Поэзия

***

 Разбрызгивает лютый вопль -
 Дождем нетронутая наледь -
 Ребриста, как бумага, дробь,
 Летящая с хулы на память. 
 
 Горит, как женщина, свеча,
 Как пуля проникает нёбо -
 Здесь если родина – одна,
 А если кислород – до гроба.
 
 Болезнь, похожая на клюв – 
 На воздух разбивает воздух,
 И тайна тащится в мои
 Просвет и лоскут.
 
 Не плача, ищут в глине лаз,
 В изнанке пара
 Две дроби: встретятся с крылом -
 И будет пара.
 
 
***

 Намывающий нить из прозрачного льда у реки,
 Он стоит, наклонившись холодным глотком, у березы.
 Он не знает, за что он поставлен на взвод – впереди:
 Снег и снег, скрип и скрип, берегов неразмятые грозди.
 
 Намывающий нить – он поставлен в ночи неспроста.
 Отделяющий свет от его оборотной обложки -
 Он стоит у реки, а верней – у созданья моста,
 Собирая на связках ее угловатые крошки.
 
 Намывающий нить из дыханья прошедших тот мост -
 Он сгорает во тьме ледяного столба и обратно
 Не пускает теченье и если он что-то возьмет -
 То мерцающий ритм неформленный. Значит двум кратный.
 
 Намывающий нить слюды – в снег опавших – стрекоз -
 Надсекает дамаском пески заордынской гордыни.
 Он – хранитель подземных, безглазых, навитых безвременьем гнезд.
 Он сбегает лишь внутрь и на выдохе третьем остынет.
 
 Намывающий нить из – бегущей на месте – реки -
 Он державен в частице любого пути не лишенного сдачи,
 Отделяющий тьму или свет от сознанья – стежки
 Примеряет к мосту, как немой свои пальцы. Иначе
 
 Говоря, твоей милости, младший мой брат, не намоешь. В горсти
 Блекнут камни и в птицах вращаются – утро, взлетая,
 Никогда не летит. Рассекающий свет – не стоит
 И, когда-то как нефть полыхнув, никогда не сгорает.
 
 
Вертикальная Земля

 
 На вокзальнейшей девке отметится свет, как полвторого.
 В перевернутом теле, как гелий, дрожит Ванька-Встанька.
 Боль таращится в царапнутый свет. Не отыщется слова
 И несутся наверх мотыльков неразломанных санки.
 На винте или в гулкой простоте отражаясь,
 Загорится в плече 1/4 -умного брата пчела -
 В небо канет долина на лицах своих задыхаясь,
 Как посыльный в своем же дыхание стертый вчера.
 Я знавал человека – без губ и без рук, и без чрева -
 Он стоял, где стоит, и внимал не своим голосам
 И его говорила вода, когда время посева
 Уходило сквозь поры к шершавым её волосам.
 Так чучмек завозной держит птичьей рукой мой исписанный кожух
 И, свернув время в трубку, пуляет пергамент её под диван
 И ожегшись о пол – он впервые ступает на воздух,
 В вертикали себя раскидав. Из свинцовых шаланд
 Он проходит насквозь вертикальные земли и скорби,
 И торопится выпрясть из тела свои небеса -
 С цеппелинами в свите, которыми вскоре исполнит
 Грозди гнева, которые выжжет любви полоса.
 Дирижабли живут. Я покинул свой дом и обзор
 Заслонял целый свет, шевеля неприличною жаброй.
 Жалость слишком похожа на свист. Бред похожий на бред
 Достает из меня немоты раскаленное жало.
 Я покинул свой сон – лишь на четверть от края отпитый,
 Перевернутый вздорному слову в потребу и славу.
 Я не то что был жив, но скорее не был убит и
 Наблюдал, как меня жадный шершень впечатывал в лаву.
 Отгороженный светом от всего нелюдимого света,
 Я отвечен был внутрь и провернут холодным ключом
 И сгорала воды отмороженная плавкой мета
 И вела разговор с цепеллином созвездья за левым плечом.
 Я ходил по теням, прижавшимся мудями к – торным
 Ангелятами – тропам – свободным от темных стихов,
 И глазел на себя из под век десяти, отражаясь в скоромном
 Месте, скудном и на пути и на споротый кров.
 Полуголым покинул я сон. В вертикальной измене -
 Постоянный, как дурь, лопотал обесточенный бог -
 Испугавшийся многих из нас в – перевернутом решкой – колене
 И застигнутый верой – бесплодною настежь – врасплох.
 
