Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Андрей Урицкий

Иногда создается впечатление, что разговор о поэзии все чаще
превращается в разговор о способах репрезентации, о том,
как уговорить (заставить?) читать стихи, как заманить
слушателя на поэтический вечер, как привлечь внимание к стихотворцу,
если он не поет и не пляшет. В сегодняшней ситуации
традиционная и мифологизированная фигура поэта-затворника
превращается в нечеткий силуэт, в воспоминание о прочитанных в
далеком детстве книгах. Сказка кончилась. Михаил Лаптев (1960 –
1994) был, наверное, одним из последних, кого можно вписать в
привычные романтические рамки. И для него это не был, говоря
современным языком, выбор стратегии. Он так жил. Жить иначе
не позволяло здоровье, и не позволял социум, но, проигрывая
в одном, в другом, для себя важнейшем, Лаптев выигрывал. Во
всяком случае, сегодня мне представляется именно так.

Представляя поэта, поэта малоизвестного – малоизвестного, несмотря
на вышедшую в 1994 г. книгу «Корни огня», несмотря на
включение его стихов в престижные антологии, несмотря ни на что, –
следует начинать с биографии, но биографии он был лишен.
Где-то учился, где-то работал, с кем-то дружил – это не
биография. Настоящей биографией стали стихи: Лаптев менялся, искал,
экспериментировал, пробовал. Отказывался от достигнутого,
выдергивал строки из старых стихотворений, чтобы использовать
в новых. Возвращался к пройденному и вновь уходил в
сторону. И, понятно, что частью биографии были прочитанные книги. В
1994 году Михаил Лаптев написал два цикла акростихов,
посвященных любимым поэтам. Хотя акростихи у него появлялись и
раньше. Вот один из лучших, акростих-представление:

ПРОЩАНИЕ С ВОЗНЕСЕНСКИМ
Меня зажали момент
и мент.
Харакири или
абсент.
Иллюминация –  в честь мою!
Лошади,
Ллойды,
атас на краю!
Пиро-
техник
едрит «му-му» – 
в эту пропасть идти не ему.
Прогладьте мне брюхо утюгом,
судьи,
индусы!
Хамы в ночном
во Времени плещутся у бережка.
Топор. 
От голода обглоданная
рука.
От кладбищ и дворницких –  до котельных
йоги живут, как захотели.
Гневные
руки
убили
Поэзию.
Пытка!
ЛДПР говорит –  так полезнее.
Индио- видео-
теле - отели.
Если проспект –  то
Руставели,
а если какая-нибудь непролазина,
то,
очевидно, имени
Разина.
Чистое поле.
Едет «Жигуль».
Стоп! Вырастает крес-
тьянский патруль.
Ищут Белинского и
«Мертвые души».
Если найдут – 
юным удушат.
Петля телефонного шнура –  намек.
Россия идет анфиладами виселиц.
Если встанет, то –  у тех пятерых,
дающих тень в виде пятерни кредитора.
Стамеска,
трофей,
астры в водке
в подлодке,
и пан гобелена купается в сходке.
Тьма.
Стадион. Дурдома. ЛТП.
Я не хочу! И т.п.

декабрь 1993

А в начале 1994 года им было написано некое подобие
манифеста, тогда же опубликованное в газете «Гуманитарный фонд».
Текст немного наивный и путанный, но вводящий во внутренний мир
Лаптева, не в меньшей степени, чем исповедальные
стихи.

О ДИСКРЕТ-АКМЕИЗМЕ

В Таиланде за нехваткой годного для постройки домов леса дома строят
так: сначала переплетают в форме дома ветви, лианы, затем
тщательно со всех сторон обмазывают их глиной и – этап
третий! – все сделанное поджигают… Зачем? – чтобы обжечь глину.
Когда глина готова, каркас за непрочностью удаляют, и
получается хорошая глиняная мазанка, полностью сохраняющая форму
вынутого, сыгравшего свою роль стержня – дерева. Так и
дискрет-акмеизм. Цель его – убить заданность в поэзии, вплоть до
разрыва (желательно ненасильственного) смысловых связей,
аберрации, благодаря чему вместо новых смысловых образуются сами
по себе связи сверхновые, аберративные, межсловные.

Особенно важно убивать заданность в акростихах, воюя с обязаловкой
первой буквы строки.

В отличие от абсурдизма дискрет-акмеизм говорит на равных с Богом,
не больше, но и не меньше. Автор не рупор высших сил или
языка, он говорит сам, но не отрицая полностью Остальное.
Введенский же, например, писал только сам – и тем самым не говорил
ли он голосом дьявола?

