Онтологические прогулки

Ранее публикованные
зарницы

Зарница четвёртая

Деградирующая самовыражение нигилизма

Отрицание – мой бог!

В. Г. Белинский

Нигилист Базаров у Тургенева – реальное, живое лицо, некий молодой
провинциальный врач, умерший незадолго до 1860 года. Как говорил
Тургенев: «Не однажды слышал я и читал в критических статьях,
что я в моих произведениях «отправляюсь от идеи» или «провожу
идею» /…/ с своей стороны, я должен сознаться, что никогда не
покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею,
а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались
подходящие элементы. Не обладая большою долею свободной изобретательности,
я всегда нуждался в данной почве, по которой я мог бы твердо ступать
ногами» [По поводу «Отцов и детей». Русская критика…Там же, с.
370].

Русский нигилизм действителен, вклад в типологию личности. Однако,
личность эта объединяет в себе множество разнородных элементов,
а созданная как созерцание нигилизма в идее, личность Базарова
есть суть отражение самого по себе нигилизма. Страхов в статье
«Отцы и дети. И. Тургенева» писал: «Он дал плоть и кровь тому,
что явно уже существовало в виде мысли и убеждения. Он придал
наружное проявление тому, что уже существовало как внутреннее
основание» [Время. 1862, № 4]. Эта мысль Страховым вполне внятно
и щепетильно обоснована в данной работе. О следствиях, которые
проистекают из вышесказанного, я буду говорить впереди. Западный
нигилизм иное. Дух отрицания, Мефистофель, – вот аналогия историческому
и трансцендентному толкованию нигилизма у Хайдеггера. В этом смысле,
нигилизм, отрицается в деградирующем существе личности, и устанавливается
как трансцендентное нечто, которое приходит к человеку извне.
Дух отрицания таким образом, в некотором смысле, для Фауста является
божественной идеей, чем-то сверхчувственным, которое находится
априори того, что становится реальным.

Мы можем всю свою жизнь пристально вглядываться в себя, прислушиваться
к себе, полагать себе себя знающими, мы можем даже обходиться
конкретным знанием о самих себе, которое ложно, так и не постигнув
существа своей собственной проблематичности. Но нам опасно, в
самом деле, признавать то, что мы имеем хоть какое-то вразумительное
представление о нас самих. Чтобы не кривить душою, нам следует
говорить о том, что внутри себя человек лишен всякой индивидуальности
вообще, что внутри себя он имеет лишь черную бездонную пустоту,
что все, что говорится о чувствах, эмоциях, душе и духе – все
это инсинуации на тему «о…чем-то», и не более того. В человеке,
в отдельном экземпляре нет ничего, что можно было бы назвать тем,
чем мы привыкли этот внутренний мир обозначать. Поэтому и говорилось
выше, что в мире – внешнем или внутреннем – ничто и ничего не
обозначает, и никакое обозначение не делает его именно тем значимым,
чем он был означен. Мир, во всей многообразной совокупности своей,
не имеет никаких значений: он есть ничто. Причем, ничто до такой
степени непонятное и невразумительное, дурное и сумасшедшее, что
логические обоснования его и предстают пред нашим познавательным
созерцанием какою-то дурною последовательностью аффектов, в которых
мы не находим никакой последовательности вообще. Эти аффекты как
бы взрывают экзистенцию мира в различных местах, взрывают её одновременно
и с завидным постоянством, а сознанию остается лишь одно – заполнять
колонки в статистических журналах и отрицать эту самую непоследовательную
спонтанность. С другой стороны, тургеневское указание на единство
воли и разума, обращенное Белинскому, коль явилось таковым, то
явилось из понимания Тургеневым того, что сам Белинский, мягко
говоря, не понимает существа нигилизма. Бывает такое, что то,
что принадлежит нам по праву, то, что составляет всю нашу суть,
является для нас, именно по факту этого обладания, во-первых,
бесполезным, во-вторых, непонятным. Оттого-то Страхов и поясняет,
что Тургенев понял Базаровых лучше, чем они сами себя понимают.
И понятно почему: отрицание лишает понимания самого себя. Чтоб
ему быть вообще, ему нужно не понимать ничего, и все отрицать,
подобно тому, как Белинский отрицал изложение гегелевского духа.
Иначе говоря, когда Белинский сказал, что отрицание является его
богом, тогда он, признавая бога неким абсолютным существом, отрицает
возможность понимания существа божьего вообще. Последнее базируется
на том, что сфера бытия бога непознаваема, неизвестна и непонятна,
а если и говорить о том, как её понимать, то более всего умозаключение
Белинского симптоматично сосуществует с декартовым доказательством
бытия бога и с его cogito ergo sum (мыслю, следовательно, существую
– лат.). Декарт мыслит бога, значит, бог существует. Белинский
мыслит бога как отрицание, значит, бог как отрицание существует.
И если Белинский мыслит отрицание, следовательно, он существует
как отрицание. Однако, все это так, когда мы не признаем и не
обращаем внимания на волю, которая в единстве со знанием придает
знанию силу: «Знание сила!» (Бэкон).

