Литературная критика

За Границей №9

Мишель Сюриа

Мишель Сюриа – философ, писатель, автор нескольких книг,
среди которых – объемистый том биографии Жоржа Батая и только
что увидевшая свет «Воображаемая революция: история интеллигенции
и революционных учений 1944-1956 годов.» На русский язык не так
давно была переведена его книга «Деньги»… Но, конечно же, Мишель
Сюриа известен широкой публике еще и как главный редактор влиятельного
среди парижских интеллектуалов журнала «Lignes», а также одноименной
коллекции в издательстве Лео Шера.. Пару
лет назад я уже беседовала с Мишелем Сюриа для «Топоса», однако
оказавшись в Париже я решила задать ему еще несколько вопросов…

Маруся Климова: Вы возглавляете достаточно
известный сейчас в Париже журнал «Lignes» Что объединяет печатающихся
в этом издании людей? И вообще, чем нынешняя культурная ситуация
во Франции отличается от той, которая существовала, например,
в шестидесятые годы, когда вокруг знаменитого журнала «Тель кель»
группировался практически весь цвет французской мысли и литературы?

Мишель Сюриа: Это достаточно сложный вопрос. Времена
сейчас уже не те, и причин для того, чтобы, интеллектуалы могли
вокруг чего-то по-настоящему сгруппироваться, уже нет. Группируются
ведь обычно по двум причинам: из-за политики или же из-за авангардной
эстетики. Сегодня авангардизм уже в прошлом, да и политических
причин для объединения фактически никаких не осталось. Кроме того,
в 60-70-е годы большинство интеллектуалов были настроены крайне
агрессивно. Сейчас же ситуация изменилась, и все интеллектуальные
объединения носят характер, скорее, оборонительный, поскольку
люди как бы выбирают меньшее из зол. И вокруг журнала «Линь» объединяются
люди, которые просто не знают, к чему им еще примкнуть, но которые,
тем не менее, не желают мириться с мыслью, что ситуация в культуре
окончательно изменилась в худшую сторону. Молодые люди, конечно
же, помнят о 60-х годах и, возможно, им бы тоже хотелось чего-то
такого, то есть почувствовать себя властителями дум и вершителями
судеб культуры – однако все прекрасно понимают, что в наши дни
ничего подобного повторить уже не удастся. Во всяком случае, те,
кто группируются вокруг меня, отдают себе отчет в том, что это
просто попытка как-то выразить свои мысли, заявить о себе, однако
на роль властителей дум они не претендуют. Никто из них также
не собирается бросать вызов какой бы то ни было власти. Они просто
пытаются высказаться, и, возможно, надеются, что смогут тем самым
как-то повлиять на ситуацию, хотя, думаю, даже в этом они не вполне
уверены.

МК: Большинство французских интеллектуалов
в 60-е годы придерживались не просто радикальных, а левых и даже
ультра-левых взглядов. А ваш журнал имеет какую-либо политическую
окраску? Или же после крушения Советского Союза прежнее деление
на «левых» и «правых» тоже уже утратило всякий смысл?

МС: Знаете, наш журнал всегда считался крайне левым
– так уж повелось, и к этому все привыкли. Все-таки у нас во Франции
есть еще достаточно много прогрессивно мыслящих люди, которые
не утратили веры в лучшее будущее, и некоторые из них даже называют
себя революционерами, а это значит, что они не собираются отказываться
от намерений как-то этот мир изменить. Между прочим, среди них
нет ни одного бывшего коммуниста – все люди вокруг меня либо когда-то
были, либо и сейчас еще являются троцкистами или же анархистами.
То есть у нас, если так можно выразиться, такое анти-сталинское
направление. И мы проводим огромную исследовательскую работу в
сфере современной политики. Но мы не действуем по какой-то заранее
определенной схеме или же догме – нам она не нужна. Во всяком
случае, модель, предложенная Марксом, нас не устраивает. Поэтому
среди нас нет ни одного марксиста, даже бывшего, потому что марксизма
как такового, на мой взгляд, уже давно не существует. Многие из
нас занимаются исследованиями, но держат их в тайне до тех пор,
пока не достигнут каких-то определенных результатов и не сделают
окончательных выводов. Конечно, нам всем хотелось бы понять, как
можно изменить окружающий мир, и мы пытаемся найти способы сделать
это. Возьмите, к примеру, Жана-Люка Нанси: он много пишет об обществе,
политике, пытается выявить какие-то закономерности, но все это
в мирном ключе, просто чтобы помешать миру стать еще хуже. Иными
словами, мы никого не зовем к оружию и не призываем к неповиновению
а просто пытаемся выработать определенные идеи, которые могли
бы улучшить положение людей в этом мире. Естественно, это далеко
не единственная наша задача, но, по крайней мере, мы стараемся
всячески этому способствовать...

