Комментарий |

Багама-мама

Был у нас такой мальчик – Пыкич его все звали, а самые сильные
и смелые, кто не боялся, – Шакал. Он дикий был – морда обветренная,
волосы выцветшие, глазки маленькие, нос картошкой – никакой интеллигентности
ни в одном поколении. Фамилия его была Смыков – поэтому ударение
на «ы» – Пыкич.

В школе Пыкич был редким гостем – по полгода проводил в бегах,
потом его ловили и возвращали, а потом Пыкич опять уходил. Место,
где его обычно ловили, называлось загадочно и страшно – кошары.

Кошары – это что-то связанное с овцами, а в отсутствие овец –
с навозом и овечьими паразитами. Ещё там, на кошарах, живут суровые
дядьки с тёмными копчёными лицами – чабаны. Чабанов не волновало,
что учебный год, а у них тут ребёнок. Говорят, Пыкич даже помогал
им. Ногти у чабанов толстые, жёлтые, как копыта. Они курят не
болгарские сигареты с фильтром, а всякую дрянь. Пыкич тоже курил
всякую дрянь, он начал курить раньше всех в классе.

Пыкичу нравилось на кошарах, нравились овцы, а в школе ему не
нравилось. Нам тоже не нравилось в школе, но, в отличие от нас,
он мог выбирать, потому что видел другую жизнь. А мы другой жизни
не видели.

Когда чабаны уводили отары в степь, Пыкича с собой не брали –
там он им был обузой. А на кошарах в это время поселялись бродяги.
Пыкич и с бродягами уживался. Воровал картошку на огородах, ловил
рыбу, потом жарил и пёк в золе. Наверное, ему было хорошо там,
как Гекльберри Финну.

В школе с Пыкичем не дружили – слишком другой был. Мало того,
что выглядел, как неандерталец, так ещё и характер нелюдимый,
шакалий. Легко мог избить, многие его за это боялись, а кто не
боялся – тех он не трогал, потому что боялся сам. Зато если дрался,
то насмерть. Бил, чтобы убить. В общем, с ним не дружили. А он
не навязывался. Хотя… Кто знает, что там в душе неандертальской
творилось.

Ну вот, а ещё был у нас в классе мальчик Олег Митяев. Его правда
так звали – Олег Митяев. Он был маленький, похожий на обезьянку,
вертлявый и очень смышлёный. Вечно что-нибудь мастерил и придумывал.
У них дома был телефон, потому что его отец работал на серьёзном
заводе, так он сам трубку параллельную сделал – в одной комнате
телефон, а в другой трубка параллельная – берёшь и всё слышно.

Дети в тринадцать лет стараются побольше дружить – пробуют, знакомятся,
перебирают варианты. Я, например, целых три дня дружил с мальчиком
по кличке Хорёк, который умел крутить на качелях «солнышко». Он
был Хорёк, потому что Харченко, но и пахло от него так, будто
он только что пукнул. Думаете легко было?

В общем, никто особо не удивился, когда однажды, во время очередного
недолгого водворения Пыкича в школу, его заметили с Олегом Митяевым.
Хотя, конечно, странная пара. Митяев приличный мальчик, хорошо
учится, а у Смыкова даже галстука пионерского нет – отщепенец.

Однако вот идут домой из школы они. Смыков с выражением тупой
сосредоточенности на лице слушает заискивающий оживлённый щебет:

– Пыкич, Пыкич, а эту слышал – багама… багама-мама… А, Пыкич?

Нет, не слышал Пыкич «багама-мама» – он в это время овец стриг,
чифирь в консервной банке варил.

– Ты что? Это же бони эм! А абэла-кукарэла? Там негр такой…

Пыкичу стыдно уже башкой мотать, но и по глазам видно – никакой
абэлы-кукарэлы, никакой аббы, никакого бони эм он не слышал. И
вообще – не интересно это ему.

Митяев ошарашен, но не сдаётся:

– Я тебе поставлю сейчас! Хочешь, Пыкич? Приколешься…

В гости, значит, к нему идут.

Сам-то Митяев жизни своей не мыслил без «записей». Приходишь из
школы, родителей дома нет, на кухне горбушку чернухи – чик, посолишь,
и – с ногами, с «Всадником без головы», с хлебными крошками –
на кровать. А там рядом магнитофон. Врубаем…

– Free, I'm Ma Baker, put your hands near, give me your money!..

Цокающее вступление лихорадит кровь, ударяет в голову. Именно
под такую музыку надо читать «Всадника»! Будто бы мустанги скачут
по прерии…

– Don't anybody move – your money or your life!

