Библиотечка Эгоиста

<...> в ночь на 16.4.45 г. войска фронта перешли в наступление от р.
Одер с задачей выйти на р. Эльба. Противник оказывал
упорное сопротивление. 16.4.45 г. в 19 ч. 45 мин., сбитый в р-не
Кюстрина самолет противника упал на мост через р. Варта
(участок Реппен-Кюстрин) и, взорвавшись на собственных баках,
разрушил мост. 24.4.45 г. в 17.00 мост был восстановлен.
18.4.45 г. в 23.00 пятью таранными ударами самолетов противника
разрушены мосты через р. Варта и Одер в районе Кюстрина.
Немедленное восстановление мостов Военным Советом фронта было
запрещено до 23.4.45 г. (из «Материалов по
Варшавско-Лодзинско-Познаньской и Берлинской операциям полковника
Драгомощенко Т. К. На 138 сброшюрованных и опечатанных листах.
1945 г.»)

Расчистим стол. Он необходим в качестве самой простой модели.
Ненужные бумаги — к краю. Вычесть нечистые стаканы. Оставить фаянс
чашки, черствость кофе и прямизну линии. Слева в углу
поставим дом. Из множества выберем тот, стены которого выкрашены
неуловимым дымом, чьи окна в меру высоки, слегка закруглены
сверху — именно там особенно тщательно в апреле
прохаживается кисть, наслаивая белила. Иногда такие окна называли
итальянскими.

В них, распахнутых (когда теплеет — настежь), будет угадываться
благоухание маттиолы, петунии, а также привкус недослышанного
разговора. В таких окнах видны ветви лип или же светлые
распады ореха. Раскуси ягоду шиповника. Что с зубами? Что мешает?
Терпкость? Это не больно. В наиболее знойные дни в комнатах
стоит прохлада, как блик в бутылке, и книжная бумага кажется
голубовато-пористой.

Весной комнаты белят. Выносят мебель. Красят полы. Одни говорят
«глядите, опять весна». Другие — «я так
и думал, что весна... Стало быть, дожили».
Случается, Пасха попадает на эти числа. Земля покуда еще сыра,
однако уже не курится на солнцепеке. Беспомощная зелень вполне
дремотна. У затонов демоны меняют оперенье.

Шесть последних предложений суть операторы покуда не проявленного ни
в едином сцеплении сценария, подобно тому, как каждый
момент, исходя из Маркса, есть непременный элемент прибыли. Дерн.
Каждое зерно зрения соотносится с остановленным фрагментом
увиденного. Иногда зрение окружает предмет, обволакивает
его, прорастает в нем и смотрит оттуда в себя, как в колодец.
Бывает, зрение наполняется образами никогда не виденными,
однако необходимыми для того, чтобы понять иные метаморфозы. Мы
избегаем слова «жернова», беспамятство его ложно. Чтобы
быть осуществленной, вещь стремится к сравнению с другой.

Несколько вещей, написанных ранее, заслуживают того, чтобы их не
читать. Чтение не обладание, но просачивание. Рука пропитана
тлением литер.

Речь идет отнюдь не о присвоении. Молодой человек перемещается по
некой кривой и достигает точки, где прекращается движение, не
взирая на то, что его тело продолжает движение, изменяя
перспективу. Тело как просачивание к условной точке притяжения,
как процесс постепенного падения температуры.

У него в руках медный циркуль, в кармане раковина, расписание
поездов и сухие листья ежевики. Он может подниматься в горы или
спускаться в лощины. Иногда он думает, что будет гореть в аду.
Но это очевидная неправда, потому что он так не думает. За
углом он неожиданно слышит,— речь идет, разумеется, о нем,—
что во снах он убивает врагов. Во сны, слышит он, к нему
приходят женщины. Важны ли для нас эти сведения? Они говорят,
но он не понимает, о чем. У него есть несколько любимых снов.
Книг. Созданий. Способов обращения с ними. В одном из снов
он обнаруживает себя защитником аббатства Монте Касино.
Наделенные великой бдительностью бодрствуют; и днем и ночью их
мысль устремлена к сангхе. Северный склон был ужасен, он был
полностью открыт огню снайперов противника. Я хочу быть
таким. Нет, я хочу быть именно таким, то есть другим. При случае
он может произнести: «если открыты все двери,
откуда взяться беспокойству?» или же:
«публикация коллекции британских карт Кристофером Сэкстоном в 1579
году повлекла за собой (как знать, возможно и впервые)
возникновение иного угла зрения на пространство — не точка, не
линия, не плоскость, не объем, но неисчислимое мгновение
взгляда».

На улицах он старается не задевать прохожих. Copy that.

Никогда не знаешь, где потеряешь кольцо, разобьешь стакан, выпьешь
вина, произнесешь: «если открыты все двери». В юности формула
«сними с себя все», казалось, исчерпывает мир. Rodger.

Никогда не узнаешь, что доведется услышать в момент, когда ты
печален, подобно каждому животному после всего: «если бы
ты был холоден или горяч...». Повтори.

Повторяю. Никогда ничего не узнаешь и это удручает. Что потом
беструдно забывается. Произнося это, молодой человек, отдает себе
отчет, что тень Ленца дышит ему в затылок. Кладка являет
пример симметрии, ставшей приливом. Стоит оттянуть ворот от
горла, как ощутишь прелесть дисканта, соскальзывающего в
ультразвук. Стоит лишь снять с тебя все и поймешь, что сегодня это
не играет никакой роли. Неужели вы продолжаете по утрам
пить китайский чай? По утрам я обыкновенно пью кровь, поскольку
не страшусь лучей. Но каким образом вам удается сохранять
финансовую безопасность? Во-первых, мы слишком много требуем
от чисел, а они не обладают никаким знанием. Хотя, мне, как
известно, не достает многого. Правда ли это? О да! Прежде
всего — красоты. Это странный вечер. Согласен, не говоря об
этой лакированной бумаге, которую они нам дали. Любопытен
также и цвет стен. Но так ли, в самом деле, нам нужно вырезать
из нее силуэты? Меня обескураживает прямота вопроса. Все же
признайтесь, вам тоже претят одни и те же лица. Откровенно
говоря, я не осведомлен ни в том, ни в другом. Располагается
ли точка прекращения за периметром стола или же возникает в
результате «превращения времени в пространство», т. е. в
итоге изменения структурных отношений между пучками нейронов,
обязанных актуализации синапсов, зависящей от количества
допамина и что не столь давно смущало Бергсона? Травма
«замедляет» время. Вид Сфено замедлял наблюдателя до состояния камня.
Солярное женское божество (осьминог, Критские росписи) —
впоследствии становится солнечными часами — та же «окружность»,
но сколь идеальна. Детство бесконечно и не имеет отношения
к высказыванию. Ты говоришь — умер тот-то и тот-то, но я не
понимаю, о чем ты говоришь.

Существуют еще некоторые вещи, не имеющие касательства к
высказыванию. Картинки облетают на пол. Чешуя эхо складывается в
изображение яхты, приклеенной к небесной бирюзе (firuzadj). Не
было, следует заметить, в нем необходимости и тогда, когда
полдень выморачивал воздух до абсолютной бесцветности, оставляя
лишь колебания возможного изменения. Это ближе, чем дальше,
а то — дальше, чем сейчас. Сейчас равно тому, а то —
невозможно.

Некоторые здания и поныне будто бы парят за пологом марева. Слева
железнодорожные пути, ниже под насыпью конский щавель, кипрей,
лебеда, где посуше — полынь да пижма. В дренажных канавах
радужные пятна мазута. Справа холмы Киммерии, маки и желтый
дрок. Уместно также оговорить заранее, что все подлежит
замещению. Каждое утро начинается именно с этой процедуры. С
бритья и перевода. Запах разогретой на солнце стали тесно слит с
духом горячих шпал. От слова — «пропитывать». От слова
«питать», идущего насквозь. Пытать есть обратное действие.

С самого начала «тема железной дороги» в русской словесности
становится магистральной: вишневые занавески, летящие вспять
бледные селенья, потаенные слова, наслаждение станционными
фонарями, волшебные превращения света в тень, ожидания в надежды,
времен года в воспоминания, с жадной легкостью вовлекавшихся
тотчас в круговорот возбуждающих описаний. В связи с чем
надлежит говорить не столько о «товарном обмене», вызывающем
необходимость умножения пунктов отправления, назначения и
следовательно территориальных сдвигов, сколько об игре
внутреннего и внешнего пространств, закрытого и открытого.

Езда и гнездо принадлежат единому
зародышу «зд»,— возможно наиболее
продуктивному (я имею в виду веер трансформаций) корню. Наиболее
значительный «диолк», согласно словарю «античности», длиной в
шесть километров и шириной в сто пятьдесят пять сантиметров
был проведен через Истмийский перешеек у Коринфа. Диолк
означает накатанные желоба для колес, устланные, как
предполагается археологами, войлоком для устранения шума. След,
оставленный на шее петлей называется странгуляционной бороздой. В
Эритрее конструкции, называющиеся эккиклемой, использовались в
театре. Меня интересует, когда желоб был
вывернут наизнанку, когда стал тем самым
привычным рельсом, который мы наблюдаем повсеместно, и
когда собственно колесо этим желобом было опоясано.
Оговорюсь, меня интересуют не столько даты, хронология,
сколько ход мысли. Скользящий пунктум прибытия.