МК: Но если кое-кто из ваших коллег называет
себя «революционером», то, может быть, в будущем вы все-таки рассчитываете
перейти к более решительным действиям, дабы изменить сложившийся
порядок вещей?

МС: Ну, может быть, постепенно, но не сразу, не вдруг.
Сперва надо хорошо подготовиться, тщательно все осмыслить и взвесить,
поскольку действие не должно опережать мысль. Во всех сферах человеческой
деятельности мысль всегда немного опережает действие. И это правильно.
Потому что, когда начинаешь действовать, то, обычно, уже ничего
поправить нельзя. Посмотрите, например, на движение антиглобалистов
– в сущности, в нем нет ничего по-настоящему интересного и радикального,
поэтому оно и не приводит ни к каким результатам, а только к некоторым
беспорядкам и разрушениям. Так что пока, если можно так выразиться,
мы переживаем период зимней спячки.

МК: То есть вы думаете, что революция сегодня
все-таки возможна?

МС: Нет, конечно же, я так не считаю. Я просто стою
на революционных позициях, хотя и понимаю всю безнадежность ситуации.
Иными словами, я как будто облачился в траур: мечтаю о революции,
но прекрасно осознаю неосуществимость своей мечты.

МК: Таким образом, если я правильно поняла,
революция для вас – это, скорее, что-то вроде недостижимой мечты,
а не результат кропотливой работы, как считают, например, коммунисты?

МС: Ну да, я мечтаю о революции – это верно. Хотя я
и понимаю ваш скептицизм, потому что Россия много пострадала от
революционных идей, которые стали для нее своеобразным проклятием.
Революция обещала так много, а в результате, принесла людям одни
страдания. Теперь же все положительное, что родилось после русской
революции, окончательно уничтожено, и это настоящая трагедия.
Однако коммунисты так и не смогли очень многого понять, поскольку
их действия не были продуманы до конца. Вообще же, сам коммунизм
или даже, скорее, «коммунализм» – это ведь французское изобретение.
Коммуна, где царят равенство и справедливость – этот идеал первыми
выдвинули французские революционеры. Однако, как достичь этого
идеала? И если революция является единственным способом его воплощения
в жизнь, то я – революционер.

МК: Однако некоторые мечты о революции уже
остались в прошлом. Ваша новая книга, кажется, ведь так и называется:
«Воображаемая революция: история интеллигенции и революционных
учений 1944-1956 годов». Под словом «воображаемая» – или же буквально:
«та, о которой мечтали» – вы очевидно имеете в виду революцию,
которая зрела в умах и сердцах французов в годы Сопротивления.
Забавно, что указанный вами в подзаголовке период с 1944 по 1956
год, которому посвящена ваша книга, был едва ли не самым темным
местом в советских учебниках истории. Тем не менее, мне, например,
думаю, отчасти уже удалось восполнить этот пробел, поскольку именно
этому времени посвящены и послевоенные автобиографические романы
Селина «Из замка в замок», «Север» и «Ригодон», которые я не просто
читала, но еще и переводила на русский. Однако у меня есть сильное
подозрение, что взгляд Селина на послевоенные события французской
истории очень сильно отличается от вашего…

МС: Да, вы правы, моя точка зрения совершенно противоположная.
Я никогда не разделял взглядов Селина и особенно тех, которых
он придерживался после войны. Конечно, я не отождествляю себя
с коммунистами, на которых Селин постоянно нападает. Но он ведь
нападает на всех, поносит всех подряд: фактически Селин ненавидит
весь мир… Мне кажется, что русским читателям интересно было бы
ознакомиться еще и с точкой зрения французских сюрреалистов, например,
или того же Бланшо. Вообще, как я уже сказал, я не особый поклонник
Селина. Мне гораздо ближе то, что пишет Батай, Сартр, Бланшо…
Даже Арагон, кстати, вызывает у меня больший интерес – ведь его
фигура далеко не так однозначна, как порой принято считать. У
него есть очень яркие произведения, а сама судьба Арагона кажется
мне в высшей степени трагичной. И в своей книге я тоже пытаюсь
показать, что все далеко не так однозначно, не так просто, как
порой представляется людям. Многие коммунисты тоже были раздираемы
мучительными противоречиями, постоянно пребывали в поиске и стремились
к истине. В целом же, этот период во Франции мне кажется чрезвычайно
интересным. Именно тогда Сартр в «Тан модерн» опубликовал Маргерит
Дюрас и Франсиса Понжа – что также является весьма характерным
для тогдашней политической ситуации. Ведь, Кафка и Фолкнер, например
– это настоящая литература, а коммунисты их не принимали, возможно
потому, что они казались им чересчур сложными. Я же пытаюсь подойти
справедливо к каждому автору, к каждому политическому деятелю,
выявить его заслуги, тщательно рассмотрев его поведение в тот
период. Короче говоря, я стараюсь восстановить историческую справедливость.
Я прочитал все, что писали в свое время о писателях, появлявшихся
тогда во Франции, и понял, что все не так однозначно. Во Франции
ведь вообще всегда были сильны коммунистические тенденции. Однако
Сартр кажется мне очень интересным, а чтение Арагона даже порой
захватывает. Хотя, когда читаешь Арагона, становится понятно,
почему коммунисты так ненавидят Бодлера, например, или же Пруста
– считают их реакционными носителями отжившей буржуазной идеологии...