А у Смыкова ничего этого не было.

Ни магнитофона, ни записей, ни отца, который мог бы всё это купить.
Или принести с работы. У него были грязные, покрытые цыпками кулаки,
таинственные бродяжьи повадки и перешитая из отцовской рубаха
– ветхая, но чистая, пронзительно вопиющая о несчастной материнской
любви…

Да, если бы не мамашка – видали б вы здесь его! Мамашка в больничке
– ноет. Денег дала – хавки чтобы купил. Ну он затарился тушёнкой
и блоком «Шипки», только это нельзя хавать, это с мужиками им
на потом. В подвале заныкал. Ещё взял чаю побольше, пачку соли,
крючки, спички. Хотел ножик складной себе, но не хватило. А херово
без ножика. И, главное, на керосинку новую не хватило – а тоже
надо, мужики говорили.

Если бы не мамашка – давно б ушёл. С мужиками интересно, там по-настоящему,
не то что с этими чиканутыми. Кукарэла, бля… Но перегужеваться
надо. Хавки-то дома нет.

– Пыкич, Пыкич, глянь! Знаешь, что такое? Перископ! Знаешь?..
Я по чертежам сделал!

– На хера?

– Вот глянь сюда! Там внутри зеркальца…

– Ну и чё?

– Не, ну прикольно ж… Пыкич, а к контрольной будем готовиться?
Не боись, я порешаю, я ты скатаешь! Пыкич, а ты «Капитан Сорви-голова»
читал?

Смыков вида не подаёт, а самому интересно всё-таки. Никогда он
в такой богатой квартире не был. Херовины всякие… не хило видать
живут.

– Слышь, а там чё?

– Там родителей комната! Пойдём покажу!

Тю, блин... Сколько книжек. На хера им столько? Картинки какие-то
на стенах – фуфло… сервант с посудой… а вон два ящичка выдвижных.
Чё, телик цветной у вас? Не, на хер. Чё там смотреть…

Однако возле замечательной модели настоящего старинного парусника
даже Пыкич не сдержался, задумался.

– Слышь, а чё если в воду – потонет?

– Нет, тут же киль, гляди! Батя, правда, не разрешает...

– Чё, пахан сам делал?

– Нет, это подарили ему… Тут всё в масштабе! Рассчитано…

Пыкич незаметно тронул пальцем маленькую блестящую пушечку. Приклеена,
не сдвигается.

– А ты настоящие видел? Ну это… на морях, там.

– Нет, ты что, сейчас уже нет таких!

Но тут Пыкич проявил неожиданную твёрдость:

– Херня, должны быть. Слышь, а чё если в ванну?.. Полотенцем обтереть
– пахан не заметит. Чё – ссышь?

Олег мнётся. Хочется угодить другу, развить успех, но и запреты
семейные... Всё-таки фрегат – это почти как телевизор в ванной
топить…

Смыков ещё раз с сожалением потрогал пушечки – ни одна не поддаётся.
Провёл пальцем по крошечным балясинкам на корме. Дзынькнул нитяным
канатиком – хорошо натянут, подёргал за ванты… херово! Не залезешь
по такой – болтается, как сопля. А если на самом деле? «Не бывает»…
Игрушечник.

– Ладно, короче. Ты это, слышь… похавать есть чё?

Митяев рад отвлечься от опасного для дружбы фрегата:

– Конечно, Пыкич! Я щас!

Убежал на кухню, в холодильник полез. Громыхает кастрюлей. Притих…
шухер? Нет, спичкой чиркает, газ зажёг. Ещё что-то… наверное,
пакетом хлебным шуршит. Не скрипи, сука. Никак… Заперто, что ль?
Давай, давай… Вот.

– Пыкич, котлеты! Тебе греть? Пыкич?.. Ой… а что ты уже с портфелем?

– А ну-к покажь. На хера вам столько?

– Мать на неделю готовит… Пыкич, ты что, уходишь?!

– Обожди. Слышь, это… Давай я лучше с собой возьму. Пополам –
понял? Вам и мне. У меня – понял? – мамашка в больнице. Хавки
нету, короче.

– Ой, Пы-ыкич… Что, в натуре? Конечно… Глянь, нормально? Я в пакет
положу…

– Да похер. Ты это – понял? – позырь, крупа, может, какая есть,
макароны.

– Конечно! Сейчас! Вот, глянь, рис, гречка… Только мало… А картошки
не надо? Картошки много!