Дискрет-акмеизм может быть и темой и стилем одновременно.

Задача дискрет-акмеизма – подбирать с дороги, превращая их в слова,
траву Пастернака и «лопухи и лебеду», тем самым очищая место
для будущих поколений и течений.

Возможно, некоторые увенчанные премиями концептуалисты скажут, что
подобное возможно как раз в Таиланде. Что ж, честно
померяемся силами.

8 февраля 1994 г.

Вместе с манифестом были напечатаны три стихотворения, в том
числе «Акростих №1», открывающий цикл, в рукописи
датированный январем 1994 г.:

АКРОСТИХ №1
Оса –  порфира –  чудо –  чадо –  чад.
С желтком тревожным фонари на Мойке.
И застывают уязвленно стройки,
пока в театре седоки сидят.

Мой марафон! Не дам его сестре!
А то присудят вдруг победу персам.
На бережке спит Бог –  сверкают перстни,
дым за рекою, на крутом бугре.

Еще грядут невиданные дали,
льет через край шампанское беду.
Шьет Пенелопа –  девы возроптали –  

тогда на них орлицу выпускали...
А на обратной стороне медали
мой профиль задыхается в бреду.





АКРОСТИХ №2
Бог и централ. 20-ый ада круг.
Еврею от креста не откреститься.
Не нарушая скучную традицию,
еврей сначала выбирает юг.

Дам на манто отдали чернобуркам,
и жаждал крови каждый из песцов,
когда давился брошенным окурком
тот –  самый первый и святой –  из праотцов.

Липучей сделалась железная рубаха,
и Змей у окон трижды облетал
в тот день, когда окончился металл.

Шинельная тайга –  как море страха,
и дан приказ был: «Поворот все вдруг!»...
Централ и Бог: 11-ый рая круг.





АКРОСТИХ №3
Александр не Блок засунул руку
легкую в гармонии моря,
ежедневно ощущая муку
крови, кроны, корня, ноября.
С каждым разом вынималось больше,
а из каждой горсти –  горячей.
Но гниет Тьмуторокань без пользы,
даже у Яги грустит Кощей.
Рим возрос. А чем возрос –  забыли.
Время –  отрицание нуля.
Время –  отрицанье буквы О,
ежедневно делающей стойку.
Денег не было, но были горсти.
Еще были чудаки.
Не идти же с чудаками в гости! –  
с ними надо драться у реки.
Кий был самым сахарным из русских.
И осталось только капать в рот
йод.





АКРОСТИХ №4
Кондором гнал через Урал
одних к Висле, других –  к тихоокеанскому побережью.
Но зубы потерял и стал
сосать лапу медвежью.

Такие, как он, имеют жену-василька,
а та –  четыре подогнутые ноги.
Нечем платить долги –  
такие вот музыканты.

И Зевс сердился, сухие сны насылая
на непокорного внука Менелая.
Верный орел печень клюет,
а вокруг собирается народ.

Гринго! –  орут, –  гринго!
Их крики приветственны, как рев обезьян.
Но он –  не гринго, хотя и хочет им быть.
Он не дожил до расцвета асфальта, –  
в приступе безумия он прошел сквозь зеркало и ушел.





АКРОСТИХ №5
Алые лоскутья на горбатом...
…Легкие зал`или хлоркой...
Еженощно бьется, бьется сердце...
...Колотушки. Обход и колотушки.

Самый молодой из неофитов,
а стоит среди первых в приделе…
...На обед рыбьи головы ржавые
да прогорклое машинное масло.

…речка –  горка –  лес –  кольцо –  болота.
Болотные попики –  добрые:
льют по ушедшему слезы,
окружают пением тело,
кидают на дно трясины.





АКРОСТИХ №6
Отбросив раненые книги,
лежать и думать: кто виной?
Ель хмурит бровь: какой ценой?
Глаза бы вырвать, не глядеть.

Час прошел –  яичко не разбилось,
урод удоду выбил глаз.
Хамство натуральное.
Окно напротив все светилось.

На самом деле там была подглядывающая аппаратура.
Церковь, церковь в воде!
Долбитесь вы все конем, читатели!
В мире нет более подлого и прекрасного народа.

В сентябре-октябре Михаил Лаптев возвращается к теме и
создает второй цикл. Получается в результате впечатляющий корпус
текстов, мерцающий, неожиданный, странный взгляд поэта на
поэтов.

* * *
Ось содвигают. Время, заскрипев,
сиротам-ласточкам нацеживает смелость.
И лишь жильцам шестиметровой смерти
припадочный мерещится напев.

Маразмом мокрым волосатых рук –  
апофеоз допрошенных успехов.
На кой-то черт идет в театре Чехов.
Домов тайга смыкается вокруг.

Евангелие учит умирать.
Львы –  пожирать. Шуршит стукач мордастый.
Широты –  в долг, который не воздастся.

Тишь –  как плотва. Ей нечего сказать.
А музам, сдавшимся в натруженной борьбе –  
морить клопов в скудеющей избе.





* * *
Беременна старушечья Москва
угольями. Осенне одиночество.
Лишь кто-то шепчет из сырого рукава,
а яма уже вырыта доносчиком.

Тьма успокаивает. Улица пуста.
У ног ее лежит прохожий пьяный.
Она приклеена прохладою листа
к невидной двери, за которой –  фортепьяно.
Уланы там счастливый пьют арак,
да пунш горячий. Благороден враг.

Жаль, коль падешь. Но се –  непредставимо.
А на досуге –  жадные стихи,
в которых средь альбомной чепухи
есть тень Сенатской, гибели сладимой.





* * *
Ночь-эскадрон врывается в Москву.
Она пуста –  октябрь-Кутузов
всех вывез по провисшему мосту
еще под вечер от французов,
лениво поджидавших десяти.
Ложь вечера сменила проза
ежеквартальных дивидендов. Просто
мат им ясней, чем шизик-диссидент.
Архивов соль... –  Все это –  не из той
трагедии, балета, оперетты.
Все движимо прозрачной высотой.
Ее клевреты –  сонные поэты.
Ее нутро –  серебряная совесть
в зубчатом кружеве лобастого Труда.
О синей чести с будущим не ссорясь!
Йод Ваших песен губит навсегда.





* * *
Осенний дождь стучит, как гвозди в гроб.
Лежу, лениво в потолок уставясь.
Ежевечерний сплин накрыл, словно сугроб.
Газеты к черту. К черту завязь
у горла –  несозревшего стиха.

Чего он хочет? Чтобы я насильно
умел плодить детей? Чтоб, как носильщик,
хоть чаевые получал бы? Ха!

Онколог-ночь. И распята луна
на крестовине черного окна.
Цедить стакан –  то ль крови, то ль мочи.

Евангелие хмурится, молчит.
Венозность строк потерлась, словно джинсы,
Уралом разделив Россию жизни.





* * *
Алкать или лакать (к примеру, «Три семерки»)?
Лакеи смотрят, как сквозь воду –  Сатана.
Европа учит (зря!) нас жить одной семьею.
К несчастью, мы и так –  давно одна семья.
С обиженной стены снимают Рамакришну
(а он на ней висел почти что 20 лет),
на этот же гвоздок мы вешаем коричневый
дебильный натюрморт (читай: автопортрет).
Резиновый Илья –  дыра в презервативе.
Уроды на холме уперлись в плейстоцен.
Емеля Лукича куда консервативней.
Рвануть ли в Тель-Авив? Взойти ль на плаху сцен?
«Еж» в Химках твердолоб, как долгие гудки,
матуя черных вновь, опять, уже пол-века.
Его и в ЛТП, его и в дискотеку,
на митинг, на сульфу, на Соловки!
Как электрон кружит вокруг ядра-палаты.
...О, как же соль сера на этих, блин, халатах!





* * *
Бледные пятна света, спускаясь в зал,
еле находят в перекрестье актера.
Ласковый ряд откашлялся, замолчал,
лисенком тихим сидит, ожидая вора.
Если кто-то хочет играть на нас,
а не умеет даже играть на флейте,
хм, не честнее ль Никитой орать «пидарас!».
Милые, это еще не бульдозеры. Блейте...
Ад щелочей разверзается передо мной.
Деревянные песни беззвучны. Это контузия
ума, помраченного баркашовщиной.
Легче убить Полония, чем с катушек –  
и навсегда. В ключице убит Лаэрт.
Но, убивая, я не ищу наживы.
Опять вскрывали так жданный мною конверт...
Йорик, мы косн`ы, но зато мы живы.





* * *
...и новогодний снег с борзою схож,
обточенный на фрезерном станке.
Свисают остро звезды-ощущенья.
И так мучительно!
Ферзь крупен, словно милиционер.
Умно баптистское пространство.
Белеет улица испугом плеч
раздевшейся впервые проститутки.
Ошибка-предрассветье. Шесть часов
даруют жизнь и смерть. Жизнь лаконична.
Смерть –  протяженна, как июльский полдень,
как Карабах, как провод, как запой.
Октябрь больше был бы ей к лицу.
Между шестью и полседьмого –  столько!
У нас не хватит пальцев сосчитать...