Комментарий |

Мистика бомбы (3)

 

6.

Грин давно любил ту женщину, которая в роковой ноябрьский день 1903 года отправила его на задание вопреки его предчувствиям, а потом безуспешно пыталась вытащить его из тюрьмы, но вместо этого сама угодила в ссылку в Холмогоры. Он любил Екатерину Александровну Бибергаль, он томился по ней, когда был в тюрьме, и о ней плакал герой рассказа "На досуге":

"В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое, бесстыжее небо.

Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака. Губы его шепчут:

- Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!.."

 

 

Это к ней он приехал в ноябре в Петербург и умолял все бросить и пойти с ним, он любил ее, но она его не любила, потому что была предана революции, и ничего с этим нельзя было поделать даже такому упорному и волевому человеку как Грин, готовому на любое преступление во имя своей любви. Он и преступил…

Об отношениях Грина и Бибергаль, едва не закончившихся трагедией, рассказано в неопубликованной до сих пор части воспоминаний первой жены Александра Степановича Веры Павловны Калицкой, которые хранятся в РГАЛИ.

"Киска - это партийное имя, так сказать, кличка, под которой скрывалась Екатерина Александровна Б. С этой девушкой была тесно связана полоса жизни А.С. с 1903 по 1906 г. Их первая встреча с А.С.Грином тепло описана в рассказе А.С. "Маленький комитет". Героиня рассказа дана там в очень мягких, привлекательных тонах. К тому же времени относится и другой рассказ А.С-ча "На досуге". (...)

Е.А.обещала выйти за него замуж. Но в Петербурге начались между ними нелады. Происходило это по-видимому из-за совершенно разного подхода их друг к другу и к революции. Е.А. была дочерью народовольца; и воспитание, и окружающая ее действительность делали ее убежденной революционеркой."

В этом месте есть смысл прерваться и рассказать более подробно об отце той девушки, в которую был влюблен Грин. Александр Николаевич Бибергаль родился в 1854 году в Керчи в зажиточной еврейской семье. Он учился в Керченской гимназии, а затем в Петербурге по разным источникам в Ветеринарной или Медико-хирургической академии. Бибергаль был арестован в декабре 1876 года за участие в демонстрации возле Казанского собора. Это был знаменитый митинг после литургии в Казанском соборе в праздник Николая Чудотворца, на котором впервые в истории России было поднято красное знамя "Земли и воли" и публично выступил Плеханов. При Бибергале были найдены преступные стихи, в которых говорилось "о рабочих, возвращающихся после трудов на родину, где ожидает их всех старая бедность и больные в отрепьях дети. Один из числа пришедших, обращаясь к товарищам, говорит: пора перестать работать на врагов, бояр и попов, пора рабочей семье соединиться и перестать кормить злодеев". Двадцатидвухлетнего Бибергаля судил сенат, признал виновным в дерзостном порицании установленного законом образа правления, участником сопротивления полиции и автором возмутительных стихов и неоправданно жестоко (действительно эту суровость особенно по контрасту с последующим либерализмом властей понять трудно) приговорил к 15 годам каторги. Александр Николаевич отбывал заключение на знаменитой реке Каре, куда прибыл в 1878 году. За ним следом отправилась жена, а через год там же, на Каре, родилась Катя. (Тоже ведь поразительный штрих той жизни: каторга каторгой, а детей рожали). По манифесту 1884 года срок каторги был сокращен, и Бибергаль вышел на поселение в Забайкальскую область. Позже переехал на Амур, где служил на золотых приисках. Однако к революционной деятельности в отличие от отца Грина не охладел.

В статье А.А.Ромаса "Рабочее движение в Приамурском крае на втором этапе первой русской революции (17 октября 1905 - 22-26 января 1906 гг.), изданной в Благовещенском педуниверситете, читаем: "23 ноября 1905 года в Благовещенском затоне проводился молебен, во время которого был поднят красный флаг с надписью "Слава борцам за свободу". Рабочие исполнили песню "Вы жертвою пали". А потом выступил человек, которого не все знали, а имени его газетная хроника не сообщила. Он рассказал историю первого в России красного знамени, которое развевалось 6 декабря 1876 года на студенческой демонстрации у Казанского собора. Свою речь оратор закончил словами: "Да здравствует свобода! Да здравствует рабочее знамя!"

Этим человеком был Бибергаль.

О семье Бибергаля написано у Александра Солженицына в его книге "Двести лет вместе".

"Революционная традиция иногда выныривает поразительно. Когда-то в 1876 году А.Бибергаль был осужден за участие в демонстрации на Казанской площади. И вот его старшая дочь поступила в Петербург на высшие курсы - в 1901, в точное 25-летие митинга на Казанской площади, арестована там же (А в 1908, в эсеровской группе, получила каторгу за покушение на в. кн. Владимира Александровича)."

Вот с кем хотел породниться беглый солдат Оровайского батальона, едва окончивший самое скверное городское училище в Вятке.

Но вернемся к мемуарам Калицкой:

"Революционная деятельность отвечала характеру ее, мужественному и великодушному. В А.С-че она видела только талантливого агитатора, в моменты увлечения становившегося вождем тех, кто его слушал. В это время Е.А. и сама увлекалась им. Способности А.С-ча к пропаганде Е.А. высоко ценила и всячески поощряла его в этом направлении. Но для А.С. Киска была не только подпольщицей, революционный темперамент которой толкал его на работу, но, главным образом, красивой изящной девушкой, которой он хотел обладать. Время разлуки внесло горечь в их отношения. У А.С. создалось ложное представление, будто бы Е.А. была близка в Холмогорах со ссыльным, который вскоре умер. От этого на отношения легла тень, но все-таки ссора произошла по другой причине.

А.С. участвовал в революционном движении, потому что оно привлекало его своей романтичностью. Кроме того, С-в, вовлекший его в партию, помог ему бежать из полка и таким образом избавил А.С. от ненавистной солдатчины. За свою деятельность революционера А.С. поплатился двумя годами одиночного заключения и приговором к ссылке в Восточную Сибирь. Это очень утомило, измучило А.С. и романтика подвига и риска для него потускнела. Захотелось покоя, отдыха и счастливой личной жизни. Но Е.А. по-прежнему цельно отдавалась революционной деятельности. Она работала в военной организации" (...)

Дальше - по загадочным причинам в хранящейся в РГАЛИ рукописи воспоминаний Калицкой нет одной очень важной страницы, однако восстановить суть происшедшего между двумя революционерами помогают другие, также неопубликованные воспоминания, принадлежащие литературоведу В. В. Смиренскому, знавшему Грина в 20-ые годы.

«Киска» была умна, порывиста, эксцентрична. Обоих, естественно, сближала общность взглядов, настроений и мыслей. Она хорошо относилась к Грину, но не любила его. И в первых числах января 1906 года они окончательно разошлись. Разрыв этот мог бы дорого обойтись Грину. Очень несдержанный, вспыльчивый, в ярости бессилия и гнева (в такие минуты Грин был всегда страшен), он выхватил револьвер и выстрелил в «Киску» в упор. Пуля попала ей в грудь. Девушка была доставлена в Обуховскую больницу, где ее оперироровал знаменитый хирург – профессор И.И.Греков. Грина «Киска» не выдала…» А вот как описывается разрядка этой истории у Калицкой.

"Пуля попала в грудную клетку, в левый бок, но прошла неглубоко.

Е.А. нашла в себе силы выйти в комнату хозяев и попросила их пойти уговорить Алексея покинуть квартиру. Хозяева так и сделали.

Рана оказалась не тяжелой. Оперировал проф. Греков, и Е.А. вскоре поправилась. А.С. несколько раз пытался поговорить с Е.А. наедине, но это ни разу ему не удалось. Е.А. просил своих друзей не оставлять ее одну с А.С. Так кончились их отношения.

В январе 1906 г. А.С. был вновь арестован и попал в Выборгскую одиночную тюрьму "Кресты", где просидел до мая. В мае он был переведен в Пересыльную тюрьму, а оттуда выслан в Сибирь.

Когда в 1915 г. вышла книга А.С-ча "Штурман четырех ветров", Е.А. была на каторге по политическому делу. А.С. послал ей туда свою книгу, и Е.А. узнала себя в героине "Маленького комитета". (…)

После ареста А.С-ча в январе 1906 г. они с Киской никогда не виделись".

 

7.

Потом, когда за Грином потянется шлейф легенд, то согласно одной из них - свою первую жену он убил. Это будет ужасно смешить и возмущать Нину Николаевну Грин, но в действительности не жену, конечно и не убил - а все же дыма без огня, как видно, не бывает. (Иногда встречаются утверждения, что Грин стрелял не целясь - может быть и так, но пуля, попавшая девушке в левый бок, там, где сердце - это говорит само за себя).

Образ Екатерины Александровны Бибергаль вошел в художественную прозу Грина и преломился в ней самым причудливым образом. В ранних рассказах он очень трогателен, нежен и имеет мало общего с революционной Дианой, на которую покушался будущий писатель.

Так, в рассказе "Маленький комитет", который упоминает Калицкая, Грин написал про революционера Геника, которого присылают в южный город вести революционную работу. В чертах Геника очень много автобиографического.

"Генику двадцать лет, он верит в свои организаторские таланты и готов помериться силами даже с Плехановым. А романтическое и серьезное положение "нелегального" заставляет его еще плотнее сжимать безусые губы и насильно морщить гладкий розовый лоб".

И вот этот самый нелегал приезжает по заданию своей партии к молодой девушке-эсерке, в комнате у которой висят "пришпиленные булавками Бакунин, Лавров, террористы и Надсон". Они говорят о революции, и оказывается, что никакой революционной организации в городе нет, все ее члены давно арестованы и письма в центр писала эта девушка, подписываясь словом "комитет".

"На другой день вечером Геник сел писать подробнейшую реляцию в "центр". Между прочим, там было написано следующее: "Комитет ходит в юбке. Ему девятнадцать лет, у него русые волосы и голубые глаза. Очень маленький комитет".

Продолжением этого и в самом деле нежного рассказа стала новелла "Маленький заговор". В ней снова действует тот же самый Геник, к которому на сей раз приходит девушка по имени Люба. Люба хочет совершить теракт, и, глядя на нее, Геник понимает весь ужас того, что это молодое существо погибнет. Он отправляет ее в другой город, якобы для "карантина", а на самом деле для того, чтобы она исчезла с поля зрения его соратников из комитета. А потом появляется и сам комитет, на сей раз нормальный, не маленький, состоящий из трех здоровых мужиков-революционеров, которые начинают обсуждать деловые качества Любы с тем же практицизмом и знанием дела, с каким обсуждаются женские достоинства: послушна как монета, конспиративный инстинкт, девушка с характером, твердо и бесповоротно решила пожертвовать собой, "глубокая, мучительная жажда подвига, рыцарства" - словом, вполне подходящая кандидатура для того, чтобы ее разорвало бомбой вместе с каким-нибудь генералом.

Геник пытается отговорить своих товарищей от того, чтобы использовать Любу в теракте.

"Я ведь думал... Я долго и сильно думал... Я пришел к тому, что - грешно... Ей-Богу. Ну хорошо, ее повесят, где же логика? Посадят другого фон-Бухеля, более осторожного человека... А ее уже не будет. Эта маленькая зеленая жизнь исчезнет, и никто не возвратит ее. Изобьют, изувечат, изломают душу, наполнят ужасом... А потом на детскую шею веревку и - фюить. А что, если в последнее мгновение она нас недобрым словом помянет?"

Характерно разное отношение членов партии к тому, что он говорит:

"Маслов слушал и понимал Геника, - но не соглашался; Чернецкий понимал, - но не верил; Шустер просто недоумевал, бессознательно хватаясь за отдельные слова и фразы, внутренне усмехаясь чему-то неясному и плоскому".

И вот окончательный вывод, своего рода моральный приговор, который выносит партия Генику:

"Я думал, представьте, что вы партийный человек, революционер. (..) А вы идите себе с Богом в монахи, что ли... или в толстовскую общину... да!.. (...) Вы говорите, ее могут повесить... Да это естественный конец каждого из нас! То, что вы здесь наговорили, - прямое оскорбление для всех погибших, оскорбление их памяти и энтузиазма... Всех этих тысяч молодых людей, умиравших с честью!"

Геник уходит от них непонятый, а Любу спешно возвращают из карантина и готовят к заданию. Тем заканчивается рассказ.

Любопытно, что схожая ситуация описана и у Савинкова в "Воспоминаниях террориста", и в данном случае Савинков скорее солидаризируется с героем Грина. Вот как описывается разговор Савинкова и Азефа о возможном использовании Доры Бриллиант в теракте:

"Я сказал, что я решительно против непосредственного участия Доры в покушении, хотя также вполне в ней уверен.

Я мотивировал свой отказ тем, что, по моему мнению, женщину можно выпускать на террористический акт только тогда, когда организация без этого обойтись не может. Так как мужчин довольно, то я настойчиво просил бы ей отказать.

Азеф, задумавшись, молчал. Наконец он поднял голову.

- Я не согласен с вами... По-моему, нет основания отказать Доре... Но если вы так хотите... Пусть будет так."

Маленькие девушки из обоих "маленьких" рассказов Грина совершенно не походили на решительную Катю Бибергаль с ее потомственными революционными генами, тут была скорее попытка выдать желаемое за действительное, Бибергаль менее всего была игрушкой в чужих руках и, год спустя возвращаясь к этой теме, Грин совершенно иначе напишет о своей возлюбленной. На смену кроткой, женственной девушке придет независимая, властная натура одного из самых пессимистических рассказов Грина - "Рай", где собрались вместе за отравленным обедом несколько самоубийц, и каждый из них рассказывает свою историю. Среди них -"женщина неизвестного звания".

"Я состарилась; мне всего 23 года, но иногда кажется, что прошли столетия с тех пор, как я родилась, и что все войны, республики, эпохи и настроения умерших людей лежат на моих плечах. Я как будто видела все и устала. Раньше у меня была твердая вера в близкое наступление всеобщего счастья. Я даже жила в будущем, лучезарном и справедливом, где каждый свободен и нет страдания. У меня были героические наклонности, хотелось пожертвовать собой, провести всю жизнь в тюрьме и выйти оттуда с седыми волосами, когда жизнь изменится к лучшему. Я любила петь, пение зажигало меня. Или я представляла себе огромное море народа с бледными от радости лицами, с оружием в руках, при свете факелов, под звездным небом.

Теперь у меня другое настроение, мучительное, как зубная боль. Откуда пришло оно?.. Я не знаю. (…) Прежде из меня наружу торчали во все стороны маленькие, острые иглы, но кто-то притупил их. Я начинаю, например, сомневаться в способности людей скоро завоевать будущее. Многие из них кажутся мне грязными и противными, я не могу любить всех, большинство притворяется, что хочет лучшего.

Как-то, два года назад, мы шли целой гурьбой с одного собрания и молчали. Удивительное было молчание! Это было ночью, весной. Какая-то торжественная служба совершалась во мне. Земной шар казался круглым, дорогим человечком, и мне страшно хотелось поцеловать его. Я не могла удержаться, потому что иначе расплакалась бы от возбуждения, сошла с тротуара и поцеловала траву. (…)

Потом я любила. Мы разошлись ужасно глупо: он хотел обвенчаться и показался мне мещанином. Теперь он за границей."

В реальной жизни за границу уехала, а потом вернулась в Россию и пошла на каторгу она, и никакого разочарования в своей деятельности не испытала. Но то, что Грин заочно записал Бибергаль в клуб самоубийц, обнаруживает его глубокую интуицию по отношению не к самой Екатерине Александровне, но тому типу людей, к которому она принадлежала.

"Мотив самопожертвования, сопровождавший террористические акты, привел американских историков Эми Найт и. Анну Гейфман к заключению, что, возможно, многие террористы имели психические отклонения и их участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, они нашли для себя такой нестандартный способ рассчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом дверью. Для тех террористов, которые были воспитаны в христианской традиции, расценивающей самоубийство как грех, подобный выход становился едва ли не единственным", - пишет О.В. Будницкий.

Мало-помалу Катя Бибергаль все больше и больше стала превращаться в литературный персонаж. Маятник гриновской фантазии качался то в одну, то в другую сторону и подобно тому, как в маленьких - "Комитете" и "Заговоре" - Грин пытался свою возлюбленную обелить, в "Рае" ее демонизирует и приписывает то, чего в ней не было, а переживалось им самим. Кульминацией движения этого маятника становится рассказ "Земля и вода", тот самый, о котором пишет Калицкая, что в нем изображена "сила и безысходность неразделенной любви". Если согласиться с мемуаристкой, что этот рассказ был навеян образом Кати Бибергаль (а Калицкой нет никаких оснований не доверять, ибо она могла знать это от самого Грина), то здесь мы встречаем единственный художественный портрет роковой революционерки.

"Эта женщина небольшого роста, смуглая в тон волос, пышных, но стиснутых гребнями. Волосы и глаза темные, рот блондинки - нежный и маленький. Она очень красива, Лев, но красота ее беспокойна, я смотрю на нее с наслаждением и тоской; она ходит, наклоняется и говорит иначе, чем остальные женщины; она страшна в своей прелести, так как может свести жизнь к одному желанию. Она жестока; я убедился в этом, посмотрев на ее скупую улыбку и прищуренные глаза, после тяжелого для меня признания".

Именно в эту женщину имел несчастье влюбиться главный герой некто Вуич, ради нее приезжает из деревни, где ему было очень сладко жить на лоне природы, в город, в котором все ему отвратительно, но он одержим любовью и потребность видеть предмет любви так велика, что хотя девушка его отвергает, Вуич, переступив через гордость, решается идти к ней опять. Но на пути у влюбленного встает… землетрясение. (Так что ялтинское землетрясение, остановившее Остапа Бендера - литературно вторично).

Описание этого землетрясения, составляющее композиционный центр рассказа, предвосхищает современные фильмы ужасов и катастроф - Грин вообще очень кинематографичный писатель:

"Грохот, напоминающий пушечную канонаду, раздавался по всем направлениям; это падали, равняясь с землей, дома. К потрясающему рассудок гулу присоединился другой, растущий с силой лавины, - вопль погибающего Петербурга. Фасад серого дома на Адмиралтейском проспекте выгнулся, разорвал скрепы и лег пыльным обвалом, раскрыв клетки квартир, - богатая обстановка их показалась в глубине каждого помещения. Я выбежал на полутемную от пыли Морскую, разрушенную почти сплошь на всем ее протяжении: груды камней, заваливая мостовую, подымались со всех сторон. В переулках мчалась толпа; множество людей без шляп, рыдая или крича охрипшими голосами, обгоняли меня, валили с ног, топтали; некоторые, кружась на месте, с изумлением осматривались, и я слышал, как стучат их зубы. Девушка с растрепанными волосами хваталась за камни в обломках стен, но, обессилев, падала,

выкрикивая: "Ваня, я здесь!" Потерявшие сознание женщины лежали на руках мужчин, свесив головы. Трупы попадались на каждом шагу, особенно много их было в узких дворах, ясно видимых через сплошные обвалы. Город потерял высоту, стал низким; уцелевшие дома казались среди развалин башнями; всюду открывались бреши, просветы в параллельные улицы, дымные перспективы разрушения. Я бежал среди обезумевших, мертвых и раненых. Невский проспект трудно было узнать. Адмиралтейский шпиц исчез. На месте Полицейского моста блестела Мойка, вода захлестывала набережную, разливаясь далеко по мостовой.