– Не, на хер. Мука есть? Во, ништяк.

– А сахар не нужен, Пыкич? Пыкич, а зачем мука? Ты что, печь умеешь?
А чем мама болеет?

Тебя не ебёт… Всё, я погнал. Давай, короче.

– Так рано? А завтра после школы?

Но Смыков уже гремел вниз по лестнице, прижимая к себе набитый,
не застёгивающийся портфель.

– Давай завтра опять! Слышишь, Пыкич? Мы же записи не послушали…

Назавтра Смыков не появился. «У него мать болеет!» – вякнул было
Олег Митяев на перекличке, но классная только рукой махнула. Что
толку – мать не мать… Отщепенец, понятно же. Хоть бы уж скорей
в интернат забирали – дождутся ведь, что прибьёт или ограбит кого!
А виновата будет она… Нервов никаких нет!

Пыкич вышел в ночь и утром был уже далеко. В двух перевязанных
верёвкой наволочках, туго набитых припасами, лежали два шерстяных
одеяла, котелок и солидный складной нож. Мужикам на керосинку
пятифан нёс, а то и так до хера тащить. Или пускай пропьют. Похер
– попрощается и уйдёт. Повяжут на кошарах, а ему назад ходу нет.

Из взятых вчера в серванте у Митяевых денег осталось ещё шестьдесят
рублей. Часть заныкал в ботинки, часть за подкладку и под спичками
в коробке отдельно заложил чирик. Ещё пришлось до хера в серванте
оставить, чтоб не сразу заметили.

– What’s the matter with men today? Six beautiful roses and nobody
to pluck them… It’s a crying shame!

К полудню Пыкич дошёл до дачек, что за Немецким мостом. Дальше,
за высоткой, кошары. Осмотрелся из леса – никого. Сиганул на ближнюю
дачку, нахавался редиски, чесноку, прилёг отдохнуть. Закурил «Шипку».

Больше он дураком не будет, больше нельзя ему. Давно всё продумано.
Будет осторожно идти – может, даже и ночью. Останавливаться на
днёвки, рыбу ловить. Через месяц-полтора дойдёт до гор, а там
уже далеко, можно не ныкаться. Да и не от кого. А в горах тоже
рыба есть – мужики рассказывали. Форель. На пчелу берут. Потом,
гнёзда птичьи… грибы. Как идти он знал – на самые высокие горы
всё время держишь, лишь бы прямо, вдоль рек не сворачивать, реки
– вброд. Через самые высокие перейдёшь – и дальше, а там всё.
Там – море.

И так хорошо стало от этой мысли, что не вытерпел, ещё одну закурил.

Пыкич не видел моря, но был твёрдо уверен – там у него начнётся
другая, настоящая жизнь. К рыбакам пойдёт, будут сетью ловить.
Всякие острова… это…

Пыкич не знал, что пальмы называются пальмами, но почему-то хорошо
представлял их себе. Такие… зелёные, как лопухи… или нет, посветлее…
как картошка, если в ней на земле лежишь и вверх смотришь на листья.
И солнце светит сквозь них.

* * *

Осенью нам сказали, что за бродяжничество и неоднократное воровство
Смыков помещён в колонию для несовершеннолетних. Что это позор
для класса, и на совете дружины будут разбирать пионерскую работу
в нашем отряде. Чтобы мы имели в виду и делали выводы. А какие
выводы?

Может, и не поймали – так, брехали в воспитательных целях. Никто
ведь его с тех пор больше не видел. Даже и после школы.

Обожаю вот такие маленькие

Обожаю вот такие маленькие "штучечки",  которые, как вспышки, освещают повествование живым светом и  заставляют тебя запомнить  все остальное. "Ветхая, но чистая", перешитая из отцовской, рубаха. И, действительно, сразу понимаешь, что мать есть, что мать любит его, что он, несмотря ни на что, такой же  ребенок, как и его ровесники.

И этот "культурный шок", когда попадаешь в дом, где  совсем другие возможности, другой достаток. Голова идет кругом, немного страшно и стараешься  сохранять спокойствие и имитировать  небрежную осведомленность.

Все это так знакомо, все это - наше общее детство.  

Грустно сознавать, но сейчас это все не менее, а возможно, и более актуально. Кто бы мог подумать об этом тогда, в те "лохматые" советские времена, что все так обернется...

С уважением, 

Т. Шереметева

 

 

 

 

 

 

 

  

Настройки просмотра комментариев

Выберите нужный метод показа комментариев и нажмите "Сохранить установки".

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка