Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

5

– Я в магазин: жрать нечего, – сказала жена.

Хлопнула дверь. Особый, родной, присущий только этой двери
захлебывающийся звук… Жирмудский с грустью подумал, что ему придется
жить в какой-нибудь другой квартире, где дверь говорит на
другом языке…

Его глаза вылезли из орбит, приподнялись на тонких стебельках над
головой, коротко метнулись назад и ринулись сквозь стекло в
мир, на упругих волокнах, кружась, обгоняя друг друга – за
Милой, туда, где она сейчас шла. Жирмудский очень хорошо
представлял, что будет делать Мила в ближайшие полчаса…

Она вышла из подъезда, поежилась на неожиданно холодном ветру,
подняла воротник. Путь до магазина – узкая, протоптанная в снегу
тропинка мимо розового офицерского дома, мимо ее любимой
березки, которую Мила считала своей одногодкой. Дальше – опушка
леса, устье монастырской тропы и магазинчик «Лесной» – так
его называли жители окрестных домов. «Йонсел» – по детской
привычке читалась вывеска наоборот. С финским акцентом… Мила,
в принципе, не так далеко ушла от детства. Она любила
читать надписи наоборот и считать этажи зданий…

За что он ее так? С чего он взял, что она изменяла ему с Пучинским?
Ничего такого не было, как сказал Александр Блок. Мила
вообще, ни разу не изменяла мужу, она любила только его.
Бездарного, злого козла любила. Всем своим маленьким сердцем, всей
своей кровью, всей своей крошечной душой. Она для него бабки
варила, чтобы его прокормить. А он к стене отворачивался
последнее время. Он разлюбил ее. Шляпу купил, чтобы в этой
шляпе из дома уйти.

Она представила, как идет ее муж по узкой снежной тропинке, в
зеленой шляпе, в руках почему-то несет клизму… Зеленую клизму.

Вот и магазинчик «Лесной». Мила остановилась, чтобы докурить,
бросила окурок в урну, усмехнулась в нос и толкнула дверь.

В зале была покупательница, жирная армянка. Она балдела от шопинга.
Фраерман и Петров суетились, провоцировали:

– Одну? Что еще?

Женщина всецело отдалась шопингу. Она властно тыкала пальцем в это и
в то, набирала, не думая, нужно оно или нет, а Фраерман с
Петровым нагибались, накладывали, взвешивали, переглядываясь
и подмигивая друг другу, и, Милу заметив, ей глазами
сверкнули…

Зазвонил армянкин телефон, она выхватила его, словно кольт,
оглянулась на Милу: да, я буду и буду говорить, а ты, милочка,
подождешь, ибо я не закончила, ибо я тут главная, и говорить буду
хоть целый день, прервав лакомый шопинг, а ты подождешь,
сука, подождешь русская курва и блядь…

Кончила. Вышла. Мила посмотрела на Петрова, перевела взгляд на
Фраермана. Петров заглянул в подсобку, сказал:

– Пришла.

Из подсобки раздалось мычание невидимого Гуссейна. Фраерман подошел
к входной двери, повесил табличку, задвинул засов. Мила
деловито кивнула, прошла в подсобку. Гуссейн сидел на ящике,
чистил воблу. Он вытер руки о брюхо, Миле махнул ладонью, пиво
из банки допил, запрокинув голову, двинув острым кадыком.

Мила сняла пальто, бросила на пол. Вошли Петров с Фраерманом, в
помещении стало тесно. Гуссейн взял Милу за плечи, притянул к
себе, стал целовать рыбьими губами. Мила нащупала его орудие,
сжала и подняла. Сзади кто-то приткнулся, взял ее за груди,
закрутил соски, стал тереться. Вот и у него встал. Мила
почувствовала: Фраерман. Петров расстегнул брюки, пошел к ним,
смешно переступая, надрачивая.

Гуссейн освободился от штанов, повернул Милу, трусики с нее стянул,
как бы фрукт очистил, усадил ее на кол, в зад с размаху
воткнул. Фраерман встал на колени и заправил спереди. Петров
пристроился сбоку и дал Миле в рот.

Мила закатила глаза, замычала. В ее черепе закрутился вихрь, череп
пошел трещинами, раскололся, мозги вылетели и закружились под
потолком, под люминесцентными лампами… Миле казалось, что
она море, и в море купаются веселые и злые ребята, ловят
крабов, раскрывают створки раковин и лижут их розовые складки,
пускают пузыри, как неутомимые ихтиандры… И тут
Гуссейн-Гуслия вставил два пальца в рот и свистнул…

Дальше, наверное, многоточие, словно в целомудренных романах о любви…

6

– Денег сегодня не дам, – сказал Гуссейн. – Продуктами бери.
Насыпь-ка ей, Петька, но не больше трехсот.

Мила была огорчена. Взяла буханку белого, половинку черного. Она,
впрочем, и собиралась оторваться не более чем на триста, а на
двести хотела купить в книжном киоске Маринину, последний
роман. Но хозяин-барин… Взяла полкило краковской колбасы: муж
любит, чтобы с жирком, с четкими контурами… Вот уже второй
раз Гуссейн так оскорблял ее – не давал денег. Взяла сырку
российского: муж именно российский любил, наверное, потому,
что бы патриотом этой умирающей страны. А Мила надеялась, что
он увезет ее в Америку или хотя бы в Израиль… Взяла паштета
из свиной печенки – на бутерброды. Муж вообще, не всегда
обедал горячим – чаще сидел за компьютером с бутербродами, с
фруктами, чтобы времени на жрачку не терять…

Но завтракать Жирмудский любил. Он любил проснуться рано, сварить
кофе, предвкушая полный трудовой день. С чашкой кофе в руке
отвечал на письма, смотрел дискуссии на досках, бросал
несколько веских слов в пустоту… Затем выходил на короткую прогулку
по лесу. Обходил озеро, думал. Слова шумели в голове,
непроизвольно шевелились пальцы. Возвращался, сам готовил себе
завтрак – яйца всмятку или яичницу с ветчиной… Мила взяла
триста граммов ветчины – розовой, с золотистой прослойкой. Любил
Жирмудский и рыбку – горячего копчения скумбрию, с
картошечкой разбирать… Мила взяла жирную, лоснящуюся, металлом
бликующую скумбрию. Потом Жирмудский съедал какой-нибудь фрукт –
апельсин или грушу. Мила взяла полкило аргентинских груш,
свежего в южном полушарии урожая…

Не дай Бог подойти к Жирмудскому, пока он не покурил и не посрал. Не
дай Бог не то что бы заговорить с ним – просто показаться
на глаза. Только потом, часа через два после пробуждения,
выпив кофе, прогулявшись, позавтракав и посрав, он открывался
для общения с женой.

Они сидели, на кухне, пили чай с лимоном. Первая сигарета кружила
Жирмудскому голову. Он рассказывал Миле свой сон, если помнил,
и если был у него сегодня сон. Он мог прочитать
стихотворение, законченное вчера, или рассказать прозу… Мила взяла
пачку чая, три лимона, датский кекс. В такие минуты она была
счастлива – когда он читал ей свои стихи. Но вот уже месяц, как
все это почему-то кончилось. Вообще, прекратилось общение,
кроме редких, брошенных как бы на ветер фраз, с туманными
намеками на измену…

Но она была чиста. Никого не любила, кроме него. Он не мог упрекнуть
ее ни в чем.

– Лимит исчерпан, – объявил Фраерман, положив на весы полкило
сладкой пастилы. – Триста десять рублей, шестьдесят копеек. А
Гуссейн сказал – триста.

– Триста, триста! – крикнул из подсобки Гуссейн.

Фраерман пожал плечами и забрал горсть пастилок из кулька.

– Доплачивать за тебя не буду, – сказал он. – И так сегодня проиграл.

(Продолжение следует)