Библиотечка Эгоиста

Начало

Окончание

4

В то же время Патриарх (да будет нам позволено назвать его именно
так, с заглавной буквы) своей смертью поднял целую волну в культуре.
Оставим за границей нашего внимания шок в сообществе, всплеск
интереса к произведениям Патриарха – а его книги, имевшиеся на
момент убийства в магазинах, были мгновенно раскуплены, и прочая,
прочая.

Многим из тех, кто присутствовал на том памятном вечере, запомнилась
фраза, которую произнес патриарх: «У монашек не бывает месячных…».
Что же за ней скрывалось? Знатоки литературы решили именно в ней
искать ключ и к жизни, и к смерти писателя. Свою библиотеку Патриарх
завещал тому самому Университету, откуда были отряжены специалисты,
дабы расследовать возможный литературный след преступления. Надо
отдать должное профессорам – свою работу они посильно выполнили,
дав следователям все возможные комментарии, но главное для них
все же было другое – то, что патриарх оставил после себя. Философию,
архив, библиотеку.

«У монашек не бывает месячных…», – что же значила эта фраза?»,
– думали они, и в поисках ответа устремились в кабинет, тот самый,
где работал писатель последние двадцать лет.

«Не знаю, сколь далеки мы от понимания Патриарха, Гарри…», – писал
один из профессоров, взявшихся за это дело, своему однокашнику,
который работал теперь в университете Оксфорда, и был ведущим
британским специалистом по американской литературе. «…Но перво-наперво
необходимо понять, что есть «патриарх» по сути своей. Каждое слово
в этом мире значимо. Иначе оно бы не существовало. Так вот, «патриарх»
– это что-то вроде той самой местности недалеко от американского
мегаполиса, где и принял свою смерть патриарх. «Патриарх – это
осень в самой золотой ее поре, патриарх – это холмистая местность,
покрытая сочной зеленой травой, согреваемая спокойным сентябрьским
солнцем. Это мощные дубы, одиноко венчающие некоторые из холмов,
и неспешные автомобили, водители которых замедлились специально,
чтобы насладиться пасторальным видом (а пассажиры авто и подавно
не могут оторвать взгляд от чудесного пейзажа). Здесь не выходят
из машин только потому, что боятся осквернить своим присутствием
место. Холмы будут молчать, даже если кто-то и выйдет из машины,
поразмяться, земля никак не даст знать, что насекомость ей претит,
и все же перед величием картины букашка и сама понимает собственную
неуместность», – вот что он написал своему другу в Оксфорд. Тот,
в свою очередь, ответил следующим письмом: «А почему он сказал,
что у монашек не бывает месячных? Насколько я знаю, это не так.
Собственно, в этот вопрос я никогда не вникал, зато широко известно,
что среди монахов распространен гомосексуализм. А сказать про
монашек и месячные, по сути, то же самое, что заявить, что у попов
не стоят их ну ты меня понял. Либо у покойного зашел ум за разум,
либо он хитрил. Он ведь не был на ножах с религией. Он, вроде,
был католиком, хоть и не ходил на мессу – я об этом читал в каком-то
его интервью».

Не дожидаясь ответа из Америки, он отправил еще одно письмо по
тому же адресу днем позже: «Джон, вот что мне рассказывал один
журналист, собирающийся писать биографическую книгу о Патриархе
и проведший с ним несколько месяцев пару лет назад (сейчас он
как раз вовсю над ней работает, но до окончания еще далеко). Он
гостил у Патриарха, и как-то стал свидетелем вот чего – собственно,
тут как его собственная трактовка, так и то, что он увидел, а
также то, что ему дорассказал Патриарх:

«Однажды Патриарх сидел на веранде своего загородного дома вместе
с другим писателем, тоже знаменитым и признанным. О чем говорить
двум писателям? Женщин перетирать не интересно. Про сиськи говорить
– возраст не тот, а про внутренний мир, как отдельных особей,
так и женщины в целом – помилуй Боже – избави нас от подробностей
внутреннего мира женщин, тоскливого, как компот из сухофруктов.
Издателей обсуждать – тоже смысла нет – любые проблемы с издателями
уже в прошлом. Можно говорить лишь о своих произведениях, уже
написанных, но еще не напечатанных и не прочитанных. Стадия, оптимальная
для миролюбивых обсуждений, вряд ли способных перерасти в ссору.

И вот приятель Патриарха начал рассказывать про один свой рассказ,
в котором он описал сущность искусства. Там была такая вот тонкая
метафора: люди, собравшиеся на площадке для игры в волейбол, огороженной
площадке, перекидываются мячом. Ловят, кидают обратно через сетку.
Только мяча на самом деле нет – он воображаемый.

Да, – сказал Патриарх, выслушав собутыльника (а шла уже вторая
бутылка водки), – мощно ты загнул… А у меня, пока ты говорил,
другая идея возникла. Представь себе то же поле, только сетка
пониже находится – потому что они в теннис играют. Две женщины.
И у них даже мяч есть. Но только играют они под проливным дождем.
Подача одной из них, мощный замах, бросок, мяч перелетает на половину
соперницы, та бежит, чтобы отбить мяч обратно, замах, удар… и
ракетка рассекает воздух. А мяч лежит под ногами, потому что площадка
вымокла напрочь, и мяч завяз в жиже. Но матч не прекращается.
И все это повторяется раз за разом. И при замахе каждый раз и
та и другая женщина издают такой тяжкий вздох, как будто им засаживают
в тот самый момент по самые печенки…

Приятель Патриарха подумал, что Патриарх велик. Ему стало жалко,
что не он такое придумал, но переписывать в любом случае было
уже поздно – книга с рассказом, в котором был волейбольный образ,
уже вот-вот должна была выйти из печати.

Он посоветовал не дарить такой образ, а использовать его. Патриарх
не стал спорить. Но впоследствии то ли забыл, то ли не смог реализовать
замысел, но, так или иначе, образ остался в черновике…».

Хотя профессора и продвинулись в понимании сущности Патриарха,
но что же тот хотел сказать своей фразой про монашек и месячные,
они так и не поняли до конца.

5

Среди бумаг Патриарха была обнаружена неоконченная рукопись
романа. Озаглавлена она была так: «Самое дождливое время года».

Писатели – рабы своего удобства. Так получается, что муза
приходит только в тот момент, когда это ей нужно, и туда, куда
ей захотелось пойти. Чтобы поймать музу, некоторые писатели возводят
вымышленные города, и населяют их множеством персонажей. Кукольный
театр на бумаге и в голове. Муз возбуждают театры, они готовы
вливать жизнь в того или иного персонажа – когда до него дойдет
очередь. Выдуманный город – это как сетка, куда должна попасть
рыбка. Чем больше ячеек, чем крупнее сеть, тем больше рыбы в нее
попадет. Так творил Фолкнер, так думал Апдайк, так видел Буковски
(у которого, правда, город не стоял на месте, а перемещался вместе
с автором – Буковски был бродягой), так чувствовал Павич (который,
правда, был полубезумец, его фантазия порой перехлестывала через
край, и возникало ощущение умственной изжоги). Так писал и Патриарх.

Но в этом, так и неоконченном, произведении он решил отказаться
от старого рецепта, и не стал изображать тот несуществующий город.
Он написал честный, насколько можно назвать честным художественное
произведение, роман о самом себе. Но, конечно же, им руководила
его муза, текст писался в ритме его дыхания, поэтому стиль был
все тот, что всегда. И вершили свой суд там знакомые читателю
материи, управлявшиеся в сознании патриарха: тягучее время, которое
засасывает героев в зыбучий песок, развороченная гармония, сквозь
бреши который сыплются резкие слова, тревожные мысли и решительные
поступки, череда бездействия, которая сводит с ума, безумие, которое
убивает, представляясь смешной клоунадой.

Это было произведение о вечности, реализованной в мелочах.
Воспоминания о взаимоотношениях с матерью. Начало века. Взросление.
Тетка, сестра матери, долго его соблазнявшая, но волею случая
не соблазнившая, и бабушка, – она никак не хотела умирать, хоть
на то и молились все родственники. Гроб с покойником, которого
нельзя было похоронить две недели, сколько длились выборы в Парламент
(в зависимости от результатов выборов должно было определить,
как именно его хоронить – на кладбище или за его оградой, с почестями
или по-тихому).

В романе рассказывалось, что мир вокруг меняется, и не
в лучшую сторону, о том, что в доме прохудилась крыша, и что слуг
не найти, потому что мексиканцы-нелегалы вне закона, а американцы
на такую работу не идут.

