Проза

Я вижу Измайловский лесопарк: на карте, вывешенной у главной аллеи,
он кажется хорошо спланированным какими-то разумными существами,
все дороги в лесопарках ведут к озёрам, а если там нет озёр? Так
не бывает: в лесопарках всегда есть озёра, и лодочные станции,
и, может быть, качели-карусели. Я люблю карусели, но после них
меня всегда выворачивает наизнанку, поэтому лучше уж мне их избегать,
но всё равно, когда Инна гуляет со мной в парке – не в этом парке,
а в Сокольниках, где всегда ходит какой-то медно-духовой оркестр
и есть кедровая церковь, в которую мы не заходим, – но всё равно
приятно знать, что она внутри кедровая, как будто Иннина шкатулка,
где хранятся свечки, тёмно-золотые кольца, какие-то пахучие лекарства
– да, так вот, когда мы с Инной гуляем в Сокольниках, то я непременно
прошу прокатиться на самой горбатой горке, и меня обязательно
тошнит. Не то чтобы это было моё разумное решение – любишь, мол,
кататься, люби и когда тошнит, но я каждый раз ожидаю, что эта
блажь пройдёт и тошнить меня не будет. В автобусах меня тоже тошнит.
И в троллейбусах. И – чуть меньше – в трамваях, поэтому я люблю
трамваи. Старые, чешские, обтекаемой формы и со вторым прицепным
вагоном – они мне нравятся больше, чем новые, с квадратными несимпатичными
мордами, хотя в прицепных вагонах ехать не так безопасно. Может,
опять-таки, стошнить. Да что это я всё про тошноту да про тошноту,
есть вещи в мире поинтереснее тошноты. Если говорить всю правду
– то все вещи. Те же Иннины коробочки интереснее тошноты, хотя
я не понимаю, зачем они, и догадываюсь, что если мне когда-нибудь
это станет известным, то такое знание мне не понравится. Коробочка,
во всяком случае, красивая, толстокожая, запирается на крючок,
и это само по себе ничего не значит, потому что крючок этот только
для красоты и ни от чего не охраняет. А вот что действительно
интересно, так это Измайловский лесопарк. Иногда, сбегая с уроков,
а это бывает часто, потому что дети на переменах кричат слишком
громко, так громко, что меня начинает тошнить, как в автобусе
или на карусели, я иду в этот лесопарк, по асфальтовым дорожкам,
я довольно плохо ориентируюсь в пространстве, поэтому хожу только
по асфальтовым дорожкам, но и там небезопасно: если зайти достаточно
далеко, то можно увидеть уродливые пни, обросшие, как диким мясом,
розоватыми скользкими грибами, только я не поручусь, что это именно
грибы, а не какая-то их болезнь. Мне не очень-то приятно смотреть
на них, но я стараюсь не отворачиваться, потому что неприлично
отворачиваться от чужого уродства. Я знаю, что в этом лесопарке
недавно нашли повесившегося мальчика и еще одного мальчика, повешенного.
Это немного пугает меня, поэтому я знаю, что нельзя говорить с
незнакомыми. А со знакомыми мне говорить неинтересно. Впрочем,
иногда я захожу за Таней, и мы вместе прогуливаем мои уроки, потому
что её уроки в первую смену. Таня учится в другой школе, в классе
коррекции, она ходит в клетчатых рубашках, точнее – в клетчатой
рубашке, потому что никакой другой рубашки у неё нет, и родителей
нет, есть глуховатая бабушка, поэтому с Таней мне не так скучно,
хотя она ужасно глупая, мне нравится пудрить ей мозги и представляться
тем, что я не есть. На самом-то деле я как раз то, что я не есть,
просто я ещё не знаю об этом. Думаю, там непременно есть озёра,
озёра и повешенники. Грибы-вешенки, грибы-чаги – те же самые повешенники,
только они не люди, а грибы, но это ещё не значит, что от них
можно отворачиваться. Нужно смотреть им прямо в глаза и говорить
вежливо. Говорят, в Рязани растут грибы с глазами, их едят, а
они глядят – так говорила моя собственная бабушка, у неё собственный
дом под Александровым, там она маринует грибы, пьёт водку и изображает
Нину Русланову. Иногда она приезжает и привозит нам крошечных
опят в трёхлитровых банках со смородиновым листом, я ем эти грибы,
хотя уже знаю, что глаз у них нет, но всё равно они – грибные
дети. Грибы – они как люди, бывают дети, и молодые, и взрослые,
и такие, что из них песок сыпется, это называется «споры», но
мне никогда не приходило в голову, будто это потому, что они старые
и всё время любят спорить, хотя родители живут вместе и всё время
спорят, живут и курят, и спорят, и ссорятся, и у них от этого
рождаются дети. Марк, мой отец, подарил мне на десятилетие книжку
«откуда берутся дети» и там с первого же слова – враньё: «если
папа и мама любят друг друга и хотят, чтобы у них родился кто-то
третий, ребёнок, которого они могли бы любить вместе, то…» – и
дальше – что они должны для этого делать, но мне совершенно ясно,
что всё это неправда: родители должны жить вместе, и спорить,
и ссориться, и тогда от их споров и ссор рождаются маленькие дети,
как грибы, но с глазами, их можно закатывать в трёхлитровых банках
со смородиновым листом и по праздникам закусывать ими водку, чтобы
не думать о том, что они – дети, как грибы, только с глазами.
Или вешать их в лесах, потому что маленькие дети, и грибы, и огурцы,
и патиссоны, и осьминожки – всё это гораздо вкуснее, чем большие,
старые грибы, огурцы и всё остальное, из чего сыпется песок и
твёрдые семена.

