Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Окончание

Начало

На взлете гордого аккорда
Мне светофорный незнаком 
Из-за угла ударил в морду 
Зеленым круглым кулаком.

Троллейбус, громыхая задом, 
Рванулся с места как бизон –
И снова бабочек опада 
Покрыла бархатный сезон.

Водитель ясно поучает, 
Что сдачи нет... Стрела печаль
Из черноты первоначальной, 
Пронзив салон, несется вдаль.

Сонет № 19

Две темы в пестрых платьях на ветру,
Весна и осень – как они похожи!
Как две цыганки; и всего дороже,
Что мы давно в кольце их сладких рук,

Но, слава Богу, мы без кошелька,
И нам возможно, вместо поединка,
Сквозь золото и грязные шелка
Увидеть, что одна из них блондинка.

И, в общем, сколько карму не корми,
Но дочке не гореть, как ты горела,
Ты пляшешь, – а она бы только пела,

И так печально, черт ее возьми,
И ты придешь к ней с новыми детьми
И ничего не встретишь, кроме мела.

но вы это милые вряд ли почуете 
и даже когда уже в легком подпитии 
под битлз в вечернем кафе затоскуете 
с уютной ленцой размышляя о бытии 
а будет октябрь мокрые сумерки 
трамваи резкие как подзатыльники 
такси нахохлившись девочки сумочки 
в воде асфальта рожденье светильников 
и смог по страшно продрогшему городу 
заковыляет белесым калекою 
но вы никто не опустите ворота 
и не оцените драму нелепую 
вольных дымов в облака вырастающих 
сизые торсы клубами могучими 
трубы копченые к черту пристанище 
в небе холодном далекими тучами
О!
как волновались дышали свободные 
отныне навеки казалось но струями
кромсает ненастье обрывки негодные 
и плющит о здания в смог неминуемо 
я понял их драму – внезапно как обухом;
а вы остаетесь в глухом недоверии 
но легких фатально растущая опухоль 
всего отголосок небесной мистерии

Аборигены ветра

Уж если пространство трехмерно, то небо необходимо,
Иначе как вы беспомощны, рожденные все бы летать!
В подвалах и подземельях пропахшим грязью и дымом
Летучие мыши кажутся – креститься тогда и бежать.

А лунный воздух ожогами, как будто спирт на морозе,
Хватает колени и ахает, и самый высокий дом
На набережной качается, и бьют их ветра по розе,
И женщину, и ребенка, родившегося потом

В отчаянье и трехмерном пространстве имени Цельсия,
Чтоб снова и снова, пьяного, в подвале сквозь много лет
Его разбудило чувство, как будто в оконце целятся
Глаза голодного города – в двух окнах напротив свет,

И нужно бросать профессию и подбирать подругу
На свалке личинку откладывать окукливаться в метель 
Под самым высоким в городе домом скорби, и вновь по кругу 
Летучие мыши носятся, похожие на детей.

Пальцы – в смальце, кольца – в воду,
Оголяя литораль,
Ветром  гонится к исходу
Фиолетовый Февраль.

Сладкой псины, талой тины,
Губ любимых алый зверь – 
Март – за порванной холстиной
Обещаемая дверь.

А потом Апрель, и вечно
Верить двери обречен,
Деревянный человечек
Только щелкает ключом.

Вор

Кто угодит бандиту, слово сложив ножу?			 
Слушай, судья сердитый, слово тебе скажу.

Пять я имел пощечин, жен четырех имел, 			  
Трех сыновей, две жилы, слово одно скажу.

Вору не плаха кара – утро каждого дня, 			       
Вспомнить, проснувшись, кто ты, точно тебе скажу!

Утром кричу, рыдаю, а караван идет, 	         
Вечером пьян удачей, ночью тебе скажу.

Калейдоскоп базаров я в рукаве крутил, 	                
Мял пожилые розы, наедине скажу,

Пьяный пинал кувшины, с пеной у рта лежал, 		         
Если «Чего добился?» спросишь, «Тебя» скажу.

«Что же, добившись, сделал?» спросишь? Какая мысль! 
Что же ты смотришь, Боже, что я Тебе скажу!

Убийц не боясь, возвращалась одна ночью,
Дышала грозой креозотом землей мокрой
И с визгом качался фонарь в жестяной юбке
На станции, где из ведра окатил тополь.
Во тьме спотыкалась и ахала, и собаки,
Цепями гремя, спросонок хрипло бранились,
Но вышла луна и брякнула скоро калитка,
Крыльцо проскрипело и ключ засунулся в дырку.
И дома все было как ни в чем не бывало.
Тогда, развернувшись, спустилась с крыльца снова,
Шагнув из туфлей, мимо грядок прошла в крапиву
И с треском рвались, между пальцев попав, стебли.
К забору заноз прислонясь, еще закурила
И бросила прочь, и нежно вдавила в землю,
И не было в жизни слов шершавей забора,
И не было в мире огня горячей окурка.