 
Поплавский

 
 Смертно жизнь посмотрит в тело,
 Излетая вертикально:
 Непрописанный на белом – 
 Проживает на вокзальном -
 
 Али в воздухе, али в горном -
 Небом тонком – коридоре 
 Стерты сроками предлоги -
 Героин горит на воре.
 
 Ни фига себе разлука! – 
 Вот те дата, фот те фатер-
 Land – сгрызут ее, как булку -
 Только тело выйдет матом.
 
 Смертно жизнь залита в гвозди -
 Это в смысле неотвратно
 Вдох заходит к связкам в гости,
 Чтобы истекать обратно.
 
 Ненарочно, как расплата, 
 приподнимет вера корку -
 мы приходим вверх из ада,
 чтобы вниз построить горку.
 
 Иглы-четки, блин-поэты
 Расползаются под снегом.
 Был Поплавский, да весь вышел
 Поплавком над грязным смехом.
 
 Ничего себе молчанье
 И для голоса обертка,
 И Каренина-блядь-Аня+
 Нянька-мамка, где же водка?
 
 Выпьем все. Из колыбели
 Всяко дело выйдет в матку,
 И гондоны тьму посеют,
 Чтобы тройкой мчаться в Сатку.
 
 
***

 Жалуется на холод Овидий и иже с ним и -
 Зрение здесь ни о чем не подскажет, 
 а молвишь и дату вынешь
 В эту Румынию, то есть потерянное колено Иерихона.
 Смотришь в упор и распустилась вена.
 
 И не родится дочка приплюснутого Мордехая -
 Вскоре завоют суки и приближенье стаи 
 будет растянуто в рельсы -
 Скорбные, как колеса. Сверстанным в память лицам
 Не сможешь задать вопроса.
 
 И никого не жаль. И нет ни Афин, ни Греций
 Как речевой оборот встретившись с Телемахом в Одессе
 Овидий жалуется на холод – который живет в его Лизе 
 и рвется последний слог
 К придуманной им отчизне.
 
 
 
***

 Твердое млеко яйца, напоенное желтком,
 Порезанное в эмбрионы, в чтение буквы раздельной.
 
 Черный, лишенный лица – как вещЪ, введет в окаем
 Твоих сосудов и лимф свой батальон отдельный.
 
 И кисть, отсеченная от плеча сутками и длиной,
 Напомнит олигофрену одну из чужих офелий.
 
 Время, лишенное времени своею короткой виной,
 Тычет в стекло нос – комариный и белый.
 
 Поворот к повороту – значит сложится рот,
 Выпростанный лица пращою в родины стужу:
 
 Кот рисует в бесцветном замысловатый код
 И исчезает – рожденной строке, больше чем век, не нужен.
 
 Сузится в тьму зима. Или в левкой – язык.
 Бездарь войдет – и придет время назад войти.
 
 Где бы я не ожил – со мною пребудет зык,
 блазнящий красивое «Я» – в ответ на мое «Дык-Тык»
 
  
Анатомия

 
 Расхожий, как материя, 
 как глина и висок,
 Перебирает воск и 
 не имеет пальцев
 И слышимого влет, 
 завернутый в поскок -
 Примерит нас к себе 
 из неземных скитальцев.
 
 Мы – пойманные в сеть – 
 пускаем корни им:
 Едва поймав свой вдох, 
 перерастаем в ужас -
 И виноградна кровь, 
 и невиновен дым -
 Хотя наверняка 
 тобою он разбужен.
 
 Здесь связанные в гроздь, 
 в небесный негатив -
 Висят на всем слова, 
 наброшенные вяло
 На очертанья их. И – 
 как срамной мотив -
 В нас падает словарь, 
 сгорая – как попало.
 
