Проза

Автобус полз по трясущейся змее, которая, окольцевав лесистую гору,
любезно обернулась в автотрассу для пионеров. Еще во время
посадки дети нетерпеливо прильнули к окнам, будто надеясь,
что принявшая их на хвост змея гордо приподнимет не голову, а
именно хвост и как бы невзначай перенесет прямо на вершину
горы, где располагался поселок с пионерлагерем. Но ничего
такого не случилось. Водитель решительно посигналил, матери,
звонко отцеловавшись, сошли, и автобус, зарычав, пополз. Он
долго полз по примелькавшемуся, знакомому вдоль и поперек
проспекту, который волочил через весь город крылья из
всевозможных лавок, киосков, магазинов. В пыльных этих крыльях
мерещилась моль родительских голосов, которые наставляют о том, что
можно и чего нельзя.

Но вот проспект отстал от колес и исчез. Теперь рядом с автобусом
шел пустырь и хмуро заглядывал в окна, как суровый, но
назойливый мужчина. Гомон, а местами и рев детворы, скрадываемый
рычанием автобуса, как-то сник, и всем захотелось тех светлых,
радостных бабочек в голосах родителей, которые обтрепались
от долгой жизни рядом и стали какой-то молью. Но бабочек
как-то не стало.

Потом мужик запропал, и прекрасные сосны заструились навстречу.

Мария почти не отрывала взгляда от окна. Ей казалось, что автобус –
это огромный рыжий пес, долг которого – беречь и опекать
маленьких людей в их твердеющем пути. За свою двенадцатилетнюю
жизнь Мария впервые путешествовала без родителей и, может
быть, поэтому выглядела не по-детски серьезной. Впрочем, она
догадывалась, что родитель – обобщенный и неопределенный,
какой-то пустой и серенький – завелся внутри, и его там,
внутри, немного мутило, как мутило в автобусе большинство ее
спутников. Мария не плакала, не смеялась, не гомонила, не
переговаривалась с соседями по сидению. Когда же на поворотах
некоторые девочки, побледнев, спешно подносили к губам
полиэтиленовые пакеты, Мария закрывала глаза и представляла себя
ежиком, который катится клубком по росистой траве и собирает по
кочкам крупные, как яблоки, капли. Влажный, весь в
яблоках-каплях ежик был смешон, и от мысленной улыбки тошнота
откатывала.

Когда Мария открывала глаза, она видела напротив и чуть наискосок
такую же серьезную девочку, которая ехала спиной к ходу
автобуса и никак не сообщалась со своими хихикающими соседками в
цветастых шелковых платьицах. Девочка была не в платье, а в
короткой синей юбке и белой в горошек блузке с отложным
воротничком. Светлые, прямые ее волосы были аккуратно собраны в
хвост. Сине-голубые глаза под бесцветными бровями часто и
подолгу задерживались взглядом на Марии. И уж совсем неотрывно
«глядел» на Марию нос, словно специально на нее нацеленный –
длинный, курносый, мало вяжущийся с другими, довольно
правильными, чертами девочки. Неприличный этот нос вызывал у
Марии такое же неуважение, граничащее с отвращением, как и
шелковое платьице у соседок.

Мальчики и девочки были рассажены отдельно – по трое на двухместных
сидениях, и Мария пожалела бы, что оказалась в компании
девочек, если бы ей не приходилось чувствовать себя с некоторых
пор неуютно и среди мальчиков, потому что те перестали
принимать ее за свою.

Две воспитательницы, следившие за порядком с задних сидений,
поднялись и объявили обеденное время. Большинство девочек тут же
достали бутерброды и, развернув на коленях одинаковые
салфетки, принялись угощаться и угощать. Мальчики же, кроме одного
или двух, сделали вид, что не расслышали объявления, и
воспитательницам приходилось обходить их и оглашать возле каждого
сидения на троих особое приглашение. В одном месте даже
пришлось на время реквизировать шахматную доску, которая
занимала на коленях место драгоценной салфетки.