А пока я захожу за Таней, мы пойдём гулять в лесопарке или рядом,
где много Таниных друзей, у них вместо имён – клички, хотя они
не настоящая шпана, а просто дворовые мальчишки, но мне нравится,
что Таня дружит только с мальчишками, у них такие простые дворовые
игры, велосипеды, а обычные девочки играют в какую-то скуку, скажем,
прыгают в резиночку на всякие «первые», «вторые», «московские»,
«ленинградские». Что может быть скучнее, чем так вот прыгать в
резиночку, а для нормальных мальчиковых игр я не гожусь, меня
тошнит, когда вокруг громко кричат, меня тошнит, когда быстро
бегают, меня вообще всегда тошнит, врачи дают мне какие-то таблетки
для авиаперелётов, но от них сухо во рту, при том, что я никуда
не лечу, так что и неохота их принимать, вот если бы полететь
куда-нибудь – тогда другое дело, но я никуда не полечу. У меня
есть прекрасная рулетка, железная строительная рулетка, взятая
у Марка, он когда-то любил делать ремонт, но так никогда и не
сделал, а только знаете что сделал? Взял и электрическим отбойным
молотком обтесал угол в прихожей. Он хотел, чтобы вместо угла
было скругление, видите ли. Для того чтобы поклеить пупырчатые
финские обои. Только оказалось, что под тонким слоем цемента сразу
шли доски. А их было совершенно невозможно скруглить даже электрическим
отбойным молотком. Хорошо ещё до соседей не пробил, им бы это
не понравилось. Да им и так не понравилось. Им вообще не нравится
всё, что у нас в квартире происходит. Например, когда Анна, моя
мать, громко скандалит на лестничной клетке, звонит им и зовёт
в свидетели, а себя называет «истец» – им это не нравится. Совсем
не нравится. Поэтому теперь Марк запил и спит у себя в комнате,
а стена так и не скруглилась, Анна тоже запила, хотя ей нельзя,
она ждёт ребёнка, потому что они много ссорились и спорили с Марком,
а потом запили, и теперь она «истец», но мне кажется, что это
даже хорошо, потому что Анна уже немолодая, она, может быть, умрёт
от родов, и тогда больше уже не будет споров, не будет ссор, а
мы возьмём и куда-нибудь уедем с Марком, а если она будет пить,
то тем более умрёт, так что пусть себе пьёт на здоровье, а я беру
у Марка рулетку и иду за Таней, это очень красивая рулетка, металлическая
и закручивается снаружи металлической ручкой, понятия не имею,
зачем она мне.

