Онтологические прогулки

0.

О Розанове отрывисто, потому что как же иначе можно писать о Розанове? Так уж ведется испокон. О торжественном торжественно, о печальном грустно, о радостном весело, о Розанове отрывисто.

Поскольку он и не константа никакая, в особенности жизни ничьей, а с другой стороны, куда ни повернись – непременно на Розанова наткнешься. Метод разрозненных записей, повсеместно популярный ныне, все эти «Живые журналы» и «Ливинтернеты» – прямое наследие Розанова, помноженного на клип. И вообще Розанов не главный. Но без Розанова как-то не обойтись.

1.

Подвернулось издание «Анны Карениной» в старинной серии «Классики и современники». У нас в доме почему-то не было этой книжки, а на чужой даче в ворохе макулатуры, приготовленной на растопку, я наткнулась на два потрепанных томика с сиреневой печатью библиотеки одного Балашихинского ПТУ, как положено, на семнадцатой странице. (Кстати, почему печати ставят именно на семнадцатой?) История миграции томов из библиотеки осталась тайной…

Толстой куда как свободно обращается с лексическими средствами – особенно запомнилось, что рука у отца Кити была «мясистая», когда дочь целовала ее. (Кстати, именно это место вместе с другими цитатами по какой-то причине, возможно, что и благодаря эпитету, фигурирует в повести Джерома Д. Сэлинджера «Зуи» в выписках старших братьев Симора и Бадди, в цитатах и афоризмах, выполненных «черными как смоль и неистово отчетливыми» буквами на внутренней стороне двери их комнаты). Толстовские эпитеты вообще – отдельная тема. Помню, как ошарашил вопрос брата, изучавшего «Войну и мир»: «Какого цвета нимфы?» – я даже вклеила этот эпизод в свою повесть «Вчера» когда-то. У героя Толстого, вишь ты, панталоны «цвета тела испуганной нимфы». Так вот, позднее я обнаружила, к стыду своему, что это общепринятое в те времена название определенного цвета (но так и не удалось выяснить, какого именно!), совсем не изобретенное Толстым, а лишь подмеченное, что, конечно, вовсе не отменяет его ценности.

Как и ценности слова «тугосиси», сомнительного, вроде бы – но ведь дело не в словах или не совсем в словах, а в контексте. И оно возникает у Толстого в очень соответствующем контексте: барыне (Дарье Александровне Облонской) объясняют, почему нельзя молока дать детям. Одни коровы то, другие сё, а третьи тугосиси. Это простонародное словцо рисует и облик говорящего, и облик пишущего.

Василий Розанов в коробе, кажется, первом своих «Опавших листьев» говорит о Толстом, что тот неумен – а при всякой гениальности ум все-таки не мешает. У Толстого, несомненно, природная мощь, то есть, собственно, его гений носит характер настолько стихийный и всеобъемлющий, что понятие «умный» или «неумный» к нему, скорее всего, неприменимо. Розановское мимолетное сетование (как и многое другое в его набросках) очень похоже на гипостазирование, наделение окружающих явлений своими, понятными качествами, проецирование. Умна ли гроза? Или неумна?

2.

Задом наперед читаю Розанова, только не безразмерные «Опавшие листья», а столь же безразмерное, но чуть менее известное «Мимолетное 1915 год». Реальные дневники занимают на волне интереса к дневникам виртуальным, тогдашние любопытны – потому что есть теперешние. Интересно в том числе, и – как сделано. Веди Василий Розанов такие записи сейчас в «ЖЖ», они явно собрали бы тучи сторонников и противников, например:

«24.I.1915

С поляками и евреями надо так говорить:

– Черт его знает это правительство: как медведь – лезет на рогатину. А я боязливый: боюсь не только медведя, но и рогатину взять в руки. Берите сами и айда на косолапого. А я погляжу и если удастся – порадуюсь».

Хлоп – через полчаса тыща комментариев.

Есть нечто глубокое. Вот – о вере: «Эй, господа, – гуляйте. Если так – гуляйте. Господи, если б мне поверить – я бы голый побежал по Петербургу».

Внезапно в нескольких словах вскрытая природа юродства.

«Надо жить тут и в себе. Это великое мастерство, великое уменье, которого почти всем недостает».