Ни пения, ни валькирий, ни аонид. Лейнд где-то замечает, что о ту
пору карты были прямо-таки валютой и что шпионы разных мастей
платили за «верные» копии звонкой монетой. Сегодня, то есть,
вчера — постоянное бегство; вчера или сегодня — заурядное
упование на станцию обетованную, оказывающуюся очередным
пунктом перехода, пунктом сдачи цветных металлов. Плавание,— и
судя по всему, я буду возвращаться к его теме не раз. Вода.
Отражения. Разве этого мало? Нет, этого вовсе не мало. Порой
вокзал может явить себя Египтом, дворцом Дожей, всемирной
выставкой венецианских разбитых вдребезги зеркал (вместе с
шестым отражением огня), но бывает, неуловимо скользнет за
плечом предрассветным безмолвием безлюдной станции, когда
пурпурная полоса неба за лесом продевает тонкую нить рассвета
сквозь каждую вещь, отстоящую себя, как если бы не имела причины
и исконной самотождественности. Если выбирать между
Вагнером и Роммелем, я отдам предпочтение последнему. Если положить
слюду под язык и держать ее там достаточно долго,
претерпевая очевидные неудобства при разговоре, на ней не проявится
ни единого слова. Поедали не младенцев, но книги. Впрочем и
Трисмегист не всегда был пожилым писцом. Разве буква не
ребенок? Не упомянуть ли при случае пустые галереи Киевского
вокзала или Ростовского? Или же блок-пост, предшествовавший,
например, Вапнярке, а дальше какое-то немыслимо розовое небо,
жаворонки, а у самого горизонта уж вовсе размытые аметистовым
воздухом очертания элеваторов.

Как ото всего этого избавиться? Прежде всего сокращая расстояние,
дистанцию, до полного безразличия. На следующем листе:
приземистый степной модерн южных узловых, где застыли пыльные сады
из воска, летаргические листья аканфа, а еще — пирожное
«микадо», вафельный ромб розового цвета, облатка пустоты, и
циклопические, выкованные из светлого дуба, диваны с вензелем
«МПС».

Железная дорога ничего не соединяет. Стало быть, и не содержит. Это
знание приобретается сразу же, как только сладостная травма
вокзала сворачивает циферблат в свиток. Таково первое
ощущение.

Я помню много лет спустя почти пустые поезда на север и то, какая
странная теснота нас пеленала с тобой на нижней полке. Дорога,
которая в итоге никуда не ведет, ничего ни с чем не
связывает,— тебя вносит в наркотический круг чистого восхищения к
изначальной неподвижности и там неуследимо переходишь (так
мнилось) в иное измерение, в котором пять чувств никогда не
сольются в столь насущное для Ф. Аквинского sensus communis.

Сад камней. Где один изо всех всегда будет незрим, находясь в
категории безукоризненной истины исключения, связанного метафорой
с правдой очевидности. Многие годы я думал над тем, как
найти тебе место в этой фигуре речи. Там достигаешь наиболее
прекрасного и головокружительного статуса — ты уже всегда
чужой.

Но и еда на вокзале стоит того, чтобы посвятить ей отдельное
повествование. Яичная скорлупа на щеке. Очень чистое дыхание
другого.

Равно как и ступни в засаленных носках, о которые бьешься головой в
общих вагонах, переходя из одного в другой через изломы
стыков. Впрочем, как и некоторые другие явления. Маятник
ожидания утрачивает, к примеру, метафизическую позолоту и
наливается вполне угрожающей властью. Телесная близость невыносима.
Однако чтение беструдно питает слова неожиданными сочетаниями
смыслов. Что отрадно и позволяет продолжать жить.

3.02.46. Ночью около 4 час. 30 мин. Мура проснулась от боли
в спине, которая через небольшие промежутки времени стала
повторяться. Я с этого времени больше не спал. Около 7-8 я
вызвал машину и мы отправились в госпиталь — Беелитц (южн. 23
км г. Потсдама). По дороге Мура почувствовала себя хуже. В
9:00 я оставил ее в госпитале. Вернулся в 17:00. К жене меня
не пустили. Пришлось ехать домой. В 20:45 минут доктор
Варшавский звонит на квартиру и поздравляет меня с сыном,
сообщает, что все прошло благополучно. Я не спал долго. О том, что
мы вдвоем ждали дочь не думалось: дочь или сын — это уже
потом. Безусловно это трудно все сказать.

Выберем такой дом по причине того, что он известен боле других.
Раскаленная крыша и черные на синеве небес ветви черешни.
Полагаю, это мой дом, потому что как не мне помнить пресные
костры, в которых горит прошлогодний хлам, исподволь подготавливая
к головокружительному мигу первого дождя. Искры влаги на
лице. Уверен, это тот самый дом, и дождь, приоткрывающий самое
чудесное изо всего, что обещает весна — мелкую, сквозную
первую зелень. Такой дом поставим в углу стола, а вокруг
проведем, замыкая его, черту: круг дней.

Из коробки вытащим деревья. У крыльца поставим что-нибудь погуще...
бук? липу? Когда игра увлечет, поймем, что появился сад.
Когда игла поведет за собой, мы узнаем, чего хочет нить. А в
тридцати минутах ходьбы — станция.

Воздух прост, на улицах пусто. Московский скорый стоит ровно две
минуты. Не превозмочь вожделения сойти с перрона и пойти
невпопад по шпалам либо туда, либо в обратную сторону. Так тысячу
тысяч раз был оставлен дом; — не сдвигаясь с места, двоясь,
растраиваясь. Троение вроде как и есть полнота. «Я знаю» и
по сию пору снится, будто в обратный бинокль.

Длинна йоджана для уставшего, если странствующий не встретит
подобного себе или лучшего. «Если бы ты был горяч или
холоден...». Но как же разительно отличалось по холоду и
теплу твое тело, пальцы, рот, живот, зубы, виски, волосы,
ноги также были различны в жаре и прохладе.

1.07.46. С 26.05 по 20.06 был в командировке. Москва,
Ленинград, Киев. Соскучился по семье. Крепко. 30 июня на катере
ездили в Кецен — по каналу на запад от Потсдама. Брали и сына,
Полю. Вел себя хорошо. Чужих людей, незнакомых уже замечает
и реагирует тем, что пытливо смотрит на незнакомого
человека, а потом на знакомых (мать, Поля, Федор) и потом пытается
плакать. Это забавно.

Поставив дом, мы чуть было не протянули руку к растению, чтобы
отыскать в нем сходство с одним из деревьев, под которым и шепот,
бормотание, и тихие крики, а потом опять шепот и молчание.
Сныть. Это, как валериана, точно зонты покоя. Но мы даже не
протянули, мы попросту ее подняли — и машем ею, будто в знак
приветствия неведомо кому. Вместе с тем, было бы
неблагоразумно забывать, что колея и «коло» возвращают к устью
соскальзывающего в отречение начала.

15.06.47. 10 июня выехали из Потсдама в Ростов на Дону.
Поездка была утомительная. Постоянно меняли состав. 23 июня
прибыли в Жмеринку. Первые дни все шло хорошо, потом стал
бояться спать по ночам, из-за проникающего в вагон света
станционных фонарей. Стал плохо есть, но зато все время пил пиво.
Когда приехали, полюбил помидоры. 27.06 Мура заболевает
малярий, а через неделю и сын. Очень больно было смотреть как их
трясло. Однажды, когда я остался с ним один во время приступа,
расплакался сам. После того, как стали принимать хину
приступы прекратились.
27.11.48. Несколько дней тому
назад смотрели вместе кинофильм «Двойники» по М. Твэну. Смотрел
с удовольствием, ни на минуту не отрываясь. Вечером решили
купить ему санки.

Будто поздний вечер и нужно оттягивать до последнего мгновение,
когда можно будет сбросить одеяло на пол и в ночной сорочке
босиком выскользнуть в столовую, а там под дверью в другую
комнату увидеть желтую полосу, а за ней сразу вспыхнет белый и
колючий блеск люстры, словно кто приехал, и голоса, и этот
особый тончайший запах паровозной гари,— вроде чужие,
непривычные, но и не надо привычных, потому как голоса именно те,
которых ждал, лежа в постели, стоя у двери, шевеля пальцами
босых ног, словно в вязкой, устающей от холода, воде. Так
приезжала мама из дальних стран. Близких стран. И отец приезжал
из дальних стран, а потом из стран поближе... или они все
возвращались и будут возвращаться из всяческих стран,
расположенных за границей стола,— или же ничего этого в помине не
случалось: ни ссаженных коленей, ни ирисов под окном их
спальни, ни майского полуденного ветра. И что правильно.

29.10.59. Умер отец. (Последнюю запись в его дневнике
сделала мама. Другие чернила.)

И так далее. И чем дальше, тем резче очертания мостов, виадуков, тем
сильнее ветер, сметающий известь различных надписей с
откосов насыпей.

Об этом хорошо думать, например, в аэропорту LaGuardia, ожидая рейс
на Сан-Франциско.

Для чего нужно выпить рюмку коньяку, выкурить на воздухе сигарету,
вернуться и, как можно удобней вытянув ноги, прикрыть глаза,
согревая в ладони медный циркуль, ощущая одновременно в
кармане листья ежевики и раковину, о края которой режешься. Let
it bleed.

Имена тают. Но возникает страница со словом «безразличие», которую
пишущий незамедлительно присоединяют к вышеперечисленным
предметам.

Означает ли это — забвение? Или, опять-таки, то, что в конце-концов,
я попал в колею.