 Найдется ли в тебе, 
 что можно утаить,
 Как в Големе – сценарий, 
 в отчаянье – омегу.
 Нас продолжает дольше 
 своей границы прыть,
 И мрак кроит попытку 
 удачному побегу.
 
 Взгляд видит в нас гнездо, 
 которым оживет -
 Весь вывихнутый внутрь – 
 мертвящий горизонт и,
 которое творит 
 сквозь человека ход
 В его небытиё, чтоб после 
 о нём вспомнить.
 
 
***

 Эмбрион (свитый кругом вокруг
 Тонкой сферы из длинных камней -
 Из почти что дантовских рук,
 Как оплавленный сыр в глубине)
 Ущипни, и не будет верней
 Слышен он и пока не разбужен,
 Он себя представляет длинней
 Анатомии мартовской стужи.
 Чем он спит? Из какой вышины
 Достает, что его не достанет -
 Белый воздух своей ширины
 В перевоз не возьмет и ославит
 Эту слабость голодных гамет
 Неразумности вящей с простором.
 Не случалось на свете взрывней,
 Чем наш спор с языком, разговора.
 
 
Рот

 
 Растворится мёрзнущий моллюск,
 Попытает счастье обратиться
 В стрекозу и нажимая (с)пуск -
 Нам за все причтется и продлится.
 
 Растворится кожа в негустом,
 Отраженном зрением ударе.
 Сколько не увидится – долги
 Вертятся дырой в тепле и даре
 
 Этого несносного зрачка,
 Скрученного окисью монетки -
 И не более младенца кулачка,
 Пролетавшего снежком по краю ветки.
 
 Распустив хлеба на одеянья,
 Немоту на тьму свою напялив,
 Ходит по себе самой зима
 В зренье утыкается и грани,
 
 В опыте невинности своей, 
 Как чужая, мимо звуков, мимо
 Их же, сжатых в трубку крысолова,
 Скорлупой увитая незримо.
 
 
***

 Ночь себя продлевает одним заблудившимся звуком
 В середине собою провальной и жирной долины,
 И, увив Лота, дщери его засыпают разломленным кругом
 В неразгаданной сетке к ладоням прибившихся линий.
 Соль рисует круги на губах дочерей и распада
 Приближает границы к нетканым на них рубежам,
 И врата вырастают превыше чужого раската,
 Да и срам не достоин наследного тьмой дележа.
 И разрушенный град обнимает горе онемевшие губы -
 Будет гробом язык непроснувшимся в яслях овечьих -
 Поднимаются к вящей своей глубине некрылатые срубы,
 И стыдятся – в налет! – поглазеть в каменистые речи.
 Если канет пророк, то звезда вознесется из мира,
 Двуконечный язык утаит жажду в мертвой воде -
 Одногорба купель, и огнем шита верная вира.
 Дочь вскипает по краю, взрываясь в отцовском гнезде.
 Это сумерки тянутся от края не-жизни до края
 Ребер лотовых жен, приземлившихся в теплом отце,
 Он проснется на утро, как шепот себя закрывая,
 Узнавая себя в каждом третьем нечетном гонце.
 Перейдя звуковые барьеры, как смерти шараду,
 Он свой почерк опробует в тонком потомстве своем,
 И прямое наследство даровано солью, и слабость
 Неделима вовнутрь без остатка, и спящим втроем
 Уготовано зрением терпким бесстыдство утроить -
 И распахнуто чрево, и тяжесть течет в глубине.
 На устах неживых – мать и соль. И смешно первородство,
 И пескарь кувыркается в черной, как море, вине.
 
 
Иероглиф

 
 По-китайская грамота кожи – еще не земной,
 Не прочитан тобой иероглиф. Под грифом «секретно» -
 То ли птица живет, то ли камень тебя напролет
 Сочиняет тебя траекторией медленно верной.
 
 На маньчжурский манер, на иранский маневр, сподлица,
 Не расписанный куб изнутри – или вход расшифрован? -
 Он горит по ребру, на подобье губы и кольца,
 И жильцами, что спят, по нутру, по карманам небрежно разложен.
 
 Контрабандная ересь безмолвных твоих языков
 Разгорается в крае, пуская ядро по цепочке -
 Он, наверное, снова учил нас пускаться в метро,
 Чтобы между словами не рвать задыханий своих проволочки.
 
 Иероглиф на ощупь свое проверяет лицо, 
 доверяет тебя пресловарному кубу, а кожа 
 принадлежна пернатым, и преданно выждет жильцов,
 и на азбуку новых блужданий акцент свой накрошит.
 
 День стоит на стержнях по-младенчески мягкой горы:
 И молчанье печально, и знанье – еще не знаменье.
 Иероглиф, хранитель прибитой рождением к мясу коры,
 Тянет к пяткам небес своих губ воспаленные тени.
 
 Он целует тебя. Остановишься если – засос
 Ты почувствуешь вскользь по яремной, и выпадешь дамкой
 В тишину: это в имя твое развернулся вопрос,
 Как и огненный столб прирастая глумящейся ранкой.
 
 
***

 На скате твердыни
 Гремит незабытая речь -
 Погремушкой вмурован
 В гортани беспечную печь
 Божка восьмиглазый паук
 И прядет в тетиву
 Падение взгляда 
 В отраженную им синеву.
 На катыше глины – поверишь ли? -
 Спит Арарат,
 Уменьшенный Ноем 
 от глаз любопытных в сто крат.
 Уходишь ли глиной
 Или, словом охрипшим летишь?
 Простится иное,
 Коль небо, лишенное крыш,
 Возьмет опереньем 
 твою черепицу, твою
 песчаную совесть,
 и ввергнет в тугую струю
 фантомов упрямых,
 восшедших в тупое родство,
 на разности с верой своей 
 разменяв воровство.
 С проказы: то ворон мелькнет,
 То голубка летит,
 Чтобы частью дыхание богу,
 Как дар, возвратить,
 И список твоих лабиринтов,
 Колючих бинтов
 Пускает ростки,
 Сокращая до буквицы шов.
 Как боль изувечить?
 Неужто молчаньем своим?
 Возможность размена,
 И значит – на утро сгорим.
 Расплавлен гортанью
 В себя не уверивший звук,
 И только лишь слово делимо
 Своей несвободой 
 на двух.
 
 
***

 Смотрит ночь белым глазом на мрак, что растет над ковыльною степью,
 начинаются в три петухи, если сон их не сморит,
 и лютуют слова над зеркальной и плоскою цепью
 полузвуков и полулюдей из несказанных скифу историй.
 
 Смотрит небо в себя и себя узнает удивляясь
 в иссушенных снегах о себе завершенных открытий.
 Так почти отпевают в церквях или клеймят печатью -
 Отпусти же народ что отсюда вовеки не выйдет.
 
 Так почти совершаются лица, и реки уходят сквозь скалы
 в белый мрак, что горит в небесах неизбывною ночью
 И пророк исчезает в толпе или – вспомнив Исаву -
 обрастает сестрой и почти что словарною мощью.
 
 И недолго пролиться насквозь непроточной полынью
 в полынью смытых глаз всех времянок и сжатых в сноп судей,
 и себя шепчет бог обожженный свирепой латынью,
 и семь лет продлевает ожоги, и голод не скуден.
 
 Смотрит ночь, белым глазом себя собирая из света,
 что обронен пернатым стволом на медовые строки.
 и отсюда начав, не выходишь вопросом к ответу,
 заучив наизусть и укус непонятные водам истоки.
 
 Никакой, а сюжет. «А» себя замыкает на стрёме,
 как ведомый барак, над которым мздоимствует Ирод:
 только тело припишет младенца всегдашне Ерёме,
 надевая свои словеса сверху кожи – как видно на вырост.
 
 Смотрит кожа вовнутрь и себя узнает в удивленье,
 на котором пришитая бабочка вязко горит
 и тогда – непонятно то ли ковыль после смерти,
 то ли женственный бог из тебя для себя говорит.