Таня ужасно смешная, почему-то её называют «маньячка», хотя ничего
такого в ней нет, за что бы её можно было называть «маньячкой»,
но всё равно смешно болтать о том, кто из нас больше похож на
маньяка, я или Таня, мне кажется, что я, мы спускаемся по лестнице
и я начинаю заламывать Тане руки за спину, чтобы доказать, кто
из нас страшнее, у меня почему-то получается и мне почему-то нравится,
и Тане, кажется, тоже это нравится, а может и нет, мне бы точно
это не понравилось. Хотя Анне нравится кидаться на Марка и избивать
его. Почему-то. Наверное, это часть споров и ссор. Не знаю, нравится
ли это Марку избивать Анну, поначалу кажется, что нет, что он
просто защищается. Но потом, вот как хотите, можете не верить,
но мне кажется, что всё-таки нравится. Во всяком случае, у него
это хорошо получается. А когда что-то хорошо получается, то всегда
чувствуешь радость и удовольствие. Но когда он бьёт меня – тут
уж я точно могу сказать, что ему это нравится. Потому что я ведь
на него не кидаюсь, значит, от меня не надо защищаться, да и глупо
это – защищаться от меня, меня и так всё время тошнит, чего от
меня защищаться. Стало быть, ему нравится бить меня больше, чем
Анну. А Анне нравится бить его больше, чем меня. А мне неохота
бить их обоих, а охота бить Таню. А Таня если бы не нравилось,
что я её бью, то дала бы мне сдачи. Я вообще думаю, что она могла
бы дать мне сдачи, потому что меня всё время тошнит. Правда, у
меня есть рулетка, а у неё нет. А рулеткой, прошу заметить, очень
можно бить, если раскрутить её сантиметров на семьдесят.

Так вот мы и идём по краю Измайловского лесопарка, а в лесопарке
грибы, или это какие-то личные болезни пней, и повешенники, вот
сейчас там, может быть, делают из человека повешенника, а мы и
не знаем, а танины друзья-мальчишки смотрят, какие мы идём, я
с раскрученной сантиметров на семьдесят или около того рулеткой,
а Таня – без неё, а там, может быть, в озере лежит утопленник
и пускает пузыри, а они на нас смотрят, потому что никого круче
нас на этой улице нет, Таня – маньячка, а у меня рулетка, и я
им говорю: ша, кыш отсюда, самородки, а покойник лежит и пускает
пузыри, а они на нас смотрят, как какие-то грибы, мне много дарили
книжек про грибы, я их всех знаю: грибы, они бывают настоящие
и ложные, серно-ложные, сатанинские, грибы – они бывают настоящие
и ненастоящие, и мальчики бывают настоящие и ненастоящие, серно-ложные.
Но это ещё вопрос, кто из нас серно-ложный, а кто – настоящий,
это ещё надо проверить. Один мальчик подбирает камень, точнее
– кусочек асфальта, здесь много таких, и кидает в меня. Не попадает.
Таня – маньячка, а на пнях растут грибы, если это только не какие-то
их неприличные болезни. Мне скучно, потому что меня отвлекает
этот мальчик со своим дурацким ненастоящим камнем из асфальта.
Я поднимаю, бросаю в ненастоящего мальчика и попадаю ему в лоб.
На лбу красная отметина. Мне становится стыдно, хотя я испытываю
радость от того, что хорошо получилось бросить камень. Я почти
что выговариваю что-то вроде «прости, я не в тебя…», но понимаю,
что это было бы очень глупо, ведь я именно в него, но мне совсем
не хотелось, чтобы на лбу оставалась красная отметина, нет, совсем
не хотелось. Мальчик говорит:

– Если бы ты была не девочка, я бы тебе показал…

Это не тот мальчик, с отметиной, а другой, его брат. Это мне уже
не нравится. Значит, если бы я была не девочка, то он бы мне показал,
а так я и не увижу ничего? Я щёлкаю рулеткой и говорю:

– Покажи. А я посмотрю.