Еще в «ЖЖ»: «31.VIII.1915

Пока не передавят интеллигенцию – России нельзя жить.

Ее надо просто передавить.

Убить».

С пометкой – «читаю «Утро России»« Эта пометка и запись по содержанию – такой контраст. Экспрессия!

Розанов действительно весь из пустяков, да вдобавок неточен в частностях, как следует из комментариев – приводит по памяти и неверно имена литературных героев и т.п. – любит себя ласковой любовью: «Розанов открыл», «это первый сказал Розанов», то и дело прерывает сам себя: «позвали к чаю», «позвали к обеду», да и просто «устал»: «устал» и «обед» важнее, действительнее мысли. В общем, настоящий писатель, мыслитель. Во всем широта, в каждой козявке – глубина и обобщения, с ним не хочется соглашаться по ряду вопросов, например, о Гоголе, но нельзя не восхищаться барственной, сытой и вместе острой его наблюдательностью. Философ, который не должен каждый день ездить в присутствие – так и видно сквозь строчки, что не должен, свободен, обеспечен, сыт. Чудо-барин, прелесть, душка.

3.

Розанов всегда держал себя в состоянии готовности к письму. Самовозгонка. И, если так стараться, то, конечно, можно в довольно короткие сроки успевать многое. Пометки на его записях: «на обороте транспортанта», «в вагоне», «на конке» и прочее – свидетельствуют именно о том, что он схватывал мысль, как парубок из Диканьки – черта, крепко за хвост.

Святой ловил беса и заставлял петь херувимскую, бес становился херувимом.

Точно так же.

4.
Розанов, «Уединенное».

Розанову завидую, хотя и очень глупо: зависть возбуждается к тому лишь, кто «ровня», а судьбой (несправедливо) дано больше плодов, хотя вровень – талантов. А я Розанову какая же ровня – где я и где он.

А все же завидую. Потому что пел, как Бог на душу положит, всякую всячину рассматривал и расчеркивал, и вышел писатель, глубокий философ, мыслитель.

А у меня такой всячины нет, есть только аппетит к ней, мысли разные кучерявые в голове непричесанной, и только. Будущее нечто брезжит, не более. Почитаешь – да я сама точно так думаю, а книгу закроешь – и ничего из «сама» не ложится на бумагу.

Вот дар.

Вот и рассуди. Что и где Розанов, и где – ты.

5.
Гиена огненная

О Розанове много пишут разные ученые люди. «Раздирается завеса между феноменальным и ноуменальным, и внезапному свидетелю открывается непостижимый трансцензус». А вот кстати, как пишется – «чучела гороховые»? Редактора/редакторы, профессора/профессоры, чучела/чучелы. Наверное, двойная норма.

6.
Скоромимоходящее

В моих, например, записках почти нет отсылок к событиям общезначимым и к событиям политической жизни. Вроде – болезнь Шарона – скандал на Украине с газом – одобрили новый законопроект – парад геев – обвалилась крыша и т.п. Не хочу. Лишнее. Скажут, напишут и без меня.

А того, что я пишу – пустячок, диалог, наблюдение, настроение, сценка – никто больше не напишет, не скажет. Все, все уйдет. Как не бывало. Если только вот сейчас не записать, пока вертится на языке.

Помнится, профессор требовал у нас конспекты первоисточников непременно с полями, а на полях чтоб свои мысли, замечания, нотатки.

– Почему карандашом на полях? – выговаривал он, листая конспект Сергея.

– Ну как… Чтобы можно было потом что-то стереть, записать новое…

Обращаясь к аудитории, профессор:

– Наивный! Он думает, он будет перечитывать свои конспекты!.. Что-то переписывать, стирать…

Есть такое слово – «скоромимоходящее». У Розанова было «Мимолетное».

Кураеву принадлежит эффектное, как почти всегда у него, определение Василия Розанова – «юродствующий философ».

И там же, у Розанова, встретила себе оправдание. Творческая методология: «Что я «ни над кем не поднялся» – обстоятельство, что я вечно сохраняюсь в океане людском. <…> Самое обыкновенное. Как я сидел и ковырял в носу. Это – вечное».

7.