Рассказывалось о пустоте: пустые речи с телеэкрана о достижениях
страны – мы идем по пути демократии, оппозиция, желающая внести
хаос в жизнь страны, подавлена, потому что иначе было нельзя,
пустые проблемы в ток-шоу – что же делать, если муж не любит вашу
стряпню, что делать, если вы одолеваемы комплексом Кассандры,
куда деваться, если жизнь кажется лишенной смысла?

Писатель в книге был выведен в роли только одного из героев,
второстепенного, который даже и не говорил от первого лица. Один
из множества простых людей, которые живут в жестокой и безразличной
системе.

Роман, судя по всему, был не окончен. Сложно понять, сколько
оставалось до конца. Там не было ни точки, ни многоточия. Вот
последний эпизод этой книги, последняя страница, лежавшая на столе
у писателя. Странное совпадение, но там тоже описывается смерть:

«Пыльные, пыльные бумаги. Ящички, откуда вываливаются
папки, отдельны листы, визитки и сушеные тараканы. А сквозь замусоленное
стекло в комнату тоскливо бьет нерадивый дневной свет. Конечно,
он только здесь, в этой маленькой комнате такой нерадивый, а там,
снаружи, осенняя прохлада, и листья осыпаются. У меня же с головы
сыплется перхоть, на приказы, постановления, ордера, обращения,
воззвания, ультиматумы и предписания – все это рутина и пыль.

Барабанная дробь раздражает. А народ все никак не насмотрится
на казни. Рота гвардейцев расстреливает полковника от инфантерии.
Чем-то он провинился – я помню, помню… нет, забыл. Наверное, мятежник,
как всегда, самый обычный разобычный мятежник. Вытащил свой счастливый
собачий билет.

Сквозь окно мало можно увидеть – его давно никто не мыл,
к тому же решетка снаружи, казенная решетка, казенное учреждение,
казенные головы. Вот одолжил полковник у Государства свою голову,
сделал бяку, а теперь, поди, и сам не рад – голову теперь придется
отдать. Да кто на его месте рад-то будет – конец настает. Надо
сказать Лизе, чтобы помыла окно.

Ах да, я ведь даже видел этого полковника, на плацу, в
первые дни революции, тот гарцевал на своем дьяволиных мастей
жеребце, а за ним маршировал его полк – блеск! Где я тогда был?
В толпе, кажется. Просто в толпе. Тоже, кстати, солнце тогда светило,
отражаясь на штыках их винтовок. Оркестр услаждал уши граждан
приличествующей моменту музыкой, гражданственной, патриотичной,
но заезженной. И было всем счастье. Простое человеческое, какое
обычно бывает в безоблачно-смутные времена, волнительное счастье
через край, перед тем, как начинается настоящая буря.

Зато барабанная дробь не бывает заезженной. Правда, счастья
она не прибавляет.

Раздался залп. Белокурый полковник упал. Неторопливо к
нему подошел медик и офицер. Медик, осмотрев тело, сказал что-то,
нагнувшись к офицеру, тот гаркнул коротко на всю площадь, и люди
стали расходиться. Несколько из похоронной команды накрыли тело
простыней, переложили его на носилки, и унесли восвояси.

Это совсем не странно и не страшно, когда дают залп. И
смерть эта – самая обыкновенная. Рядовой полковник, рядовая смерть.
И все же подписывать приговоры – в этом есть не только служение
делу Народа. Это выдает кое-какие пристрастия. Воля доставляет
удовольствие своим осуществлением. Бравый вояка, в общем. Наверное,
его смерть не должна остаться безнаказанной. В третьем ящике снизу,
вроде. Да, вот он – список расстрельной команды.

«Расстрелять» всех. Вот так.

«Лиза, принесите прохладной кипяченой воды, пожалуйста».

Сколько разных дел. И ни минуты покоя. Время

6

Детектив построен на идее мучения. Читателя истязают вопросом:
кто убийца? Предполагается, что читатель не просто плывет по страницам,
но и пытается самостоятельно понять, кто же злодей. И получается
иллюзия состязания: автор навязывает игру в отгадайку. Подсовывает
ложные версии, освещает события в таком ракурсе, что читателю
приходится заблуждаться. Маяком может служить только номер страницы
– если очевидный убийца появился в начале книги или в ее середине,
значит, это не убийца. Но разве об этом думаешь, когда все улики
налицо? Читатель – существо доверчивое, даже если он с таким утверждением
и не согласен.

