Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Фрагмент)

Начало

Продолжение

Из полных истуканов – эпоним в каменной шинели, и хотя не все
параметры попустили ему вырезать на фасаде имя, и вообще не
симпатизировал академическим шапкам, зато присутствует назначенцем
на всех свиданиях, но избрал – вымогать третье, лишнее…
зато запасает темы из бурлящих вокруг разговоров.

В неполных – три примелькавшихся маски: безжизненная от холода – на
сундучке обмороженных приманок, если откусите ее снежков,
превратитесь в лед, а также – хорошо гримированная кассирша с
пропускным билетом в пьесу, если она коснется ваших денег,
то уж не выпустит, если заступите геркулесовы башни
расходящегося занавеса… плюс волокнистая наездница Побитых-Помятых –
везучий абонемент на пьедестал группового транспорта, так я
реализую мою внутреннюю потребность – быть с людьми. Так
пророчествую: ваш автобус втянется в пробку, и в соседнем ряду
вы встретите прекраснотелую, татуированную грифоном фуру,
циклопическая не сможет ни обогнать вас, ни отстать, а сможет
прикрыть все костры разгорающегося утра мира… но к вашим
услугам – клиренс.

Увеличиваем клиренс – недорого…

В четвертых – притулившийся на отлете стул-кукла Старая Туземка и
внесенный в обитель наук гротеск: домашнее художество, чтобы
сделать милой любую непроходимую стену: дощечка в брызгах
зеленки – в вешнем листе, и жердочка и пернатое из пятнистого
черно-белого плюша, обычно притертого к далматинскому псу.
Плюс столпившиеся за птичницей любители – повысить свои
драгоценности в чине, наречь кота – Мастиф и вписать в песий
паспорт – неоднозначное, несклонное и переливающееся имя Боа…
Плюс вставшая за продажным изделием индустрия подделок,
подстановок, монтажные фото, искусственное освещение, левые тиражи,
халтура, липовые справки, фамилии, не поддержанные телом,
пересаженные органы… Минус – вопросы на интерес: почем
птичка?

Покровитель макулатуры Павел Амалик, вероятно, со списком выигрышей
и субсидий за пазухой или с иным гостинцем, вышел из
придушенных неволей деревьев-пигмеев и приблизился к баловню
ожидания, назовем его – Бакалавр, и кротко произнес:

– А что если вы невнимательны или не готовы духовно – к ворвавшимся
сюда герольдам? Эти папоротники, драцены и можжевельники,
поднявшись над своим обожженным в глине окопчиком, распустили
сигналы о надвигающемся на вас саде… Или отставшие зеленые
кибицеры указывают, как счастье Сад, покатив колесом –
кринолины кустов, покидает вас…

Бакалавр стонал от того, что судьба задерживается и не позволяет
подготовиться, подстегнуться к допросу, к надвинувшемуся на
сучьях, садовых рогатках и прутьях коллоквиуму, и шлифовал
взором часы, уже стократно внесенные в обзор, но не отличал от
толпы разговорчивого, болтливого, глаголящего слишком многими
языками Амалика.

– Предвещают канун сада и предлагают за определенную мзду, – шепнул
архивариус, – все превратить в непролазное цветение…

– Чтобы точно понять то, с чем я обращусь к вам, будет правильно
начать с рассказа обо мне, – возгласил предводитель бумаг. И
продолжал почти взахлеб: – Спасите меня, друг мой! На всех
парах к нам приближается революционное завтра – и, смею
уверить, оно гораздо ужаснее, чем вы представили. Не тем, что в нем
нет – нас, а тем, что мы есть – как минимум я.

В Бакалавре что-то рвалось, обороты вытягивались и коптили, движки
застревали и вихляли. В лузе за ключицей вскипали последки
пещеры, кровавых перьев, помета, разодранных подначкой ртов и
клювов… Собравший себя в кулак интересовался у неотступного
голоса:

– Хотите осветить ваш образ как можно шире и не скупясь в речах?

– Максимально разносторонне, – заверил Павел Амалик. – Но для
затравки можно взять и сиюминутное. Вообразите: без никакой
сострадательности и китайских заходов вам объявляют, что в
служебном закоулке, который вы рады согреть собой с утра до трети
вечера, завтра же разразится деконструкция, фиктивное
поименование – ремонт. Порушат все, что вам чем-нибудь близко,
вынесут персональный стол и отпнут любовно хранящий ваши черты
стул. Смешают подлинные документы – и трагическую компиляцию,
стилизацию, фальсификацию… в невообразимый капустник.
Свергнут обои и вытопчут их бутоны, а на смену поднимут клумбы
мусора. Разоблачат углы с их хорьковой жвачкой отошедшего,
валежником, буреломом. Учинят трепанацию компьютеру, садистски
отстригут от него ваших дорогих корреспондентов, знаменитые
музеи, библиотеки, архивы – и Страсбургский суд, и Гаагский
трибунал. Комплектующие, захваченные общей идеей – или общим
числом, рассеют, вобьют в промежутки, заговоренные от
запоминания и учета. А вздумавшим прорваться назад предъявят
оцепление из окладистых бочек, поясные ступы с порошками,
канистры, обтекаемые мастикой и маслом… Поощряется – надломленное,
расколотое, костистая арматура навыпуск, острое и
цепляющее. Вернется ли все когда-нибудь в испытанные картины
«Равномерное подвижничество», «Эмоциональный подъем», обретет ли
связность и смысл – неизвестно, я-то не поручусь, хотя вы по
младости – уверены… Я, конечно, прав? Между прочим, всю стену
у меня за спиной, – шепнул покровитель, – арендовала чета
полушарий, теснящих друг друга и выхваляющихся столь
совершенными объектами и мотивациями, сливающимися в отвлеченную
музыку, о каких не догадываются – даже на полосе, не ощутимы
аборигенами… нестабильны, вершатся в умах! Я, кстати, привык
кружить по всей планете и в тылу у главных земель немножко
резвиться – перескакивать с острова на остров, у меня столько
горизонтов, что увязают в пробке, а затрудняясь с именем
потока или с пунктом сражений, несущим победу, я привык
справляться у себя за плечом. Этот волшебный полуповорот при любом
вопросе – к немедленному ответу, эта привилегия – уже часть
меня. А что теперь?

Глаза Бакалавра опять сливались с украшением брандмауэра – но не с
далматинцем щебечущим, а с ласточкиной норой минут, а также с
храмовой дверью: скобы, винты, шлицы, мениски, решетки,
фрамуги, тросы, шкивы, крюки, задвижки, щеколды, ригели, цепи,
булавы, скрежеты, стоны, притертые в инсталляцию Врата
Знания, в набежавший союз начал и концов, во вцепившиеся друг на
друга приглашение и изгнание, но так и не встал говорящий
Амалик, и лишь прозрачность его не позволила слушателю
усомниться в прозрачности насланной на него речи.

– Кроме того, вы должны верить, – продолжал Амалик, – что каждый
извергнутый в свет алчет пяди, чтоб охорошиться и принять
непринужденный вид… для уверенности рассказа простим – способных
подвесить существование на воздух и длиться там или
переживающих между нами свою непринужденность – на котором-нибудь
стволе. Но подиум – на две подметки, что стихийное к ним ни
приращивай, но любовь его ставших почвой родных…

– Где прикажете – влачить снятие со своего креста, скрашенное платой
за труд? Куда отправиться в здании, принадлежащем
могущественному государству, чьей фанатичной ненависти,
инспирированной или иррациональной, или цикличной, вам не износить? –
спросил Павел Амалик. – Как лучше перебродить жизнь – в
академических площадях, кафедрах, аудиториях, коридорных моллах,
конференц-залах, обсерваториях, альпинариях, ангарах, складах,
бомбоубежищах, кочегарках, переходах и переправах,
прохладах и зное? Часть объемов поглощена учебным процессом – и
священна. Музей эпизодичен – затевается лишь к иностранным
делегациям. Читальные залы, например – периодики, где можно
заглянуть в свежайшие, хотя не дающиеся на дом издания? Но в
статейную научную мысль трудно ввалиться – публично, с
расхлябанного, сверхжесткого читального стула, по самую холку
набитого скрипами и дровами, работать без прикрытия – в полном зале
шепотов, неуместных смешков, неловких движений, в которых я
порой усматриваю – любовные игры молодежи: коллективные
книги и журналы столь растерзаны, что романы ссыпаются со
страниц! К тому же я вечно забываю читательские очки. Когда
раздавлен спешащим светопреставлением, нелегко сопроводить себя
всеми техническими аппаратами, позволяющими пристроиться к
действительности. Хотя бы противостоять ригоризму библиотекарш
и моего внутреннего цензора…