Пользуясь тем, что воспитатели заняты мальчиками, Мария не стала
вынимать своего завтрака и кратко отказалась от груши, которую
предложила одна из соседок. Мария не могла понять, как можно
так скучно разворачивать салфетки, когда за окном словно
съезжают с горы сосны – корабельные, с проседью облаков в
кронах. Кроме того, Мария понимала, что после завтрака ей не
удастся довести своего ежика до водяных яблок, а подзывать
воспитательницу для того, чтобы передать ей наполненный до краев
пакет, ей как-то не хотелось.

Не отрываясь от сосен-лыжников за окном, Мария машинально отметила
краем глаза, что курносая девочка, которая продолжала
поглядывать на нее то прямо, то украдкой, тоже не достала своего
завтрака, но от дружной, видимо, давно сплоченной компании
девочек, расположившихся в двух повернутых друг к другу
сидениях недалеко от кабины водителя, отделилась низенькая рыжая
девчушка в очках и, – вот те раз! – тоже предложила курносой
грушу и, когда та отказалась, строго передернула плечами и
отошла с видом: «Я сделала все, что могла». Вернувшись к
своим, девчушка, видимо, сказала какую-то колкость, за которой
последовала пара смешков.

Смешки сорвали бдительные воспитательницы. Одна из них подобралась к
курносой и, деликатно склонившись над ней, сделала какое-то
внушение, после чего девочке пришлось все-таки извлечь свой
бутерброд и нехотя приняться за него.

«Вот, варвары», – подумала Мария. Так говорил на уроках учитель
истории, добродушно поглядывая на них из-под огромных очков в
роговой оправе, и Марии казалось, что класс – это такой
экспонат, который учитель разглядывает из своей стеклянной колбы.
Хотя правильнее было бы счесть за экспонат учителя.

Наконец-то автобус выбрался из лесу и, заметно сбавив рычание,
понесся по сияющему на солнце асфальту с аккуратными дачными
домиками по обочине, повернул раз, повернул другой и, миновавши
километровый участок дороги посреди цветущей поляны,
остановился у большого четырехэтажного здания с прекрасным двором
за сетчатой оградой. Дверцы открылись, все ринулись гурьбой к
выходу, и воспитательницам стоило немалых усилий, чтобы
отобрать излишек эмоций и построить всех в колонну.

Мария не заметила, как отказалась в колонне с мальчишкой, который
едва доставал ей по плечо, как тот деревянно просунул ей
ладонь в руку и как все они, все еще гомоня, двинулись в здание –
как и все дети, она порой забывала, где ее голова. Но
колонна, так же как и класс во время урока, автоматически ставила
голову на место. Осознавая это, воспитатели пользовались
разного рода построениями, как опытные маги. В передних рядах
запели, и вскоре все задорно подхватили мотив, который,
пронзив Марию с головы до пяток, сделал из нее гордого и
бесстрашного человека:

Что легенды нам о Боге,
Если бы не мы с тобой?
Наши боги – те дороги,
Что ведут в последний бой.

Пламя разгорается на весь земной простор.
Быть первыми время нас учит.
Ты гори, гори, мой костер –
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.

Так, поющей колонной, они промаршировали на третий этаж, и все опять
смешалось и забылось.

Когда Мария снова нашла свою голову, то обнаружила себя сидящей на
аккуратно застеленной угловой койке в просторной палате на
шестерых. Украдкой приглядываясь к пятерым спутницам, которые
хлопотали над сумками, извлекая и раскладывая со смешками по
тумбочкам разные вещи и вещички, Мария попыталась угадать
свое место в этой давнишней компании. Это были те самые
подруги, от имени которых приходил к курносой девочке посол с
грушей. По некоторым репликам Мария определила, что компания
прибыли из Залайска – маленького городка, расположенного в
пятидесяти километрах от их Краеугольска. И с грустью
догадалась, что место ей в этой дружной компании вот какое – оно
никакое! Это так почему-то повелось в ее жизни: Мария могла
пощупать какую-то роль только в свежем, еще формирующемся
коллективе, где каждый голос еще сдержан и подается на равных, где
не надо ничего раздвигать при помощи того человечка внутри,
функция которого – работать локтями. У Марии, конечно, был
такой человечек, и она вполне могла выпустить его на
свободу, но причина, мешавшая ей определиться порой даже в свежей
компании девочек, коренилась, по-видимому, не только в
застенчивости.