Например, любовь, если она пытается быть разумно представленной,
суть именно заблуждение, и, напротив, любовь, которая конституируется
впечатлением, постигается истинной любовью (любовной импрессией).
Оттого-то люди любят друг друга вопреки тому, как они друг друга
сами же себе представляют. Здесь мы имеем и существо биологической
реакции (секс), и впечатление, которое оказываем на человека,
который любим и, который, в обратном отражении, впечатляет нас.
Вследствие чего мы обладаем объектом любви, властвуем над ним,
а он обладает нами и властвует над нами (воля к власти). И мы,
собственно, верим в эту любовь, несмотря ни на что (религиозность).
Все три состояния, спонтанно ставшие в одной точке, делают любовь
любовью безумной, сумасшедшей и вечной. В этом любовном помешательстве
мы отрицаем разумность её, и, собственно, любим друг другая, наплевав
на все вокруг. Здесь проявляются все образцы той великой радости
и того кардинального нечеловеческого сострадания, которое производит
на нас существо этого самого впечатления. Мы становимся теперь
нигилистами по отношению ко всему разумному и сознательному, однако
мы в этом нигилизме находим любовь к ближнему своему, которого
любим и как его самого и как самих себя. Воля связывает нас воедино,
пеленает нас в своих объятиях, придавая тем самым сил, для сохранения
этой самой любви, в которой мы забываем самих себя, освобождаемся
от самих себя, теряем личность, её эгоизм и прозреваем любовную
экзистенцию во всеобъемлющей её ипостаси. Так человек становится
максималистом, для которого мелочность всего сознательного и разумного
уже не является загадкою: он приобретает понимание, или он понимает
то, чем обладает.

Власть же культа личности (авторитарность) существует на уровне
флибустьерской поговорки tomes todo, no devuelvas nada (бери всё,
не отдавай ничего – исп.). Здесь личность эксплицитно постигает
свое собственное обладание и свое собственное имение как собственность
и только собственность. Вместе с тем, она обладает всегда тем,
что сама не понимает, чем обладает. В силу чего всякое обладание
закрывается в самом себе: творческая личность боится вымолвить
хоть слово, понимая, что все его слова суть слова уникальные и
чего-то стоящие. Понять, что слова – это пустой звук, который
ничего не обозначает, ни о чем не свидетельствует и ничто не значит
в нигилизме невозможно. В нем, напротив, слова как форма самовыражения
личности, имеют первейшее значение. «Удивительное дело, говорит
перед смертью Базаров, как человек еще верит в слова. Скажут ему,
например, дурак и не прибьют, он опечалится; назовут его умницей
и денег ему не дадут – он почувствует удовольствие». Любовь, к
слову сказать, основанная на словах, суть утопия. Существование
её, как и существование самих по себе слов, мимолетно. Поэтому
многие и верят в то, что истинная любовь длится мгновение. Мгновение
она длится тогда, когда о ней только и знают, что говорить, говорить
и говорить. Но речь не об этом. Речь у нас идет о том, что свое
полное и абсолютное значение нигилизм приобретает в одностороннем
обладании. Такое обладание, как говорил Сартр, приводит к тому,
что вокруг себя личность воспроизводит скудость, пустоту. Руссо
в трактате о неравенстве называл вором первого человека, оградившего
участок земли забором и сказавшего: «Это моё». Моисей, после того
как устроил скинию в стороне от толпы, окружив себя левитами,
в пустыне устраивал первые казни: здесь безнаказанность сильной
власти позволяет производить насилие. Безнаказанность обращается
в неизвестность: теперь, запрятанный за высоким забором, понимая
свою неизвестность, может и грабить, может и жертву в дом затащить,
может и планировать в нем преступленья и прочее. По крайней мере,
сегодняшние психологи никак не могут обосновать всплеск насилия
на улицах. Сначала они относили его к временам года, а теперь
уже и вовсе отчаялись что-либо вразумительное сказать. Однако,
суть вопроса в отчуждённости людей друг от друга и крайне разросшейся
нынче состоятельности граждан. Если мы всмотримся в историю человечества,
то увидим, что общественно-опасные злодеяния растут вместе с развитием
частной собственности и благосостояния. Так, преступления бедности
– это мелкие кражи, наркомания, алкоголизм и бытовуха; преступления
же богатства – изнасилования, педофилия, заказные убийства, ведение
войн и всё то, что связано со смертными грехами или психологическими
патологиями, потому что нужда сама по себе суть сила, которая,
скажем, не дает проявляться душевным недугам в личностях (К. Г.
Юнг).

Рассмотрим вкратце, что же следует из вышеизложенного. В первой
зарнице трактата мы выявили апокалиптичность сознания времени.
Во второй раскрыли всеобщность культа личности. В третьей пролонгировали
его в культурное пространство. И в четвертой подошли к феномену
нигилистического самовыражения. Все эти свойства, как ясно, находят
себя в деградирующей ипостаси, в ипостаси увядания, угасания,
ничтожения или в ипостаси избавления личностей от самих себя.
Таким образом, это самое деградирующее избавление и составляется
существо самовыражения «конформного нигилизма». Ницше в культ
личности «я» полагает множество личных (personenarten) сил, «из
которых то одна, то другая выступает на передний план». Вышеозначенные
точки культового «я» и выражают собою эти самые силы или импульсы
биологической воли. Деградирующая особенность их еще показывается
в том, что, в противоположность феномену ницшеанского сравнивания,
она существует всегда в сравнении себя с нижестоящим: то есть,
так реализуется деградирующее сравнение. Припомним Ницше и его
взгляд на феномен ressentiment в «Генеалогии морали». В ней он
говорит о том, что установка на сравнивание себя с другими плюс
чувство бессилия, если объект сравнения оказывается «выше» и «лучше»,
придает эмоциональной реакции качество периодичности и постоянного
самопорождения [Ницше Ф. Сборник. – 3-е изд. – Мн.: ООО «Попурри»,
2004, с. 606]. Здесь Ницше полагает, что крестьянин не думает
сравнивать себя с феодалом, а ремесленник с рыцарем и что сравнение
только возможно в переделах данной социальной микроструктуры.
Однако, деградирующее сравнивание, о котором говорю я, именно
существует в сравнивании себя с нижестоящим: феодал сравнивает
себя с крестьянином, рыцарь с ремесленником, крестьянин с еще
низшим крестьянином, ремесленник с бомжем, бомж с собакой или
с уже умершим бомжем. Американец сравнивает себя с сомалийцем
или аборигеном, советский литератор сравнит Останкинскую башню
с башней Вавилонской, или сравнивают нынешнее летание на самолетах
с хождением пешком древних людей. Все это формы деградации, хотя
подспудно они и возвышают тех, кто сравнивает.

