуйтесь над
Крапилиным! Я был в забытьи!

Хлудов. Нет! Плохой солдат! Ты хорошо начал,
а кончил скверно. Валяешься в ногах? Повесить его! Я не могу на
него смотреть!

Контрразведчики мгновенно накидывают на Крапилина черный
мешок и увлекают его вон.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На бронепоезд «Офицер» передать, чтобы прошел, сколько может,
по линии, и огонь, огонь! По Таганашу огонь, огонь! Пусть в землю
втопчет на прощанье! Потом пусть рвет за собою путь и уходит в
Севастополь! (Кладет трубку, сидит один, скорчившись на
табуретке.)

Пролетел далекий вой бронепоезда.

Чем я болен? Болен ли я?

Раздается залп с бронепоезда. Он настолько тяжел, этот
залп, что звука почти не слышно, но электричество мгновенно гаснет
в зале станции, и обледенелые окна обрушиваются. Теперь обнажается
перрон. Видны голубоватые электрические луны. Под первой из них,
на железном столбе, висит длинный черный мешок, под ним фанера
с надписью углем: «Вестовой Крапилин - большевик». Под следующей
мачтой – другой мешок, дальше ничего не видно. Хлудов один в полутьме
смотрит на повешенного Крапилина.

Я болен, я болен. Только не знаю, чем.

Лихо введена преступность Хлудова и сам Крапилин. Сперва два-три
раза вестовой введён как человек красноречивый, а в ответ говорит
лишь: «Так точно» и ещё пару слов по смыслу происходящего.
Смешно, право. Аж привлекает внимание нелепостью. И вдруг его
прорвало. И из этой прорвы мы узнаём, что Хлудов зря-вешатель.

Оно, конечно, давным-давно принято в театре – со сцены рассказывать
про большие события вне сцены. Но уж больно лихо Крапилин из верного
вестового генерала Чарноты превращается в смутьяна. А Хлудов –
в вешателя.

В кино Хлудов – как скорпион, жалящий сам себя:

– Станцию защищать всеми средствами. Приказываю: чтобы ни
один солдат не остался в живых! Ступайте.

И в таком приказе чувствуется впавший в раж, а не в необходимость
дать остальной армии успеть погрузиться на корабли. Алов и Наумов
аж ввели – в пику такому своему Хлудову – полковника (О. Ефремов),
ослушавшегося приказа и (мотив из «Белой гвардии») распустившего
подчинённых. Да и ещё в кино это дано как бы в развитие сцены
диктовки письма Фрунзе Врангелю с предложением о сдаче в плен
из-за ненужности лишних боевых жертв и гарантирование жизни сдавшимся.

Гуманные-де красные и ингуманисты – белые.

В пьесе же Хлудов спасает жизни подчинённых иначе, не сдавшись.

Хлудов. …Потом пусть рвет за собою путь
и уходит в Севастополь!

Или вот:

Хлудов. Летчика на Карпову балку к генералу
Барбовичу. Приказ – от неприятеля оторваться, рысью в Ялту и грузиться
на суда!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другого – к генералу Кутепову: оторваться, в Севастополь и грузиться
на суда. Фостикову – с кубанцами в Феодосию. Калинину – с донцами
в Керчь. Чарноту – в Севастополь! Всем на суда!

Кто знает, знает, что прототипом Хлудова был Слащёв, побеждённый
лишь раз за гражданскую войну – под Каховкой. Дисциплину в армии
и прочность тыла он поддерживал казнями. К защите Крыма в конце
1920-го года не привлечён. Воевать по-партизански ему Врангель
не дал. Слащёв в эмиграции обвинил Врангеля в сдаче Крыма. За
что был разжалован. Но получил ферму под Константинополем. Хозяйствовать
не смог и впал в бедствие. Из-за этого вернулся в Советскую Россию
преподавать тактику, ибо ничего внеармейского не умел. Ему простили
военные преступления. Он писал (может, и правда то была), что
воевал и казнил по инерции. Сделал в СССР карьеру. Но был убит
в 1929-м, то ли самостийным мстителем, то ли по наводке ОГПУ.
Многих же вернувшихся репрессировали официально, сразу или постепенно.
И всё это: и репрессии, и прощение ценных врагов, – в стране советов
считалось практичностью, не витанием в облаках.

А для Булгакова это было безнравственным прагматизмом. И вот в
пьесе вместо робота-для-победы Слащёва – Хлудов, заболевший от
военных преступлений, неизвестно на что сносно живущий в Константинополе
и кончающий с собой (самоубийство было ещё в варианте 1926-го
года, когда называлась вещь «Рыцари Серафимы»).

Алов и Наумов самоубийство у булгаковского Хлудова отняли и отдали
идеалисту полковнику (О.Ефремов). И получилась потрясающая сцена!
Это заказывание себе гроба, похорон…

Где уж при таких деформациях режиссёрских зрителю слезу по Хлудову
пускать!?.