Между тем время шло, и Мария чувствовала, что вот сейчас, немедленно
надо как-то обозначить себя. Если молчание ее не прервется
в первые минуты, то оно, возможно, не прервется никогда.

Вдруг смутно она почувствовала, что дело, отчасти, в одежде. Раскрыв
молнию на все еще стоящей на коленях сумке, она раскопала
среди кучи ненужных кофт, юбок и колготок любимые кофейные
шорты и синюю безрукавку. Сорвав с себя небрежным движением
платье, – она одевалась в платья только по торжественным
случаям, поддавшись уговорам матери, – Мария с удовольствием
просунула ноги в шорты и, почувствовав удвоившуюся близ паха
ткань, внезапно расслабилась. Взглянув потеплевшими глазами на
пятерых смешливых девочек, она подумала, что могла бы,
впрочем, и полюбить их. Ей захотелось перекувырнуться в воздухе,
ухватившись за спинки стоящих рядом кроватей, хотелось
подхватить мячик с пола и, взобравшись на шифоньер, метнуть его в
ту низенькую девчушку в очках. Она, должно быть, подхватит
мяч и вернет его Марии с очаровательной улыбкой. Мария
станет поочередно кидать мяч в девочек, а те – с визгом и смехом
– отбиваться.

Но ничего такого не произошло. Мария просто сделала два шага вперед
и сдержанно, сурово спросила своим громким, низковатым
голосом

– Девочки, вы, наверное, из одного класса?

Все замолкли, как по команде. И самая высокая и серьезная – с
фиолетовым бантом в серовато-русых волосах, ответила, стараясь не
смотреть Марии в глаза:

– Мы не из класса. Мы из двора. А классы тут разные – кто из
четвертого, кто из пятого. А сестра вот – из второго, – она кивнула
на рыжую девчушку в очках, которая разглядывала Марию прямо
и откровенно, в то время как другие делали это украдкой.

– Тебя как зовут?

– Меня – Мария. А вы из Залайска?

– Лена.

– Даша.

– Да, мы – залайские. А ты – краеугольская?

– Да, я из Краеугольска.

«Ну, все. Хватит на первый раз», – сказал внутри Марии некто – тот
самый, кто вечно приглядывал за ней в незнакомых местах,
одергивая и тормозя порывы. И Мария, повинуясь ему, внутренне
сникла. Но внешне все выглядело эффектно. Она вернулась с
независимо-озабоченным видом к вещам на койке, повязала
пионерский галстук и вышла на террасу. Широкоплечая и скуластая, с
короткой стрижкой под пажа, с громким голосом и серьезным
взглядом под чуть нахмуренными густыми бровями, Мария невольно
внушала уважение как сверстникам, так и педагогам. Она
поняла – место ей обеспечено. Вечное ее место постороннего,
который изредка подает голос, когда к нему обращаются с вопросом.
И – так же изредка – спрашивает, а, услышав ответ –
исчезает…

Но, оказавшись на террасе, по которой носилась разновозрастная
детвора, большей частью еще незнакомая друг с другом, где каждый
был сам по себе, Мария снова преобразилась и побежала вслед
за какими-то первоклассниками, желая понять, где у террасы
края.

На бегу она поравнялась с Мавродием – мальчишкой из их двора,
который, видимо, прибыл со вчерашней группой. Она обрадовано
толкнула его, бегущего, в спину, и тот, встрепенувшись, повернул
вечно удивленное веснушчатое лицо:

Ма-а-рия!

Мавродий был младше на год и едва доставал Марии до плеча

Между ними существовала давняя традиция – Мария была человеком,
которому Мавродий сдавал выкраденные у ребят рогатки. Мавродий
ненавидел охотников и рыбаков. Сиживая иногда на дереве с
молчаливой Марией и охотно болтая, Мавродий делился планами о
том, как выучиться выкрадывать удочки у рыбаков, а, может
быть, и ружья у охотников. Он даже выкопал яму в овраге, куда
будет складывать эти ненавистные, сломанные им надвое
предметы.