Блейлер полагал расщепление личности причиной шизофрении. Он,
конечно, имел в виду отдельно-взятую личность. Но, перефразируя
его, и внедрив термин расщепление личностей в социальную среду,
в которой одна личность разделяет себя с другой, отделяет себя
самыми возможными и невозможными способами (невозможными, то есть,
применяя к этому фантазию и воображение), можно охарактеризовать
такую социальность как социальность шизофреническую. Например,
американский образ жизни – это образ жизни шизофренической социальности,
со всеми вытекающими отсюда проблемами. В. Франкл подтверждает
все сказанное выше по поводу деградирующего сравнения. Он пишет:
«Личность не только не-делима, но и не-слагаема; т.е. ее не только
нельзя разложить на части, но нельзя и синтезировать из отдельных
частей – поскольку она представляет собой не только единство,
но еще и целостность. Поэтому личность не может стать выше в структурах
более высокого порядка – например, в массе, в классе или в расе:
все эти «единства», или «целостности», более высокого, чем личность,
порядка, носят не личностный, а в высшей степени псевдоличностный
характер. Человек, который рассчитывает возвыситься в них, в действительности
в них просто тонет; «возвышаясь» в них, он, в сущности, отрекается
от себя как от личности» [Франкл В. Десять тезисов о личности.
– пер. Е. Ю. Пятаева. – журнал «Экзистенциальная традиция: философия,
психология, психотерапия». № 7, 2]. «Со всяким ростом человека
в величину и высоту, он растет также в глубину и в ужас», говорил
Ницше.

Но это отречение не было бы столь общераспространенным явлением,
если бы оно не носило в себе принцип удовольствия и наслаждения.
Замечу, что наслаждение личность всегда испытывает в процессе
своей деградации. Эмпирия неумолимо доказывает нам истинность
этого. Все те лица, посещающие пошлые концерты юмористов, смеющиеся
и веселящиеся за компанию с другими, получают наслаждение именно
в силу самовыражения их деградации. Даже восторги неимоверно одухотворенной
публики, которые она испытывает от высоко-духовных представлений
суть самовыражение их собственной деградации. Ничто не поколеблет
её стойкой уверенности и убежденности в том, чем она вообще-то
представляется со стороны, потому что это даже невозможно себе
помыслить.

Таким образом, всякое наслаждение есть первейший признак деградирующего
влияния конформного нигилизма на личность. В таком наслаждающем
душу конформизме мы и находим все те вышеописанные мракобесия,
которым предаются люди. Все в наслаждении приветствуется, так
как это находится в неразрывной связи с самым основным желанием
и влечением человека – желанием насладиться. Это Согласие с желанием
насладиться, только и показывает человеку его собственный личный
интерес, в направленности достижения коего и выстраиваются в линию
(согласуются) все его способности и все его возможности. Тем самым
происходит одно из самых очевиднейших явлений нашей жизни: человек,
достигая многого из того, что его должно было наслаждать, понимает,
что это многое совершенно его не наслаждает. Совокупность не смогших
себя насладить в условиях кардинального прагматизма и рационализма
дает нам то общество, которое в обиходе называют обществом депрессивным
или безвольным, желающим, правда, так называемой, воли морального
действия и, которое существует по принципу «молчаливого согласия».
Итак, наслаждение – это тот мотивированный в сознании феномен,
с которым личность безусловно соглашается. Все, что наслаждает
личность, все это для неё благо, потому что это благо наслаждает.
Никто не желает себе зла или чего-то плохого. Все намерения человека
исключительно являются для него самого добрыми и благими намерениями.
Даже зло, которое творится в отношении другого суть благое намерение
для того, кто его творит. От сотворенного в согласии с принципом
наслаждения и удовлетворения, в конечном итоге, ожидают наслаждающего
впечатления. Комплексы впечатлений разбиваются на множество, в
котором неизменною частью всегда и при всяких разных условиях
остается глубокое прочувствование полученного впечатления. Вместе
с тем, наслаждение как намерение и как мотивировка сознания является
и желанием насладиться. Но на место одного желания, как показал
Шопенгауэр, заступает десяток других, требующих своего удовлетворения,
и последовательная цепь желаний никогда не приводит к некоему
концу, в котором можно постигнуть определенность хоть одного из
них. Вечное движение вперед за своими собственными желаниями,
обоснованными исключительно солипсическими и эгоистическими мотивами,
упирается в одну до простоты существенную деталь: человек подобен
здесь белке в колесе. Единственное отличие его от белки составляет
интенсивная степень его деградации, которая обратно пропорциональна
степени желаемого и достижимого. Впечатления, полученные, исходя
из желания насладиться, то есть, впечатления, которые получает
человек в момент удовлетворения желания, мимолетны. Срок их существования
заканчивается тогда, когда в сознании спонтанно возникает новое
желание. Тяга к новому – уже деградация, и в этой деградации не
ясна ни единая истинная цель, согласно которой существует личность.
Если цель – это удовлетворение желания, а желания сменяют одно
другое с завидным постоянством, то у человека нет, собственно,
цели, а есть масса призраков одной и той же цели, симулякры её.
В этом имении многих целей личность распадается на множество.
Силы её в скором времени иссякают, и она готова удовлетвориться
малым. Малое, вступающее вперед того, что недавно было огромным
суть, опять же, деградация.

В этой конформной деградации наслаждений личность, собственно,
является таковою только тогда, когда она свято верит в свободу
своего личного выбора. Наслаждение всегда суть то, что свободно
выбирается. «Я» выбирает наслаждения, и в этом оно постигает в
известной степени свободу. Выбор наслаждения, однако, зачастую
является вполне понятным и прагматичным явлением. Никто не выбирает
то, что ему непонятно. Так человек, прежде чем получить наслаждение
или прежде чем удовлетворить себя чем-то определенным, заранее
просчитывает возможность такого удовлетворения. В силу вступают
объективные условия, требующиеся для того, чтоб удовлетворение
свершилось. Изначальное стратегическое планирование снова наслаждение.
Сама мысль и само воображение о будущем наслаждении проспиртовывает
всю личность целиком: она существует впереди себя, в будущем.
Мотивировка будущих возможных удовлетворений становится во главу
угла всех намерений, порождая тот феномен, который называется
оптимизмом. В оптимизме личность восторгается. Восторг происходит
оттого, что нечто огромное, с чем себя идентифицирует личность,
становится в некотором смысле первым. Всякое первое, которое неотделимо
от личности, но которое не есть личность суть экстаз и восторг.
Деградирующая восторженность освобождает личность от самой себя,
она предается экстазу, мимолетно наслаждается, и увядает. Кумиры
поглотили всю её без остатка, и её культовое «я», которое возникло
в гуще социума теперь растворяется в безликой толпе марионеток.
Такая личность, насладившаяся своей собственной абсолютной и центростремительной
деградацией, теперь похожа на социального замухрышку, от которого
нет никакого толку. Потому что она не знает истины, и это незнание
приводит её к одному возможному в этих условиях действию: она
отрицает существование истины вообще, полагая её существование
именно в фазисе этого самого отрицания. Хотя и наслаждение, восторг,
проявления радости или, в обратном отражении, проявление агрессии,
злобы, происходящие из неполноценности и недоделанности личности,
делают личность подобной ящику Пандоры (что-то сходное с психоаналитическим
Abfuhr). Только надежда остается в инстинктивных глубинах субъекта,
которая худо-бедно может еще делать деградацию незамеченной. Деградация
в наслаждениях заметна и в том, что личность наслаждает все порочное:
алкоголь, наркотики, чревоугодие, ярко выраженная сексуальность
(биологическое влечение) и. т. п. Смею привести здесь одно наблюдение,
которое прекрасно проиллюстрирует то, как личность деградирует
внешне.

Тейяр де Шарден говорил: «Преломленное назад в соответствии с
течением эволюции, сознание качественно предстает в виде спектра
меняющихся теней, чьи нижние проявления теряются в ночи». «Преломленное
назад в соответствии с течением эволюции» понимайте как деградация.
Есть только одна иллюстрация, которая с всею силою логики обосновывает
только что сказанное мною, – это идея сверхчеловека или богочеловека.
Известно, что идея о сверхчеловеческом принадлежит исключительно
буржуазному сознанию. Буржуазия постоянно не удовлетворяется самой
собой, хотя только и занимается тем, что удовлетворяет свое собственное
чрево. Но неполноценность её плавает на поверхности. Подхваченное
ницшеанство в России – комическая сторона, с какой показала себя
вся русская интеллигенция и буржуазия, её родная сестра. Весь
вопрос упирается всё в то же самое культовое «я». Если оно такое
великое, существующее в апогее, восседающее на Олимпе совместно
с другими богами, то зачем ему это самое сверхчеловеческое? Собственно,
зачем меня мало интересует, ибо комплекс неполноценности здесь
очевиден. Но вот к чему это привело – интересно. А привело к тому,
что в обратном отражении захваченные ницшеанством буржуа стали
деградировать со своих высоких подмостков со скоростью, превышающей
скорость ракеты «земля-воздух». Вот, что я понимаю, когда читаю
цитату де Шардена: «преломленное назад в соответствии с течением
эволюции». Именно, буржуазное (меркантильное) сознание существует
преломленным в обратную сторону, как будто и сам буржуй живет,
своротив свою голову, как филин, назад. Одновременно оно размышляет
в отвлеченных понятиях о настоящем, которое более подобно будущему.

Сознание времени здесь сливается в одно измерение, и оно же представляет
себе, что все счастье находится в прошлом. Оно уже говорит о том,
что, например, во времена советской власти в России был рай. И
оно верит в это, и ничто не разуверит его в обратном. Потому что
сознание преломлено назад, оно перестало быть тем, что оно есть.
Прошлый рай – самая первая фаза деградации и исчезновения сознания
в ничто, в ночь. И меркантильное сознание – исторично и религиозно
в высшей степени. Но «моё частное» всегда существует «за счет
другого» и никогда не существует за свой собственной счет: «моё
за чужой счет» – так это следует понимать. Меркантилизм, собственно,
ищет возможности удовлетворить свои потребности, из чего и происходит
утверждение так называемого смысла меркантильной жизни. Самые
мощные её потребности это – власть, деньги, успех и какая-то специфическая,
основанная на рациональном прагматизме, отштампованная в брачных
договорах, любовь, которой чтоб обладать, нужно иметь в своем
арсенале власть, деньги и успех. Иными словами, обладать любовью
затруднительно, если нет вышеназванных трех достижений. Крайне
плоское и безмозглое понимание любви. Безмозглое потому, что при
таких условиях можно говорить только о проституции, о физическом
обладании объектом, который служит исключительно сексуальным инструментом,
орудием удовлетворения похоти, но и похоть (читай страсть) зачастую
исчезает при достижении власти, денег и успеха, потому что эти
категории наносят личности вред. «Любовный треугольник» высмеян
Успенским, изобразившим левиафана Гену, играющего на гармошке,
его подружку Шапокляк – гендерную феминистку, и их приемное дитя
Чебурашку. Узнав, чем хотел казаться советский буржуа, сам Гоббс
сошел бы с ума.

Буржуазное сознание для того, чтоб оно было таковым должно утверждать
свою власть над другими: обладать материальными ресурсами, достигать
успеха и найти свою странную любовь. Сразу же мы замечаем, что
даже само оно никогда не задается вопросами о существовании свободы,
так как буржуазный строй мышления – это еще и такой строй мысли,
в котором отрицается наличие всякой свободы. Нигилизм по отношению
к свободе – вот то зерно кардинального противоречия, которое существует
внутри буржуазного общества. Из этого противоречия происходит
конфликтный комплекс. Внутри общности, чтобы оно существовало
в некотором конформном консонансе, должны существовать лживость
и притворство. Буржуа Розанов высказал это вполне искренне: «Первая
(неодолимая) неправда – из боязни обидеть другого /…/ Мы все церемонимся
друг с другом, и все лжем». В самом деле, безо лжи буржуазное
общество не существует. Ложь в нем растекается практически во
все сферы его существования. Везде и всюду буржуазное сознание
должно иметь форму притворства и позерства. Ибо не будь этого
лицемерия как основного объединительного импульса, то и общество
такое невозможно себе даже помыслить. Эта же самая ложь распространяется
и в отношениях между различными группами общества вообще. Оно
должно лгать своим рабочим, потребителям (покупателям) товаров,
которые оно производит и на которых богатеет, власти, от которой
оно скрывает имеющиеся сверхприбыльные доходы и. т. д. Таким вот
странным образом оно стремится к согласию. Вследствие чего, единственно,
что оно достигает – это стремления к отрицанию, желания его. Однако,
меркантильное сознание желает казаться хорошим. Отсюда весь этот
многообразный внешний лоск, которого чем больше внешне, тем меньше
внутренне. Здесь всепоглощающая жажда к накопительству и потреблению,
доведенная до абсурда, трансформируется в только потребление,
в одностороннее потребление. Такое патологическое тяготение к
потребительству даже процесс отдачи выстраивает с прицелом на
потребление большего, что отдано. Конечно, если перефразировать
испанскую поговорку: «mas da el rico que el desnudo» (богатый
даст больше, чем голый), то её можно логически понять, но в буржуазном
сознании, напротив, степень жадности находится в прямом соответствии
с уровнем благосостояния. Иными словами, тот будет более богат,
у кого более развита функция жадности или тот, кто меньше всего
тратит. Поэтому само установление этой жадности, которая непомерно
растет с уровнем роста материальных средств, показывает всякому
бедняку, который, исходя из своего дурного оптимизма, верит в
возможность будущих ему безвозмездных даяний, огромных размеров
кукиш. Все равно, что потребовать от буржуазного сознания любви
к ближнему в условиях, когда ближний есть то единственное и объективно
данное существо, которое только и возможно оболванить, и за счет
которого можно несколько разбогатеть. Из сказанного понятно, что
меркантильное самовыражение, это прямой путь к деградации.

В действительной же своей экзистенции сознательная меркантильность
прямолинейна и всегда выставляла ценностями то, что зиждется на
самой сущности аморальности, в которую она впадает с таким завидным
постоянством, что ожидать её исправления в лучшую сторону и вовсе
не приходится. Потому что меркантильное «я» во внутренних своих
интуициях понимает, что оно более всего уродилось в бога, коему
только и дозволено предаваться мракобесиям, вернее, получать архаичное
наслаждение от созерцания страданий другого. Вот как это приблизительно
выглядит у Ломброзо: «Агнеса Бланбекер считалась святою в Вене
во времена Рудольфа Габсбургского, и ее откровения прилежно собраны
были ее исповедником. Вот некоторые из них. Однажды ей явился
Иисус Христос, весь покрытый ранами, и блаженство, которое она
испытывала при созерцании этой божественной крови, было так велико,
что она готова была лишиться всякого другого удовольствия, только
бы сохранить это; при этом раны на руках означали для нее дарование,
а на ногах – прощение; в другой раз Иисус Христос приготовил ей
на кухне рагу из молока и миндаля, что означало страдание и сожаление.
Однажды ей явился совершенно голый монах, и это означало позолочение
церкви (!!)...Это – новый пример того странного сочетания эротических
и религиозных стремлений, которое дало начало стольким обрядам
в древности». Собственно, и прагматичный Ньютон 50 лет молчал
о своих предпочтениях: он ликовал, читая древнюю книгу, в которой
описывались пытки монахинь. Может быть, это действительно служит
толчком для того, чтобы понять «возвышенную детерминацию» физики
природы, так сказать, explicite. Дабы избежать этого нам всенепременно
необходим случайный и индетерминированный мир, в соприкосновении
с которым проявляются такие экзистенциальные ситуации, кои напротив
даруют нам неоценимый опыт познания, где тяжелейшие внешние обстоятельства,
удары судьбы, отбрасывают нас в самих себя, позволяя нам рассмотреть
свой собственный путь, который ни при каких условиях не обогатит
нас пониманием самих себя в образах, уродующих все личностное,
ибо только здесь возможно нам будет понять то, что природа нашего
внутреннего существа есть всецело добро и красота. Кто не в состоянии
с высоты своего культового «я» снизойти до этого понятия, того
уже ничто не спасет.

(Продолжение следует)