МК: Но они и к Жану Жене никогда не испытывали
особой симпатии, несмотря на то, что тот, как известно, придерживался
левых взглядов…

МС: Да, действительно, они терпеть не могут Жене, фигура
которого лично мне всегда была глубоко симпатична и интересна…
Однако для коммунистов и сам образ жизни Жене, и его книги, абсолютно
неприемлемы, поскольку они всегда были чрезвычайно целомудренны.
Причем так было не только в России, но и везде. Стоит только появиться
где-то чему-нибудь новому, интересному, как коммунисты призывают
немедленно это запретить, уничтожить. Ведь и творчество того же
Пьера Гийота с трудом пробивало себе во Франции дорогу, и в первую
очередь его критиковали здесь коммунисты. А поскольку еще Ленин
писал, что новый человек должен иметь здоровую сексуальную жизнь,
то по этому вопросы вряд ли возможен какой-либо компромисс. Коммунисты
всегда были одержимы безумным стремлением к идеалу, то есть к
чему-то нереальному и несуществующему. И в результате, они уподобились
скорпиону, который жалит сам себя. Вот поэтому и Советский Союз
развалился, то есть, закончил свое существование актом саморазрушения
и самоуничтожения – это, на мой взгляд, вполне закономерный итог.

МК: Я знаю, что вы много занимались Батаем,
являетесь автором его фундаментальной биографии… Совсем недавно
в знаменитой серии «Плеяда» у Галлимара вышел том прозы Батая
– и этот факт, судя по откликам в прессе, очень многими во Франции
был расценен чуть ли не как официально признание за Батаем права
считаться не только крупным современным философом, но и писателем.
Вы разделяете эту точку зрения?

МС: Это справедливо только отчасти. Конечно, Батай
долгое время скрывал свою прозу, и только узкий круг посвященных
знал о ее существовании. Однако как только он ее опубликовал,
то сразу же появилось достаточно много откликов в прессе. И хотя
эти его книги вышли под псевдонимом – очень многие уже тогда писали
о появлении великого писателя. Правда затем, действительно, предпринимались
попытки свести его творчество исключительно к одной только философии,
но единого мнения на этот счет не существовало никогда. Что касается
меня, то лично я всегда считал, что проза Батая неотделима от
его философии. Как едина его личность, так же неразделимы в его
творчестве проза и философия. Иными словами, его литературные
опыты вполне могут считаться философской прозой, поскольку во
всех его так называемых «порнографических» рассказах присутствует
глубокий философский смысл. И в написанной мной биографии Батая
я, кстати, неоднократно об этом говорю.

МК: Кажется, два года назад я уже спрашивала
вас об этом, но, возможно, за прошедшее время ваш взгляд на самого
себя претерпел какие-то изменения. А кем вы себя считаете в первую
очередь: философом или писателем?

МС: Сейчас я почти закончил книгу «Вечное возвращение»,
некоторые моменты в которой, вполне вероятно, многие сочтут порнографическими,
однако я, вслед за Батаем, пытаюсь проникнуть в этой книге в суть
вещей и философски их осмыслить. Так что, может быть, с моей стороны
это чересчур самонадеянно, но мне бы все же хотелось считать себя
писателем и философом одновременно. Я много читал Батая и Бланшо,
а также Шестова, Розанова и Достоевского, которые в полной мере
подпадают под это определение, поскольку тоже пытаются в своих
текстах проникнуть в суть вещей и осмыслить их. Их творчество
оказало на меня огромное влияние. Для меня также очень важно то,
что пишет Жан-Люк Нанси, книга которого «Вторжение» стала для
меня настоящим откровением.