Денис Драгунский в статье «Особенности национального проектирования» восклицает: «Значит, ни подвигов, ни блеска умственных завоеваний, ни замыслов направить пути истории? Брешешь, Василь Васильич. И подвиги были – военные, гражданские и духовные, – и умственный блеск тоже был – взять хоть тебя самого».

«Русскими (не «истинно русскими людьми», а русскими просто) станут те, кто пройдет по мосту. Судьба оставшихся – стать русью. Как меря, весь, чудь и водь. Племенем, которое потеряет свой язык и потихоньку ассимилируется среди... да конечно же, среди русских!»

Эту утопическую точку зрения надо бы Ване Шевцову, то бишь Бортнику, продемонстрировать. Любителю ассимиляции...

Вообще «Василь Васильич» очень задевает нас за живое. Только непонятно, как о нем в действительности надо писать: то он «злой человек», то через страницу «добрый», и за это его «Бог простит». Сплошные противоречия.

8.

Думая об отношении Розанова к христианству, ловишь себя на мысли, что (ну, насколько это возможно) до некоторой степени синхронен с ним в «перепадах». Конечно, мы, как правило, не имеющие живого, от отца-матери, опыта молитвенного деяния, отстоим сегодня на бесконечно далеком расстоянии от религиозных мыслителей даже и средней руки, не то что такого калибра, как наш друг, старый сладостраст, даже сладострастотерпец, Василий Васильевич Розанов.

Впрочем, он шатался не только по отношению к христианству, евреи также занимали его и так же непоследовательно, одной лишь теме он был верен – проблеме пола. Он даже предлагал устанавливать как-то при храмах места, где новобрачные, только повенчанные, могли бы и жить какое-то время, молодая женщина зачинала и растила во чреве плод. Что-то такое он приводил в поддержку собственной мысли – какие бы это, мол, могло родить впечатления...

Нечего и говорить, что столь экстравагантный призыв не был услышан.

Христианство, особенно православие – очень тяжелая религия, в общем-то, религия сильных духом. Если по-честному, а не «софт» вариант, не «православный курорт». Ведь ужас что такое: выстаивать многочасовые службы, приводить себя внешне в подобающий всему вид (до какой-то суеверной жути доходит, как иногда отталкивают меня, например, иконы: что это? Что за люди в балахонах? У нас таких не носили, да вообще, русское ли это все, наше ли, мое ли? Мне-то оно – почему и откуда?) Еще соблюдать тысячи правил, того не есть, сего не есть, не сметь даже во время службы выйти из храма, а если вышел – то надо исповедать.

И – ну зачем, зачем?.. Уж и не бред ли это всё?

Не знаю, права ли я, действительно ли так, но, наверное, не всем приходит в голову, что когда человек вступает на эту дорогу, он вовсе не получает тех утешений, за которыми, как принято думать, он идет. Он вовсе не получает облегчения в болезнях, или какую-то особую защиту, или дополнительные бонусы – он не за этим сюда пришел, даже если думал, что шел за этим. Здесь его наоборот ожидает многое сверх того, что он нес. Не под защиту он приходит, а наоборот выходит из-под защиты некой обыденности и выходит на – да, если не слишком громко, то и на битву. И в ней уже он, может быть, получает защиту.

Кто-то мне сказал однажды, что достаточно самого непродолжительного периодика «аскетической жизни», чтобы тебя начало «колбасить не по-детски».

Примерно так это звучало.

«Приближается душе конец, приближается, и нерадиши, ни готовишися, время сокращается, востани, близ при дверех Судия есть. Яко соние, яко цвет, время жития течет, что всуе мятемся?»

Убелю тебя паче снега. Мне казалось, что это значит обетование старости: волосы твои станут, как снег. Занавеска внешнего смысла.

Но особенно вот что: «Услыша пророк пришествие Твое Господи, и убояся, яко хощеши от Девы родитися, и человеком явитися, и глаголаше: услышах слух Твой, и убояхся, слава силе Твоей Господи».

Наверное, понятно без перевода. Без транспонирования в нашу хилую, шаткую систему координат. Пророк устрашился, узнав, что Господь хочет родиться от Девы и показаться людям. Это поистине ужас, я вот изнемогаю постигнуть. Внутри у Девы соткалась мысленная багряница как бы из пурпурного вещества.

9.

Из I короба «Опавших листьев»

Писатель, писательство.

«…как вдова, которая «все-таки посмотрелась в зеркало».

<…>

Писатели значительные от ничтожных почти только этим и отличаются: смотрятся в зеркало – не смотрятся в зеркало».

«Писателю необходимо подавить в себе писателя («писательство», литературщину)». Только достигнув этого, он становится писатель; не «делал», а «сделал».»

Не делал, не делал, а дочь говорила: «Я люблю слушать, как ты там копаешься, как мышка, часами в бумагах». (Надо найти бы точную цитату).

*

Критик, критика.

«Напрасно я обижал Кускову…

Как все напрасно…

Она старается о том, о чем ей вложено. Разве я не стараюсь о вложенном мне?

(за истреблением комаров)»

Вот это лукавейшее «за истреблением комаров» не менее, получается, важно, чем вся Кускова. Розанову досталось от критиков, и у него есть право их не любить. Конечно. Вот так не любить – за истреблением комаров.

10.

«Значучесть» у Розанова.

Без кавычек.

Слово-то какое прекрасное!

11.

В примечаниях к «Уединенному» (М., 1990, сборник называется «О себе и жизни своей») В.Г. Сукач пишет: «Истории создания «Уединенного» <…> не существует. Причина этого – непреднамеренность книги. Замысла ее не было до самого решения издать записи. Таким образом, Розанов должен быть признан учредителем такого рода книги».

Ну, учредителем – едва ли, наверняка найдутся и другие авторы, не думавшие, не гадавшие, что их разноречивые и разрозненные суждения будут собраны и опубликованы. К их числу относился Сократ, например. И, хотя сам он не вел записей (насколько нам известно), все книги с его легендаризованным обликом были также непреднамеренны.

Другое дело, что современник порой прежде замысла книги уже знает, что книга должна быть издана. Он и пишет с прицелом ее издать, и мало кто сейчас работает без этого прицела. То, что издать книгу трудно, не отменяет намерение ее издать, существующее задолго до самого начала процесса письма и, может быть, замысла произведения. То есть мы подходим к листу уже предвзято – именно преднамеренно.

Оттого и выходит дрянь.

12.

Н.О. Лосский: «Как указывает Холлербах (автор книги, названной как раз в западном стиле, у них там так принято, «В.В. Розанов» – В.), Розанов был психологически юдофил, а политически – антисемит, так что он был не «двурушником», а скорее «двуличным».»

Розанов был человеком очень искренним во всех своих моментах. И, так как моменты эти бывали разные, а сам он был натурой богатой, многообразной, противоречивой, то он, следуя всякий раз за правдой в том виде, в каком она ему представала, оказывался непоследовательным – мало соотносился с тем, что он раньше уже сказал по данному вопросу. История его исканий – тончайший путь всех блужданий и заблуждений с неожиданно точными «попаданиями», «точками сборками». Другое дело, что всякий читатель полагает отменно точным у Розанова свое, и блужданиями – свое. Поэтому с другим читателем Розанова он не договорится.

13.
Право

Розанов себе беспредельно доверял – каждому пустяку, пришедшему на ум и шедшему к бумаге.

Без доверия, без дерзновения, без веры, что ничто не начало быть, что начало быть, кроме как через тебя, то есть что ты – сотворец, соратник и соработник Богу, бесполезно и браться за письменные приборы. Надо разрешить себе суждения, о которых любой критик, вполне возможно, и небезосновательно скажет: «Кто ты такой – говорить так? кто дал тебе право?»

Аз есмь. И право у меня – есть. И свобода мыслить так и говорить так – есть. Была и будет всегда. В больнице, в изгнании, в бедности, в глупости, в озарении – всегда и во всем.

14.

У Розанова: «скрупул». «Не подвигался даже на скрупул».

Вот он так шатался, а выясняется, что не подвигался и на скрупул. И самое странное, что я склонна ему верить.

(А что, «скрупул» и «корпускула» – не однокоренные слова? Или – крупа?)

15.

«Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога… Вот вся разница». Эту мысль Розанов повторяет на разные лады. Он считал, что с его рода должна начаться новая история.

Дети чадолюбивого Розанова, завещавшего им иметь в свою очередь детей – потомства не оставили.

Вот и вся тебе философия.