Вообще-то Мавродий был трусом, мальчишки вечно били его, но он до
того не мог видеть, как кто-то режет дождевого червя или
обрывает крылья бабочке, что кидался с ревом на мучителя, даже
если это был рослый и сильный пацан. Но от усердия Мавродия
червю или бабочке доставалось еще больше, и тем паче
доставалось Мавродию. Поэтому он отводил душу кражами рогаток. Стянув
это ненавистное приспособление, Мавродий как бы невзначай
подходил к играющей во дворе Марии и передавал ей трофей из
кармана – за пазуху.

Мавродий всегда шепеляво произносил одни и те же слова:

Сломать и выбросить.

И Мария, едва заметно усмехаясь, с достоинством кивала. Никто из
воробьиных охотников ни разу не догадался о наличии у вора
сообщницы.

Вот и сейчас Мавродий высунул из кармана край рогатки и, суетливо
озираясь, спросил без обиняков:

Сломаешь? Выбросишь?

Мария привычно кивнула.

Разогнавшись, она далеко оторвалась от Мавродия. Прохладный,
пропитанный хвоей воздух бил в лицо, стеклянные двери палаты
мелькали, как дорожные столбы и из них выскакивали ребята и тоже
куда-то мчались.

В террасе обозначился поворот и, оказавшись на боку здания, Мария
увидела вдали высокую гору с желтым галстуком искусственной
лыжни. На самой вершине стояли лыжники и один за другим
устремлялись вниз, красиво огибали повороты и, взмыв с трамплина,
плавно приземлялись на пластиковый снег.

Минут пять Мария заворожено смотрела на летящих камнями лыжников.
Одновременно она высмотрела наметанным глазом лаз в сетчатой
ограде лагеря и сделала отметку в памяти – отсюда можно
убежать к лыжне, можно попробовать прокатиться по ней на доске.

Потом Мария вновь сорвалась с места и, оббежав здание по кругу,
спустилась во двор.

Там она сделала с рогаткой Мавродия то же, что делала с рогатками
всегда: бережно обтерев об майку, зарядила камешком и
прицелилась. Здесь, у заднего выхода, располагалась липовая аллея, и
затаившиеся от близости детского гвалта птицы походили на
плоды. Целясь в них, Мария всегда так и понимала: если
камешек попадет в цель, плод, вскрикнув, сорвется. Победно
подхватив его, она примется «работать» над еще теплым, в пуху,
комочком – любоваться окраской перьев, водить по скрюченным
коготкам пальцем, и, разомкнув клюв, пристально всматриваться в
горизонт таинственного рта. Так делали все мальчишки, кроме
чудака Мавродия, а после, выпотрошив добычу ножиком или
осколком стекла, жарили в костре на углях и торжественно
уплетали с небывалым аппетитом.

Сама Мария не участвовала в пиршествах, но охотно отдавала своих
воробьев и ворон в общий котел.

Натянутая резина сорвалась с рогатины. Камешек упал на плоский
булыжник, где грелась огромная зеленая ящерица, и та, вскинув
голову, насторожилась. Подкравшись, Мария попыталась накрыть ее
ладонью, но ящерица ускользнула под булыжник. Отвалив
камень, Мария обнаружила норку и принялась разгребать ее, помогая
себе концом рогатки. Когда норка была разворочена до
середины, Мария бесстрашно просунула в нее руку по локоть и
вытащила вцепившуюся в палец ящерицу.

Перехватив ящерицу у горла, она заставила ее разжать челюсти и,
обтерев кровь с пальца, принялась рассматривать ее нарядную
шкурку.

Наглядевшись вдоволь, Мария оставила себе трофей – хвост и отпустила
ящерицу, после чего зарыла рогатку в развороченную норку и
завалила место булыжником.

На лестнице, где она вскоре снова оказалась, шли как в муравьином
потоке, девочки. Она кинула в их скопление все еще
извивающийся хвост. Раздался визг, который так удивлял Марию своей
бесполезностью. Она не понимала, откуда берется в природе такое
излишество – девичий визг.

Пробравшись в палату, она, как ни в чем не бывало, подошла к своей
койке и принялась, ни на кого не глядя, перебирать вещи.

(Продолжение следует)