Искусство

Не понимаю, чем так привлекательно для меня лицо Людивин Санье, чем
оно привлекательно для Франсуа Озона, однако понимаю, что
оно привлекает меня (и уж точно – Озона).

Кажется, что сквозь него проступает другое лицо, ну, помните, как в
«Ночь нежна», по памяти, поэтому жутко перевру, должно быть:
«казалось, что это лицо было задумано скульптором как
что-то величественно-прекрасное, для какой-то очень важной цели,
а потом – несколько лишних движений и перед нами просто
красивое, ни о чём не говорящее и, в сущности, обыкновенное
лицо».

Про лицо Санье так сказать нельзя, Санье очень молодая, в ранних
работах – вообще девочка-подросток. Оно кажется исполненным
будущего времени, как будто под кожей скрывается какое-то
другое лицо, иногда, при определённом освещении и неопределимой
мимике проступающее наружу. Скажем, когда она поднимает
брови, а они сами по себе вздёрнуты у основания, как будто Санье
всё время внимательно слушает кого-то, находящегося за
кадром, но не нас и не своего партнёра по фильму. Оно
преисполнено этакой наглой молодости. В сущности, понятное дело, чем мы
старше, тем больше склонны воспринимать чужую молодость как
личное оскорбление, но существует особая, невыносимая
молодость, за которую хочется дать по морде. Это наглая детская
крупность черт, принципиальная неопределённость детских черт.
Про Санье никогда нельзя сказать, стройная она или
полновата, красивая или некрасивая, что-то себе думает или полная
идиотка, но всегда можно сказать и то и другое. У неё
совершенно не сообразная всем другим частям тела огромная грудь, как
будто Санье – девочка, нарядившаяся во взрослую женщину. То
же ощущение возникает, когда она появляется в кадре с
декоративным макияжем. Всё в ней кажется каким-то нескладным,
ничем не оправданным, кроме порыва её собственного
существования, которое придаёт целостность её телу и её лицу. Санье
способна вызывать удивление, которое испытывали некогда
путешественники по дальним странам при виде неизвестных животных,
которые казались чудовищами. Гипертрофированные шеи жирафов,
уши слонов – всё, замысленное сообразно целям, которые нам,
путешественникам, не ясны, точно так же, как не ясна пухлая
вздёрнутая верхняя губа Санье – выражает ли она презрение,
интерес, или ни черта не выражает, большой гладкий выпуклый
лоб указывает ли на склонность к размышлениям, полную душевную
чистоту или ни на что. Лицо Санье провоцирует интерпретации
и никак не подтверждает их, как, впрочем, и не опровергает.
Оно всецело отдано будущему времени и вовсе не печётся о
настоящем. Когда Санье играет раздражение и обиду, то это
всегда выглядит, как будто её отвлекли от какого-то
захватывающего существования в будущем времени для в конце концов
абсолютно неинтересного текущего момента. Настоящие события
происходят в её лице, когда оно абсолютно спокойно, а любая
реакция, вызванная раздражителем из пространства, где
развёртываются прочие события фильма, выглядит условным рефлексом,
абсолютно не включённым в какую-либо негласную мимическую
конвенцию. Людивин Санье – воплощённое аристотелевское определение
человека: разумное животное – но не дополненное Порфирием:
«животное разумное смертное», к Санье вовсе не идёт
представление о том, что все люди когда-нибудь умирают, на такую во
всех отношениях глупую мысль она, скорее всего, вскинет
брови, приподнимет верхнюю губу и посмотрит на вас как на
умалишённых. А между тем, в фильмах Франсуа Озона довольно часто
происходят смерти, но ровно такие, которые возможны там, где
играет Санье: смерти игрушечные, символические,
аллегорические, но не имеющие никакого прямого отношения к разумным
животным. Смерть – это фарс, карнавальный персонаж, скелет, по
случаю дня прощания с мясной пищей извлечённый из гардероба, и
все якобы фрейдистские примочки Озона, все эти
матери-любовницы, сыновья-отцеубийцы, учителя-растлители и
дочери-самоубийцы играют не как в театре, и не как на бирже, и не как в
казаки-разбойники даже, а как свет на гранях хрустального
предмета, может быть вполне уродливого предмета, потому что
меньше всего Озон заботится о драматургии, характерах
персонажей, вообще какой бы то ни было целесообразности, потому что о
какой целесообразности вообще может идти речь, когда вот
есть Людивин Санье (или Денёв, или Ардан, или ещё кто-нибудь),
и можно их, по-разному освещая и произвольно передвигая,
снимать на плёнку, а можно ещё и спеть что-нибудь попросить.