Мальчик подскакивает, хватается за хвост рулетки. Мы долго тянем
её друг у друга, пока рулеткин корпус не разламывается пополам
и со звяком не падает на асфальт. Мы замираем. Я смотрю на рулетку,
потом на мальчика, мальчик смотрит на меня, потом на рулетку,
Таня смотрит на нас и на рулетку. Мне становится ясно, что инцидент
с этой рулеткой исчерпан, рулетки больше нет. От этого мне противно
и неприятно. Я говорю:

– Сейчас я пойду к себе домой. До моего дома десять минут хода.
И обратно – примерно столько же. Там я возьму пистолет моего отца.
Если за это время вы не почините рулетку, то я буду по вам палить.
Я обычно попадаю.

Это не совсем правда: нет у меня никакого такого обычая – попадать
по мальчикам. Один раз, правда, мне удалось попасть по мальчику,
вот этому самому, с отметиной на лбу, куском асфальта. Но вряд
ли это можно считать обычаем. Тем не менее, мальчики заинтригованы,
и я тоже. Мне интересно, обычное ли это для меня дело – палить
по мальчикам и попадать, или нет. Я иду к своему дому, в голове
одна-единственная мысль: «они сломали мою рулетку». Это не совсем
правда: они не ломали рулетки, она сама сломалась, но мне требуется
хоть какая-то причина, чтобы начать пальбу по мальчикам, поэтому
я тупо говорю себе: «они сломали мою рулетку», хотя это не совсем
правда, рулетка не моя, а Марка, я поднимаюсь в лифте и говорю
себе «они сломали мою рулетку», хотя это не совсем правда, потому
что рулетка – это вещь для измерения длины всяких стен и других
плоскостей, а вовсе не для битья, но я открываю дверь в комнату
Марка, в неё врезан замок, но он не заперт, он сегодня просто
для красоты, я залезаю в сейф, он не заперт, он сегодня просто
для красоты, я достаю газовый пистолет и обойму, она полная, из
него вообще никогда не стреляли, из этого пистолета, он для красоты,
я кладу всё это в сумку через плечо и выхожу, иду к Измайловскому
лесопарку. Мальчики возятся на траве с моей рулеткой и говорят:

– Ну, где пистолет.

Я открываю сумку. Там лежит газовая зажигалка в виде пистолета
(для красоты: в одиннадцать лет я ещё не курю, меня тошнит от
дыма). Они замечают и смеются:

– А, это зажигалка.

Тогда я достаю пистолет, достаю обойму, вставляю её в пистолет.
Мальчики смотрят на эту игрушку. Она им нравится. Они понимают,
что я настоящий маньяк, а не кто-нибудь. Тот, что отнимал у меня
рулетку, говорит:

– Вот, мы общими силами её тут… починили. Забирай.

– Спасибо, – говорю. – То-то.

Кладу рулетку в сумку. Вынимаю из пистолета обойму, кладу всё
это в сумку. Ухожу. Я знаю, что они обо мне думают: что я настоящий
псих. Мне всё равно. Лучше быть чем-то настоящим. Если на то пошло.

Но дома я кидаюсь к телефону, звоню Инне и, рыдая, рассказываю
всё это. Я рыдаю и рассказываю всё это в полный голос. Инна говорит:
«Ну ты совсем, господи, разве так можно…». Марк шевелится и спрашивает
сквозь похмелье:

– Какой пистолет?

– Зажигалку, – говорю, – зажигалку. Я ещё не совсем без головы…

Но теперь я знаю: я совсем без головы. Окончательно.

Вешаю трубку и ложусь спать.