А в городе долго снимали слова платья
Семантики, плакал, и пил, и казал факи,
Да на каблуках ковыляла луна блядью
(Но «блядью» потом зачеркнул, написал «во фраке»).

Деревенская поэзия

1.

Собака бросилась с угла
Оскалив рыло.
Луна огромная плыла.
Она открыла.

Озноб – на стол. Речной туман
Окутал станцию. 
Себе не ставила стакан –
Держи дистанцию.

У них в народе хорошо.
Простые радости. 
На Таню к ночи жар нашел,
Взорвался градусник.

Еще ночные на ветру
Белели простыни. 
Не будь я пьян как труп как труп.
Сдержаться просто ли.

2.

Я смутно помнил: был звонок,
Рассвет на цыпочках, 
Но лоб болел и пах чеснок
И все рассыпалось.

Ей плакал дождь: «Усни, усни!»
Мой пульс оставила.  	
Коснулся каплями ресниц,
Мне так представилось!

3.

А поутру – а поутру
Ее уж не было.
Вотще  по грязному двору
Собака бегала.

И в каждой клеточке любовь –
Синдром лишения, 
И я люблю тебя любой,
Святая женщина,

За то, что ты как персть проста,
А пахнешь звездами,  
Не для того, что ты чиста –
За то, что создана,

За то, что жар одной печи
На плоти глиняной, 
Любые губы горячи,
Ладоней линии.

Не красотой хорош ручей –
Водой и жаждою.
Из миллионов женских шей
Прекрасно каждую.

Грешно и стыдно выбирать,
Любая встречная – 
До мозга моего ребра
Родная, вечная!

В краю резиновых сапог
Плетни поломаны, 
И сколько стройных женских ног –
Все нецелованы.

Вчера я брал ее глаза,
Слова тем более, 
Хозяин, разве мне нельзя
Делить и боль ее?

Хрипел лирический герой,
Но выше берега 
Уже пошла парная кровь
В его артерии.

Декабрит

Уберите свидетелей и оставьте в покое
Пять повешенных пуговиц – не тревожьте уют:
Мне казалось, что жизнь моя – это что-то такое,
Или будет восстание и меня не убьют.

Мне казалось, что боль моя оставляет мне право
Обойтись без косметики рассыпать конфетти
(а когда меня вызовут в департамент расправы –
Завалить туда с песнями и с подарком уйти).

Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте:
Никому не обещано ничего на Земли,
Кроме воли, но каждому сердобольные черти
Счастья страшную трещину по губам провели

Перепью сотню хамов я (но до Ноя не допил)
И в углу обезьянника, арестован и гол,
Я язык мой из уст моих  изблюю, ибо тепел – 
И претят междометия, и неведом глагол.

Лейли

1.

Живу по щучьему веленью
Но иногда в цепи заката
Взгляд потеряет управленье
И остановится за кадром

А там, за кадром, лес медвежий
Оцепенел в разломах ночи,
Где я невеждой и невежей
Шагал по трупам ранних строчек,

Менял на медную монету
Златую цепь легенд первичных.
Одну я помню. Сказку эту
Зову «Любимой» по привычке.

2. Соловей и Роза

В саду камней и доменного дыма,
Пронзив насквозь асфальт и черный снег
Она ждала, апрелем невредима,
Обещанного генами во сне.

Она невольно знала цены рынка,
В крови отметок пачкала персты,
И зеркала обычная картинка
Ее томила счастьем простоты.

А он как раз открыл закон живого:
Прекрасней неба солнечная рожь.
Воспитанным в просторах голубого
Особенно по сердцу эта ложь.

Он плакал одиноко, и, однако,
Вседневно ощущая благодать,
Она везде искала явных знаков,
Причину счастья силясь угадать.

И грянула в его воздушном замке
Торжественных хоралов нищета,
Но, словно солнце мира, сердце самки
Рождается любить, а не мечтать.

День ото дня все тише было в классе:
Уж не шептались, – слушали они,
И, как уран, наращивали массу
К ногам богини падавшие дни,

В слезах с луною плавали ресницы,
Все взвесив и сломав носы весов,
Она легла последний раз присниться,
И он еще был счастлив шесть часов.

3.