– Три книготорговли, – задумчиво продолжал покровитель Амалик. –
Цены – чуть крупнее вашей мечты. Башни! Приходится разыгрывать,
будто выбираешь собеседника, воспитателя, поводыря, с кем
достойно скоротать несколько часов и даже дней, оценивать
переплет, в каковой угодили друзья и потащат за собой, листать
внутренности, перкутировать и взвешивать… Сравните с
извилистым шествием по городу, а мне приходится вымерять
достижимость цели – родной ногой, бродяжничать, обихаживать и
поддерживать маршруты, и на каждом марше вам дан стихийный попутчик,
чья дорога якобы слиплась – с вашей, правда, выбор – за
Фортуной, додумавшейся равнять вас – то с обольстительной юной
кокеткой и уже – чуть моргни – щелистой старухой, гуляющей
внучатое дитя, его сюси-пуси и инстинкт вложения себя – все в
новые персоны, то к вам приставлен – горлопан с ордынской
физиономией, на которой цинично высечены большие принципы, он
задавил ухо телефоном и с каждым шагом громогласно
перераспределяет в свою пользу – ближайшие территории и угощает их
обитателей сытной козлятиной. Но стоит на миг зазеваться – на
Армиду в занавесках, на бутон в ее фарфоровых пальчиках, и
рядом с вами – ржавый шаркун, киборг, закованный в тормозные
колодки суставов. Я называю моих недолгосрочных
доппельгангеров – подчаски. А украсивших высоковольтные дальние ветви
нездешних птиц – голубых, рдяных, изумрудных – за пятым шагом
называю застрявшими клочьями воздушных шаров… Вы без конца
заступаете в чей-то непривычный, не знающий вас мир, иногда
оскорбительный, и на квартал, два у вас все меняется –
настроение, планы, даже – возраст и, естественно, убеждения о
добре и зле, в вас взвиваются невероятные склонности и
влечения! Правда, то, что вам подбрасывают, – не результат суточного
допроса, но ежеуличные взносы гнутым оболом, а на следующем
повороте вы расстаетесь навсегда, зато дается новый
сателлит, брат по направлению, по мечте энтузиастов – уже на этой
дистанции… Возможно, вам сопутствует – Некто единый, и
мошенничает и развлекается, и переводит в прохожих – свои личины.
Но чуть скользнет дерево с тысячей надетых на шпур листов,
каталог, картотека, и вы сразу спохватитесь, что так и не
вышли из библиотеки.

Компания студентов с правой балясной лестницы, связавшая ее
гибкостью и цепкостью, группа «Восхождение», возносящая по ступеням
апологию юности и сверкающую влюбленность, кормящая
мадригалы и зонги скабрезных нищих, хулиганские витки слов или
футболящая превратности, окликала Бакалавра:

– Ну что, желанный, идешь или нет? Не резон ли сойтись с лицом
профессора и превозмочь желчное, и подавить своей начитанностью,
своей образованностью? Расхрумкать его проносившийся,
подгнивший вопросник – на корню, и сплюнуть и потоптать, как петух
работает курочек и уточку?

Бакалавр клонился к идущим ввысь крикунам – и отмахивался, и рука
сливалась – с четвертями летящего орла и охотного коршуна, и
несла – устремленность, но ожидание успевало перехватить
недопревращенного.

– Жизнь вообще – улица, кто-то прошел – а мы так и не опознали, кто,
зато родили – этот трюизм… Точнее, замечтались у книжных
прилавков, – напомнил Павел Амалик. – У которых все же можно
успеть с налету перезнакомиться с несколькими претендентами в
вожатые. Ухватить абзац, идею, завет, утешение, катрен о
родине, метафору, что будет гипнотизировать вас весь день,
услышать одномоментно – многоголосие философов, богословов,
заливчатых мемуаристов, лжецов, мотет, речитативы, митинговый
крик, бэк-вокал, базар, бивуаки… Жаль, рано или поздно
корифей-книгопродавец взволнуется, и придется ретироваться
несолоно… кстати! Три кафе, – непринужденно продолжал Амалик. –
Успешно разбросаны и порождают три дороги туда и назад, также
безвозвратно глотающие ваши плоты и проливы, можно
скептически изучить то и это меню, придирчиво и долго присматриваться
к дизайнерскому решению зала, к расположению
подкрепляющихся, харчующихся, прочесть нарисованную ими фигуру, заглянуть в
тарелки, заодно констатировать: до сих пор, невзирая на
смену властей и режимов, дорожатся ножами и скупятся на чайные
ложечки, и придется размешивать чай жирной вилкой. Вдруг
подметить, что в солонки пострижены текучие лимонадные сосуды,
что мясо в голубце – рисового и лукового окраса и завернуто
в нежующийся лист, вероятно, снят – не с капусты, а с
тракта. А по залам летят такие существенные мухи, что у них,
представьте себе, есть – тень. Можно вообразить себя Римским
папой, посетившим благотворительную столовую для неимущих. В
дальнейшем походе вдруг обнаружить, что все зазоры здания,
напуски коридора, зазевавшиеся площадки лестниц и даже
подоконники щедро распроданы то сотовой телефонной компании,
принимающей плату на карнизе, то компаниям хот-догов с чизбургерами,
то рекламе и пропаганде, и копировальным и множительным
бюро, и продажам чудодейственных снадобий и мерсери, осыпающих
с вас морщины, шишки, лычки, зарубки низших и высших сил и
кустоды, что открывает еще ряд возможностей…

– Хотите, чтобы я подождал, пока вы определитесь с возможностями? –
спросил Бакалавр.

Улыбнувшись, предводитель бумаг поглаживал отдавшую ему свое тепло
козу – два чернотропа, влекущиеся с плеч.

– Так я вытягивал детский вечер – все новыми никчемными занятиями, а
чуть отстанешь – и тебя мгновенно перешвырнут в хмурое
утро, тот скромный нуль-переход, телепортация, и уже надлежит
вырваться из снов с их волшбой и могущественными друзьями и
тащиться в школу советов. В окрики, плетки, равнения, пугачи…

(Продолжение следует)