И все же то, что написано про убийцу, не есть правда. Или, что
точнее, не вся правда. У убийцы есть соучастник, который и организовал
преступление. Каким бы изощренным не казался убийца, но он только
помощник автора детектива, и являющегося инициатором убийства.
Да, чуть не забыл. Еще один соучастник – мисс Марпл, или Даша
Васильева, любительница частного сыска, или сладенький бельгиец
мсье Пуаро. Ну не может же быть, что они всякий раз оказываются
на месте преступления случайно. Так ведь и с ума сойти не долго,
или руки на себя наложить – куда не придешь, а там труп. Вряд
ли сыщики – настолько болваны, чтобы не понимать, что это неспроста
(а скорее всего, имеет место преступный сговор). Интересно ли
читателю, когда его водят за нос сразу столько человек: убийца
по сюжету, детектив по амплуа, автор по природе своей? Мне нет.
Поэтому-то на месте преступления не было ни мисс Марпл, ни сахарного
Эркюля, ни другой их бледной копии. А преступление не было раскрыто.
Но читатель вправе, конечно, узнать, что случилось в тот день,
когда солнце американской литературы закатилось.

Снайпера нанял муж дочери миллиардера, возжелавший преждевременной
смерти своего зятя. Миллиардер имел неосторожность заявить о своем
намерении завещать половину состояния на создание благотворительного
фонда в поддержку культуры. Естественно, такие деньги не должны
были уйти из семьи. Муж наследницы заботился даже и не о себе,
а именно о семье.

Дабы отвести от себя подозрение, он придумал, что пуля должна
одновременно поразить оратора и миллиардера. Он не любил читать,
и без уважения относился как к патриарху, так и к литературе в
целом.

Глупо, конечно, было миллиардеру болтать о том, что еще только
в проекте – он даже нотариусу не успел рассказать об этой идее.
А в силе осталось другое завещание, написанное прежде. Чтобы кому-то
что-то дарить, там не говорилось ни слова. Семья, в целом, была
довольна кончиной миллиардера. Но не о них и об их деньгах, в
конце концов, рассказ.

Несколько месяцев спустя о деле забыли. Детективы от него устали,
обществу история надоела (к тому же появилось новое развлечение
– американцы с азартом смотрели, как их войска борются с врагом
демократии, руководителем бывшего марионеточного, а теперь хамского
и самостоятельного государства, полковником Мендесом. Ну или Мендосой?
Какая разница…)

Потолок, выше которого не смогли взобраться сыщики, был таков:
смерть патриарха литературы никому не нужна. Вот и весь вывод.
Маховик тех действий, который всегда запускает цивилизация, сталкиваясь
с загадками, проработал вхолостую. Мсье Эркюль, верно, и сам тут
был бы бессилен.

7

Мимо ходили какие-то не то люди, не то тени. Но они вроде и не
ходили, а так – проскальзывали. Было довольно тихо, но тишина
была шероховатой, если можно ощутить тишину как поверхность стены.

«Ну и что же ты, Рей, хотел им рассказать? Какую истину? Правду
о чем?», – спросил патриарха тот, кого он узнал. Не знал лично,
но слышал о нем и уважал этого большого писателя чужой страны.
Это был сутулый, высокий человек в пиджаке и в галстуке, с вытянутым
лошадиным лицом и длинными музыкальными пальцами. «Он вроде получал
премию…», – подумал Патриарх.

Рядом с ним сидели и другие, в основном – мужчины, в большинстве
своем – шестидесяти – семидесяти лет. Все они, только что о чем-то
тихо, интеллигентно переговаривавшиеся, когда тот задал свой вопрос,
внезапно замолчали и принялись изучать патриарха глазами – тяжелыми
и серьезными, теплыми и острыми, большими и крохотными, близорукими
и ясными. Их было человек пятнадцать.

Патриарх, выдержав пятисекундную паузу, улыбнулся и произнес:
«Да я собственно, все им сказал: «У монашек не бывает месячных».

«Ты о чем?», – недоумение прошелестело по залу, в котором не было
ни стен, ни крыши. Патриарх не выдержал, и его надолго раскатило:
«Ха-ха-ха-ха-ха-ха – ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха», – захлебывался он,
не пытаясь остановить свой смех.

Июнь 2006.