чем тебе оплатить
жизнь мою или сон
осень уметь плотить
дух и плевать лицо 
солнце гореть и греть
люди зачем-то при
вот и трамвай уметь
ехать Тобой внутри
вот и уметь народ
гены Тобой сложить
или наоборот
фоном Тебе служить
наоборот Тобой
выдуман край родной
чтобы не быть одной
с осенью и со мной 

4. Осень весны

Еще гимназически юн апрельский румяный вечер,
Но стали на холоде тверже морщинки весенних луж,
И странно любимой понять: не горят, а сгорают свечи,
И осень весны печальней поэтому осени стуж.

Стократ в наступивших сумерках мой ангел похорошела,
И встать бы мне на колени, летящей судьбе назло,
Но разве только своей, и разве доброе дело –
Сажать тебя в клетку сказки, которой не повезло?

А  в зеркало падшей ночи глядела грядущая осень,
Где солнце уже не согреет ржавые кровли крыш,
Где пальцы ломает сирень на глинистом нищем откосе,
И  эта рука с колечком – совсем послушный малыш.

Сирень и девочка помнят причину будущей боли,
И мальчик в стихах игрушечных нечаянно точен был.
Целую руки твои, Лейли, слезами смочив мозоли
Кольца и кудели, милая, храню тебя, как любил.

5.

Прости меня за то, что ты обожжена,
Но это не огонь, клянусь, обычный воздух!
Огонь согреет дом, где спит моя жена,
И то на краткий срок, пока луна и звезды

Не рухнут с потолком в пылающий очаг.
Утешься, не тебе рыдать на пепелище.
Я слишком рад Коран читать в твоих очах,
Какой тебе я муж! Я твой фанатик нищий,

И был бы в вере тверд как камень, как скала,
Которым не нужны ни кровь, ни жест, ни слово,
И много пыльных лет открыткой со стола
Смотрел бы, как ты ждешь кого-нибудь живого.

6. Эндорцизм

...И день настал, когда я стал ей нужен,
И в этот день с ужасной простотой
Я ощутил, что все гораздо хуже:
Я перешел давно черту, постой,

Мне все равно, что скажет моя Лала,
Она ничем не в силах мне помочь.
За той чертой, где нашей ласки мало,
В любой близи почти разлучна ночь,

И не спасут короткие минуты,
Когда хотел бы слиться навсегда,
С ее пеленок, и проникнуть внутрь
Не так, а словно воздух и вода.
 
И я решился стать угарным газом,
Я растворился у нее в крови,
И странно было видеть сквозь оргазм,
Что жизнь – сама помеха для любви.

7. Меджнун

Я видел, как восходят звезды, как в небе тонут корабли,
Я наблюдал закат Европы, и я смотрел в глаза Лейли.

Ребенком резвым и смышленым введен в созвездие светил,
Я был любим всегда и всеми – и смуглой девочкой Лейли.

В разгар пиров, красив и статен, я поджигал стихами ночь,
Вино шипело, пели бубны, плясала стройная Лейли.

Бежали луны. Гордый витязь, испив от ласки левых дев,
Я всюду нес сиянье фарра и воспевал одну Лейли.

Калило солнце глину тела, вода точила камень душ,
Все уходили, оставался лишь я с мечтою о Лейли.

Я убегал людей и солнца, я видел в зеркале воды,
Как некий грязный сумасшедший бормочет без толку «Лейли».

Но есть Всеведущий Аптекарь: качнулись, дрогнули весы –
И все вернулось, обратилось, и я смотрел в глаза Лейли.

И ночь на час остановила хмельную бурю для двоих,
Лишь мне, печалясь, улыбаясь, внимала прежняя Лейли,

Я видел, как восходят звезды, я слышал гад подводный ход.
Я целовал живые руки покорно сказочной  Лейли.

8.

Сегодня поутру подруга другая
Смеялась – я лжец, что мы с детства дружили, 
Но это, конечно, Тебя, называя
Тобой, я лобзал в ее губы чужие, 

Тебя проклиная, за то что не стала
Женой и подругой, шальная шахидка.
Я знаю, зачем ты в Сарматии, Лала,
Была, но не выдам тебя и под пыткой.

Мне пытка не пытка, мне пуля пощада,
Мне ада загробного общие бани –
Надежда на выход из этого ада,
От совести черной в граненом стакане, 

Медвежьих когтей и змеиного жала.
Я бога обидел и бросился в омут,
Ударив красивой подставкой для кала
Живую тебя по лицу неживому.

Ничто не зажило, никто не зажился,
На рельсах в свердловском метро догорая.
Народ, из которого я появился,
Достоин расправы, и нас покарают,

И будет на плахе последний и пылкий
Сквозь прутья минет на потеху народа, 
И красный цветок у меня на затылке
И черный плевок на виске, и свобода.

Дырочка

о

.