Движение здесь достигло неслыханных размеров. Десятки трамвайных вагонов, сойдя с рельс, загораживали проход, пожарные команды топтались на месте, гремя лестницами и крючьями, дрожали стиснутые потоком людей автомобили, лошади становились на дыбы, а люди, спасаясь или разыскивая друг друга, перелезали вагоны, ныряли под лошадей или, сжав кулаки, прокладывали дорогу ударами. Некоторые дома еще держались, но угрожали падением. Дом на углу улицы Гоголя обвалился до нижнего этажа, балки и потолки навесами торчали со всех сторон, под ногами хрустели стекла, фарфор, картины, ящики с красками, электрические лампы, посуда. Множество предметов, чуждых улице, появилось на мостовой - от мебели до женских манекенов. Отряды конных городовых, крестясь, без шапок двигались среди повального смятенья неизвестно куда, должно быть, к банкам и государственным учреждениям".

Но самое поразительное, что все это описание нужно автору лишь для одного. Когда Вуич в этом аду отыскивает свою Мартынову и выносит ее из рушащегося дома, она отталкивает его, потому что не хочет быть ему ничем обязанной.

" - Последнее, что я услышал от нее, было: "Никогда, даже теперь! Уходите, спасайтесь". Она скрылась в толпе; где она - жива или нет? - Не знаю".

Вот как преломилось в прозе Грина роковое объяснение между двумя влюбленными в декабре 1905 года. Подобно тому, как в "Рае" Грину потребовалось самоубийство, эквивалентом драмы неразделенной любви в "Земле и воде" стало не больше не меньше чем землетрясение. Не всякая женщина похвастается такими ассоциациями.

Но вряд ли полученные на каторге рассказы Грина сильно тронули Киску, и она пожалела о том, что не послушалась Долговязого и не ушла с ним в мирную жизнь. Бибергаль была стойким бойцом. Сохранилась ее фотография 1915 года на нерчинской каторге, куда она попала после неудачного покушения на великого князя Владимира, о котором упоминает Солженицын. На фотографии весь цвет женщин-эсерок - Спиридонова, Школьник, Бронштейн, Измайлович, Зверева, Беневская, Полляк, Бибергаль... Всего тринадцать человек. Чертова дюжина.

В ссылке она пробыла до февральской революции. В двадцатые годы была членом общества политкаторжан. В журнале «Каторга и ссылка» о ней вспоминали довольно часто. Год ее смерти – 1937. А умерла ли она своей смертью или была убита в расстрельном году теми, кого привела ее партия к власти – неизвестно.

Грин так высоко в партийной иерархии никогда не поднимался и в политзаключенные попасть не стремился. В самом конце жизни, когда ему пришлось совсем худо и он задыхался от нужды, знакомые посоветовали обратиться за пенсией для ветеранов революции, на что он замечательно глубоко ответил:

"Не хочу существовать на подачку, переходить на инвалидность, а политической пенсии тем более не хочу. Я всю свою зрелую жизнь был писателем, об этом только и мыслил, этим только и жил. Им я и буду до конца. От политики я раз и навсегда ушел в молодости и питаться за счет того, что стало мне чужим и ненужным никогда не буду. В молодости отдавал себя политике, но и вырос за этот счет. Следовательно, мы квиты с нею. И вопрос кончен".

(Продолжение следует)

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка