Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Перевод Аркадия Драгомощенко

Из книги «Постоянство памяти» (The Persistence of Memory)

Я вспоминаю знак на стене дома, выкрашенного в цвет глины во Флоренции,
отмечающий уровень вод Арно во времена губительнейшего наводнения
в 1966 году. Вопреки очевидной кустарности и поспешности, оттеняющей
его природу, включая незатейливые слова (“ecco, il dilivio, 1966),
в нем, тем не менее, возможно было углядеть налет некой бравады
жеста.

В то время как весь мир собирал средства на спасение сокровищ
Уффици, по крайней мере кто-то один во Флоренции питал нескрываемое
удовольствие от того, что ни он, ни город не пострадали от ржавых
и опустошительных вод Арно. Высеченный знак и слова свидетельствуют
об этом, равно как и кроткое, молчаливое течение реки под мостом
Понте Веккио.

Любое мановение реки хранит в себе каждое движение, свершенное
в ней когда-либо: каждый едва слышный всплеск либо порыв течения
одновременно припоминает и вместе с тем предвосхищает другие движения.
Однако знак на стене, даже если он только углубил грязную ссадину,
оставленную наводнением, предназначен для разрыва круговорота
времени и перехода в недвижность, в постоянство пространства.
Таким образом, определенный автор, – пусть неизвестный, как в
этом случае, – и определенный год достигают некой обособленности
во временном потоке. Отметка и сопровождающие ее слова, числа
вспоминают исключительность момента, тогда как река вспоминает
в тишине, вo взыскуемом ею забвении.

Память без субъекта, личности могла бы стать чем-то противным
воспоминанию, являясь просто анонимным процессом. Однако так кажется
с точки зрения субъекта, самое существование которого зависит
от разъединения с миром и для которого вполне естественна идея
того, что память есть дискретный фрагмент, вызволенный из прошлого.
Но, если память столь всеобъемлюща и всесильна, чтобы смести прочь
единичное «Я», она неминуемо должна сливаться с забвением.

История памяти достаточно продолжительна и, тем не менее, ее можно
разделить на три отдельных главы: устное воспоминание; письмо;
электронное накопление / запись / воспроизведение.

Настолько оказался глубок разрыв между устной и письменной культурой,
что даже сегодня мы склонны полагать, будто история начинается
там, где могут быть найдены ее свидетельства на свитках или высеченными
на камне. И впрямь, не пройдет и столетия после того, как земной
шар окончательно превратится в единую циркуляционную систему,
создающую и распределяющую новые мифы, чтобы гуманистическую эпоху,
к которой принадлежим мы и простирающуюся от Платона до Хайдеггера,
сочли темной и до странности нереальной, и имя которой, вероятно,
будет – «эпоха до начала информативного века», чья скорость, гибкость,
стерильность поставят под сомнение «письменное знание». Обитатели
будущего, скорее всего, на нас будут взирать, как мы смотрим на
предписьменную эпоху: отчасти с романтической влюбленностью, отчасти
с пристальным подозрением и скепсисом, потому что средства трансляции
культуры, будь то «пропетое слово», безмолвный знак или же электронный
образ с безукоризненной лояльностью производят, трансформируют
или расслаивают субъективность и миры.

Генерирующая память сама по себе организм – настоятельность упорядоченных
структур и циклов, связывающих звезды, реки и тела. Мы привычно
думаем о памяти, как о некоей подвластной индивидуальному ego
территории, корректней же будет представить, что индивидуальное
ego возникает в сознании (или живет) благодаря структурированным
силам органической памяти. Кардио-вискулярная система автономна
(само регулируема) лишь только в силу аккумулированной за миллионы
лет памяти каждого случившегося дыхания и удара сердца. Этот факт
признан кибернетикой, однако, у нее собственное отношение к организму,
– как к системе обратной связи. Но и это выражение
не может скрыть мифологической подоплеки: система очень похожа
на абстрактную реку, образ порождающей цикличности. Наши тела,
по словам Новалиса, суть занесенные илом реки.

Мифологии хранят память об организме посредством репрезентации
его структур в человеческом языке, но мифологические общества
отнюдь не заботятся, насколько согласованы или содержательны подобные
повествования. Согласно Леви-Строссу, миф всецело являет собой
репертуар изложений и версий, воспроизводимых культурой относительно
тех или иных тем или сюжетов и что порождает одновременно благочестие
и пренебрежение, поскольку люди мифологии понимают, что не в состоянии
(того же и не желают) заменить расточительный и таинственный процесс
становления природы одним-единственным тотальным мифом. Задолго
до раскрашенных стен, книг мертвых, погребальных египетских песнопений
существовал неписаный миф об Осирисе. Если кому вздумается узнать
предпосылки этой истории, текст которой возможно найти полностью
только у Плутарха, тому придется вернуться к Нилу. Здесь, в этой
реке, плыло расчлененное тело Осириса, покуда не достигло папирусовых
болот Библоса.

Пристань Библоса, последнее пристанище памяти пред тем, как пресуществиться
в текст. Книга осуществляет всю изобретательность и ухищрения
письма, изводя к свету весь набор риторических инструментов, с
тем чтобы вобрать в себя и открыть процесс в сумме. Такие произведения
как A la recherche du temps perdu в горизонте
мифологии предстают как тщетные попытки транскрипции сложности
и совершенства мира в какую-либо единственную форму. Однако мифологическое
сознание продолжает себя и в наше время, возможно, в не столь
ярко выраженной форме, когда интерпретация предстает чем-то вроде
героического предприятия тех, кто усматривает в подобных текстах
нечто неизъяснимое, неизбываемое либо сакральное.

Все искусства памяти тщатся обмануть забвение, превращая прошлое
в вид какого-нибудь настоящего, используя в этих целях голос,
письмо или же цифровую запись. Вследствие чего из-под ног уходит
фундаментальная почва забвения, взамен которого люди довольствуются
(можно сказать требуют) мнимым существованием, поскольку в известном
смысле власть забвения, безмолвие рек есть, по сути, их способность
управлять процессом целого: прошлым, настоящим и будущим, где
движутся мысль и жизнь. Потому все религии мира говорят о Боге,
Брахмане, Яхве, Аллахе, Дао как о забытом. В известном смысле
потому так же Христиане, Иудеи, Мусульмане, Буддисты и Индуисты
говорят об изгнании из Рая, целостности, вертограда духа, изгнании
– во время, историю и труд воспоминания. Поскольку, если память
– дар, то забывание есть сущность милосердия.