В печатной же пьесе кончает с собой не тип демониста, Герман братьев
Чайковских, не демон кинорежиссёров. А идеалист. Иной идеалист.
За иноидеализм-то и милый булгаковскому сердцу. Иноидеалист гибнет
(так кончается пьеса) – иноидеал его зритель уносит с собой.

Значит, окружавшие автора материалисты зажгли Булгакова ТАК пьесу
написать.

Булгакова, может, в подсознании только и грыз этот иноидеал. И
потому-то с таким юмором он вводит Голубкова.

Читайте – в перечне «Действующие лица»:

Сергей Павлович Голубков, сын профессора-идеалиста из Петербурга.

Читайте в самой пьесе:

Голубков. Я не гусеница, простите, и отнюдь
не обер-прокурор! Я сын знаменитого профессора-идеалиста Голубкова
и сам приват-доцент.

Смех? – Смех. – А в чём дело? – В отстранённости Булгакова от
такого идеализма.

Вы посмотрите на эпиграф к пьесе:
Бессмертье – тихий,  светлый  брег;
Наш  путь  –  к  нему  стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!..
                          Жуковский

«В лоб» ирония над всем, что будет в пьесе ниже. Ничего себе тишина
– на Константинопольском бреге… Дурак-де и Жуковский, и его приверженцы.
И первый из них – Голубков.

Вот первые слова в пьесе:

Голубков (прислушиваясь к пению). Вы слышите,
Серафима Владимировна? Я понял, у них внизу подземелье... [брег
верующих в Бога, которые впоследствии в пьесе тоже высмеяны] В
сущности, как странно все это! Вы знаете, временами мне начинает
казаться, что я вижу сон, честное слово! Вот уж месяц, как мы
бежим с вами, Серафима Владимировна, по весям и городам, и чем
дальше, тем непонятнее становится кругом...

Сон он видит. Романтик. Как и Жуковский…

А что такое романтик, пасынок истории, в моральном плане? – Эгоист.
Внутренняя жизнь для него это и есть настоящее, а внешняя – и
не существует.

Если Булгаков и воодушевлён идеализмом, то не таким. И потому
выставляет этого героя в смешном свете. А если сам подхватывает
у него это «сон» и снами называет то, что в театре называют единством
места действия, то у такого писателя иной идеал – противоположный,
коллективистский, а не индивидуалистский, эгоистический.

Этому леваку своеобразному виделась безнадёжность по части идеализма
в окружающих его советских коллективах, вот он в возбуждении и
взял главными героями в пьесу разнообразных идеалистов, а антигероями
– материалистов. Главным же героем – (Хлудова) иноидеалиста.

И – летит. В сны. О сверхбудущем… Потому и сны. А не эпическое.

У Алова же и Наумова антисны. Они подсознанием, наверно, почуяли
левую залётную антисоветскость Булгакова и в «Беге», и в «Мастере
и Маргарите». (Роман в 1970-м лишь три года как был опубликован
и гремел.) И в качестве тоже левых, но не сверхисторических, как
Булгаков, оптимистов, а в качестве оптимистов героических (последних
левых могикан-шестидесятников) режиссёры сделали фильмом – и во
всяком случае его финалом – выпад против славного романа. ««Мастера
и Маргариту» пародировали в «Беге» А. Алов и В. Наумов» (Александр
Владимиров. Не наш Рязанов.).

Самоцитата:
«Мастер ценен автору “Мастера и Маргариты” тем, что он является,
как и автор, человеком, очень ценящим себя за нежелание как-то
примоститься в действительности» И потому Мастеру и Маргарите
автором назначен покой на каком-то почти том свете. И они туда
скачут на мистических конях.

А как кончается кино?

На немистических (хоть это и в мечте – наивнореалистически) конях
под умиротворённую закадровую музыку скачут цепочкой друг за другом
Мальчик, Серафима и Голубков по снежному полю. Снято с высокой
точки, с горы. Всадники для объектива оказались выше и дальше
подгорных деревьев. Над деревьями. Неба в кадре нет. Вместо него
гладкое и ослепительное от снега поле. И кажется, что всадники
скачут по небу. Налево и всё выше, выше.

И, понимай, ни этот голубь, приват-доцент Голубков, ни Серафима
(серафим – ангел высшего чина) не будут репрессированы в Советской
России за грех эмиграции. И они заживут-таки спокойно на этом,
а не том свете.

Вот какая была тогда, в 70-м, связь кино «Бег» со всеми читаемым
взахлёб романом. Совсем не такая, как в написанной трагиоптимистической
пьесе связь с будущим – для 26-го – и с пишущимся в 37-м романом.

И глубинно не права Булгаковская энциклопедия: «Хлудов
выступает непосредственным предшественником Понтия Пилата»
(http://www.bulgakov.ru/b/beg/5/).

Хронологически-то да: к роману Булгаков приступил сразу после
первого окончания «Бега». Но не ради преступлений и наказаний
их героев – то и то написано, с намёком, мол, на преступления
советской власти против народа и народа против самого себя. А
ради нравственного развития главных героев от прагматизма к идеализму,
развития, являющегося примером советскому окружению Булгакова,
вступившему на путь прагматизма.

10 июля 2008 г.