Комментарий |

Джозеф. Продолжение


Мой медоточивый голос окончательно вывел его из себя, и он сделал
какое-то резкое движение, но тут за его спиной Виталий два
раза коротко взмахнул руками, и парень, по-поросячьи взвизгнув,
рухнул на тротуар. По асфальту, позвякивая, запрыгало
лезвие ножа. Виталий коленом прижимал к земле туловище парня,
одной рукой вывернув ему правую кисть так, что, казалось, она
росла откуда-то прямо из локтя. Другой он прижимал к виску
нападавшего дуло пистолета.

— Не надо было так рисковать, босс,— сказал Виталий и ослабил хватку
ровно настолько, чтобы жертва перестала визжать.

Почему-то он разозлил меня этим своим замечанием.

— Я тебе, кажется, за то такие бабки и плачу, чтобы иногда мочь расслабиться.

Виталий понял, что произнёс нечто такое, что мне не понравилось.

— Ну и куда его девать, босс? Сдать честь по чести в обезьянник?

Я наклонился к Виталию и на ухо сказал, что ему следует делать.
Потом добавил уже вслух:

— О том, что случилось, из наших никому ни слова.


Вы, наверное, поймёте, Джозеф, что в тот вечер мне сильно захотелось
побыть одному, подальше от семейно-гаремной идиллии, и я,
не ужиная, отправился к себе в кабинет, где и остался спать,
сославшись на сильную головную боль. Сейчас уж не вспомню,
чья была очередь...


История эта поимела продолжение дня через два-три, когда, вернувшись
из офиса, я увидел Ирину, прижимающую к груди безутешно
рыдающую Тату. В принципе, я уже знал, что девочка наша имела
явно повышенную склонность к пролитию слёз, поэтому не придал
этому событию сколько-нибудь весомого значения. Бросив не
слишком заинтересованное «Что случилось?», я собрался было
уже подняться к себе в кабинет, как вдруг услышал, прерываемую
протяжными «и-и-и», «а-а-а» и «у-у-у» Татину речь
следующего содержания:

— Бедного Лёшечку посади-и-или. Его наверняка надолго осу-у-удят. Он
ведь такой глу-у-упый. Его подста-а-авили. Что теперь будет
с бедной ма-а-амой?...

Я был занят какими-то своими мыслями и не сразу понял, о ком идёт речь.

— Какого Лёшечку? Кого посадят? Да перестань ты реветь и объясни всё
по-человечески!

Но по-человечески мне смогла объяснить ситуацию только Ирина.

— Забрали Татиного брата. Его зовут Лёша. Нагрянула милиция с
обыском. У него нашли весьма солидную партию наркотиков. Поскольку
он уже был на заметке, ему грозит приличный срок. Но Тата
утверждает, что у него отродясь столько не водилось, и не
могло быть, потому что он по-крупному никогда не торговал. Его
подставили.

— Ну что ж, времена меняются. Раньше не торговал, а теперь вот стал и попался.

Тут Татоша оторвалась от Ирины и поползла на коленях в мою сторону.

— Сладкопотамчик, миленький, ты же умненький, ты же богатенький,
спаси Лёшечку, ему нельзя в тюрьму, он там не выдержит, я знаю,
он же там уже был...

Выговорив последнее, Тата осеклась и внезапно перестала реветь.

— Вот как?

Она устало потёрла виски.

— Он своему приятелю в драке проломил череп. Парня еле откачали. Мы
с мамой по очереди полгода каждый день к семи часам утра в
Лефортово передачи ему носили. Потом деньги собирали на
взятку судье, потом искали, как дать... Срок ему условно дали. У
него сейчас ещё старая судимость не снята... Спаси его,
а?...

— Да я тебе что, прокурор что ли?

— Но ведь если мы с мамой смогли, ты ведь наверняка сможешь...

Я немного помедлил, потом наклонился к ней, взял в ладони мокрое от
слёз лицо, поцеловал в распухший нос и сказал:

— Помнишь был такой фильм про чёрную кошку? Там главный мент говорит
одну очень ценную фразу, которую тебе советую запомнить:
«Вор должен сидеть в тюрьме». И точка.

Тата отвела мои руки и безвольно опустила голову. Истерика отняла у
неё все силы. Она прошептала:

— Если с ним или с мамой что-нибудь случится, я умру.

Поняв, что ничего здесь больше сделать не смогу, я поднялся наверх.
За мной устремилась Ирина. Когда мы остались одни в
кабинете, она тихо, но твёрдо произнесла:

— Ты вытащишь парня из кутузки.

— С какой это радости?

— Потому что отправили его туда вы с Виталием.

— Откуда у тебя такие сведения?

— Свыше.

И тут я сделал, Джозеф, глупейшую ошибку, спросив:

— Ты что, в милицию ходила?

Ирина спокойно подняла на меня глаза:

— Нет, я медитировала.

Я едва не задохнулся от ярости:

— Да что же у меня за дурдом такой! Медитировала она... А ты знаешь,
что третьего дня этот бедненький глупый Лёшечка пытался
меня зарезать?

— Нет. Этого я не знала. Но ведь к тебе не так-то просто
подступиться, и потому ты жив и здоров. В конце концов, ты мог просто
сообщить в милицию о нападении.

— Чтобы потом на суде этот говнюк заявил, что защищал честь сестры?
Чтобы весь свет узнал о том, какой весёлой компанией мы
живём? В принципе, мне насрать, кто что будет говорить, но я не
поп-звезда, чтобы делать имя на подробностях своей интимной
жизни...

— Ты — законченный эгоист. Ты думаешь только о себе. А ты, когда
принимал это решение, подумал о Тате? О девочке, о женщине,
которую ты якобы любишь? Ты знаешь, что такое голос крови? Что
такое род? Нанося вред Татиному роду, Татиной семье, ты
наносишь удар ей самой. Ты слышал, что она сказала? Она умрёт,
если с ними что-то случится. И я ей верю.

— А я нет. Послушай, Иринка, ведь он истязает её... Ты что, не
понимаешь, откуда все эти синяки?

— Всё равно ты не сможешь оторвать её от семьи...

...Вы, наверное, знаете, Джозеф, по крайней мере из газет, что у нас
в России слово «семья» почти свято...

Заключительный аргумент Ирины был самым ошеломляющим:

— Не утяжеляй свою карму. Не бери на себя полномочия судьи.

Она закрыла за собой дверь и отправилась дальше утешать Тату. Моя
супруга была на сто процентов уверена, что я сделаю всё так,
как она сказала. А я просто подумал о том, что в глазах
Виталия буду выглядеть полным идиотом, и что вытащить Лёшечку из
кутузки будет стоить раза в три дороже, чем его туда
засадить.


Узнав о моём решении приложить все усилия для освобождения Лёшечки,
Тата была на седьмом небе от счастья. Я теперь был не просто
самым сладким, но и самым мудрым, щедрым, справедливым,
благородным и милосердным Сладкопотамчиком на свете. Ирина
уступила девочке несколько своих ночей, и та ласкала меня до
умопомрачения.


Наверное, через неделю Тата пришла домой пошатываясь, обеими руками
держась за живот. Это должно было знаменовать Лёшечкин выход
из тюрьмы.

Почувствовав, что она вот-вот упадёт, мы с Ириной подхватили Тату на
руки и усадили в кресло. На этот раз я опустился на колени,
взял её маленькую розовую ладошку и, покрывая поцелуями,
спросил:

— Татошенька, девочка. Скажи, это опять он?

Она слабо кивнула.

— Ну хочешь, я его снова упеку? Одно твоё слово, и он тебя больше
никогда пальцем не тронет. И не только тебя.

Татоша поморщилась как-то даже брезгливо и отрицательно покачала головой.

— Тогда ответь мне только на один вопрос. Почему ты позволяешь с
собой так обращаться?

Она посмотрела на меня почти с ненавистью:

— Потому что я б...дь.

И вот тогда я, пожалуй, впервые почувствовал, что не один я понимаю,
что всё это скоро кончится. Быстро и, видимо, некрасиво.
Чисто случайно, Джозеф, не помните, кто написал?


Как-то раз мне в офис позвонила женщина и, назвавшись Виолеттой,
предложила встретиться в каком-нибудь недорогом кафе, чтобы
поговорить, разумеется, без свидетелей, о ком бы вы думали?
Конечно же о Тате. Чтобы избежать инцидентов типа того,
случившегося у подъезда нашего офиса, место выбирал я. Мой выбор
пал на китайский ресторанчик, не из самых дешёвых, но и не
настолько дорогой, чтобы искавшую встречи со мной женщину туда
просто не пустили.

Виолетта, оказавшаяся привлекательной крашеной блондинкой, пришла
раньше меня, заняв заранее заказанный мною столик в глубине
зала, и нервно курила, постоянно поправляя золотую цепочку с
маленьким крестиком на обнажённой шее. Одета она была явно с
оптового рынка, но не без изящества. Она испытывала
очевидный дискомфорт, оторопело глазея на затянутых в шёлк
миниатюрных официанток, которые проворно сновали туда-сюда с
огромными плетёными подносами, уставленными источавшей чуждые
русскому носу ароматы снедью. Я бы узнал её сразу, даже если бы
она не сидела в условленном месте. Их сходство с Татой было
того же сорта, что и сходство с Лёшечкой. Всю троицу лепили
явно из одной глины. Скульпторы были разные.

Остановившись чуть вдалеке, у перекинутого через декоративный ручей
бамбукового мостика, я с интересом наблюдал за ней, пытаясь
прописать психологический портрет своей будущей собеседницы.
Женщина выглядела моей ровесницей, хотя по тем обрывочным
сведениям, которые я когда-то почерпнул от Таты, я понимал,
что она должна быть на десяток лет меня старше. Виолетту
матушка-природа старательно оберегала от примет неизбежного
увядания. Особенно поражала её кожа — цвета слоновой кости,
гладкая, словно отполированная, почти без единой морщинки. По её
движениям было заметно, что она нервничает, но черты лица
оставались неподвижными, словно это было не лицо живого
человека, а маска, похожая на те, что я видел на карнавале в
Венеции. Маску эту она приобрела, должно быть, давным-давно,
фигурально выражаясь, убив свою первую любовь и воспитав в себе
отношение к взаимодействию полов, как к приносящему доход
производственному процессу. Жизненный идеал Виолетты состоял
в умении удачно выйти замуж, но, как часто в таких случаях
бывает, ей никак не удавалось создать прочную семью. Лёшечка
и Тата являлись побочными продуктами её экспериментов.

Тата, как правило, избегала рассказов о своей семье, а об её отце я
вообще мало что знал. Она упомянула о нём лишь однажды, да и
то вскользь. Мы лежали в кровати и болтали. Тата была в
меланхолии. Ощупывая взглядом какую-то точку в потолке, она
вдруг сказала:

— Знаешь, моя мама — очень красивая женщина. Она никогда не
оставалась без мужчины. В её жизни было много мужчин. Только они...
Как тебе сказать... В общем, все они были полными козлами,—
Тата умела быть грубой.— Я очень часто думала о папе. Я
плохо его помню, они разошлись, когда мы с Лёшечкой ещё совсем
маленькие были. Но мне казалось, что папа у меня не такой,
что папа у меня особенный, что папа умный, красивый, честный.
Просто им с мамой не повезло. Просто они чего-то друг о
друге не поняли. Когда я подросла, мама рассказала, почему она с
ним рассталась. Дело было в воскресенье. Мы с Лёшечкой
спали после обеда. Мама попросила папу посмотреть за нами, а
сама пошла в магазин. Уже в магазине она обнаружила, что забыла
дома кошелёк. Когда она вернулась, то застала папу с нашей
соседкой. Он трахал чужую женщину в их с мамой постели. И
тогда я поняла, что мой папа тоже козёл. И вообще, что все
мужчины козлы. Включая папу и Лёшечку,— она немного помолчала.—
Я в самом деле так раньше думала. Теперь я так не думаю.
Потому что встретила тебя. Ты совсем не такой, как другие.

А я вдруг вспомнил, как овладел Татой на нашем с Ириной супружеском
ложе и прикусил губу. Мне казалось, что я вот-вот заблею.

Несмотря на чисто прагматический подход к жизни, Виолетта, скорее
всего, не была бездушна. Даю голову на отсечение, что время от
времени она поплакивала над латиноамериканскими сериалами.
В то же время я легко мог представить её в толпе,
остервенело кричащей «Распни!». Припоминаете, Джозеф, этот нашумевший
исторический эпизод?

Видимо, почувствовав, что её рассматривают, женщина подняла на меня
взгляд, и я, чуть вымученно улыбнувшись, вынужден был
направиться к столу. Мы поздоровались. Она объявила, что является
матерью Таты, и хотела бы, наконец, познакомиться с
человеком, с которым живёт её дочь. Я заметил, что, спустя более чем
полгода, она вполне имеет на это право. Она пропустила мимо
ушей сказанную мною гадость.

— Скажите, как долго это будет продолжаться?

— Я не так давно уже отвечал на этот вопрос вашему сыну.

— Значит, это вы его подставили. Я догадывалась. Я так и думала.
Будь проклят тот день, когда вы проехали мимо нашего сквера.

Оказывается, Тата неплохо информировала Виолетту о всех деталях.
Интересно, не с ней ли она советовалась, что и как делать в
постели? Губы Виолетты дрогнули. Мне на какое-то мгновение
вдруг стало её жаль.

— Я же вытащил его.

Она не сказала мне «спасибо». Мы были словно представители двух
враждующих племён каннибалов, между которыми проявления
вежливости считаются неуместными.

— Вы не трогайте его больше,— с глухим нажимом произнесла она и
сделала паузу, за которой явно слышалось «А не то я тебя съем».

Я усмехнулся. Она поняла мою реакцию. Затушив сигарету в пепельнице,
она пристально взглянула на меня:

— Я мать, понимаете вы это? Я — мать. А вы развратили мою дочь и...
едва не погубили сына.

— А вы считаете, что Тата должна была остаться девственницей на всю жизнь?

Но Виолетта не услышала моих слов. Она заговорила о другом, о своём,
о чём-то таком личном, что мне было настолько же непонятно,
как не поняла бы и она, попробуй я рассказать ей о
нерождённом сыне Манон.

— Я детей одна воспитывала. Лёшечка мой первенец. Вы не смотрите,
что он сейчас такой бугай вымахал, он слабеньким родился, шёл
тяжело. Татка-то пулей выскочила, я даже не заметила, а
Лёшечка... Он же головку долго держать не мог. Он ведь добрый в
душе, он очень добрый... Они когда с Таткой в детский сад
вместе ходили, он ей ботиночки завязывал, как старший. А
сейчас... Лёшечка в душе очень порядочный мальчик. Он не может
перенести этого позора. Это всё из-за вас. Всё из-за вас.

По её гладким щекам побежали слёзы, почти не оставляя следов, словно
капли пресной воды на стенках фарфорового сервиза.

...Вот только тогда, пожалуй, я начал понимать и её, и Лёшечку. Мне
тут же пришёл на ум один случай. У Таты был старенький
магнитофон, который она забрала из дома, и несколько любимых
кассет. Так себе, слезоточивая попса. Но оставаясь одна в своей
комнате, она часто включала эти записи. В один из таких
моментов я заглянул к ней. Помню, как хриплый мужик пел про
синее море и вечно пьяные туманы. Внезапно запись прервалась, и
я услышал, как кто-то ломающимся голосом несколько раз
позвал: «Мама!». Вы не поверите, Джозеф, это был жуткий голос, он
до сих пор иногда стоит у меня в ушах. Это был голос
проснувшегося от ночного кошмара дауна. Голос дебильного ребёнка,
для которого мир сузился до размеров материнской груди. И
вот проснувшись и не почувствовав рядом привычного
материнского тепла, ребёнок этот ощущает себя совершенно одиноким в
холодном враждебном космосе и в исступлённом ужасе зовёт свою
мать: «Мама! Мама!» И мать, заслышав голос своего безумного
чада, сломя голову бежит к нему на помощь, чтобы спасти.
Неважно от кого, но спасти! И если кто-то, не дай Бог, случайно
оказывается рядом, она не раздумывая бросается на
несчастного, будучи готова разорвать на мелкие куски, потому что
безумное чадо её абсолютно беззащитно. Тата, увидев испуг на моём
лице, поспешно выключила магнитофон и сказала извиняющимся
тоном:

— Это Лёшечка-дурачок нажал не на ту кнопку и включил запись...

И я понял тогда, Джозеф, что была какая-то тайна, связанная с
рождением Лёшечки, которую, скорее всего, не знала даже Тата.

...Однако, мне не захотелось слушать дальше историю о том, как я
разрушил семейную идиллию.

— Извините, у меня не очень много времени. Вы хотели встретиться,
чтобы поговорить о Тате.

Виолетта спохватилась.

— Да, так долго это будет продолжаться?

— А что вам, собственно, не нравится?

— Да вы что? Я — мать,— она всё время делала акцент на этом слове.—
Я хочу, чтобы моя дочь нормально вышла замуж, чтобы была
людская свадьба, белое платье чтобы было. Хочу, чтобы она детей
рожала. Значит, мне внуков... А вы воспользовались тем, что
неопытная девчонка в вас влюбилась и...

— Вы считаете, что за свою жизнь женщина может знать только одного мужчину?

— Нет, я так не думаю,— из Виолеттиного голоса исчезли нотки
праведного возмущения.— Просто когда состоятельные мужики заводят
молоденьких любовниц, они снимают им квартиру, а не тащат к
себе в дом и не бегают из спальни в спальню. Не
по-человечески это.

— А если я хочу видеть её каждый день? Если я хочу каждый вечер
желать ей спокойной ночи, а по утрам счастливого дня?

— Тогда разведитесь и женитесь на ней.

— Значит, вся проблема в том, что моя жена приняла наши с Татой
отношения? Если бы я вынужден был их скрывать и прятать Тату
где-нибудь в другой квартире, а жена выслеживала бы нас, чтобы
выцарапать Тате глаза, всё было бы нормально? Как вы
выражаетесь, по-человечески? А ведь вы даже не спросили, люблю ли я
Тату. Хоть вам это и не интересно, скажу. Люблю. И законную
свою жену люблю. И мне нужны обе. Да, в нашем обществе
двоежёнство не принято. Ну и плевать я хотел на это общество. У
меня вполне достаточно и средств, и влияния, чтобы не
обращать внимания ни на кого. Особенно на такую мелочь, как вы.
Теперь очень внимательно слушайте, что я вам скажу. Ваш садист
Лёшечка по меньшей мере лет пять лишних на свободе ходит. И
начал он издеваться над Татошей задолго до моего появления.
Он избил её в тот, как вы выражаетесь, проклятый день
нашего знакомства. Я её подобрал дрожащую от холода на улице,
просто потому, что ей было некуда идти. Потому что вы, как
мать, не сделали ничего, чтобы защитить свою дочь. Она нашла у
нас в доме то, чего не могла найти у вас — тепло и защиту.
Она нашла у нас то, чего не было у вас, семью... У вас не было
семьи. У вас не было любви. В вашем доме царила ненависть.
Вы обвиняете меня в разврате и требуете, чтобы я снял для
Таты отдельную квартиру. Но вы, а не я, принуждали взрослую
дочь жить в одной комнате с громилой и наркоманом, при этом
сами в соседней комнате трахались с любовником, а ещё сдавали
квартиру в том же доме. За двести баксов. Цена здоровья и
безопасности дочери для вас — двести баксов в месяц. И не
смейте ко мне больше приставать с вашими лицемерными
нравоучениями.

Я распалился. Я мог бы ещё много чего ей наговорить, если бы она не
махнула рукой и не произнесла устало:

— Да что вы о нашей семье знаете? Если бы после той истории с
Лёшечкой я не была по уши в долгах, с которыми мне одной вовек не
расплатиться, разве я не отдала бы квартиру мамы-покойницы
Татке? Не говоря уже о том, что я не стала бы спать с этим
вонючим боровом...

И тут до меня дошло, ради чего она захотела со мной встретиться. Мы
слишком долго говорили с ней совершенно не о том. Поэтому,
не углубляясь в дальнейшие антимонии, я спросил:

— Сколько?


...Когда после стольких сказанных друг другу нелепых фраз чисто
ритуального свойства мы нашли, наконец, общую точку, у обоих с
души свалился стопудовый камень. Обсудив детали передачи
денег, мы премило пообедали. Утка по-пекински в мандариновом
соусе была очень недурна. После трёх рюмок китайской
женьшеневой водки Виолетта расслабилась. Она оказалась достаточно
говорливой разбитной бабёнкой со своеобразным чувством юмора,
умеющей в силу своего темперамента очаровывать мужчин. Во
всяком случае, мне это хождение в народ не показалось тягостным.
Растрогавшись моим решением оплатить её долги, она
клятвенно пообещала, что больше не допустит, чтобы Лёшечка избивал
Тату. Прикинув что-то в уме, она сказала, что, пожалуй,
теперь может выгнать постояльцев, и что Лёшечке она об этом ни за
какие коврижки не скажет, и если ей с Татой захочется
посекретничать об ихнем, о женском, то они могут встречаться как
раз на этой квартире. Попросив меня заказать ещё водки,
Виолетта предложила время от времени использовать эту квартиру
мне с Татой, если вдруг нам захочется уединиться. Думаю, что
сумму своего долга она завысила, как минимум, вдвое, но в
наивных попытках отплатить мне добром она была просто
очаровательна.

Лишь под конец произошла маленькая неловкость. Почувствовав себя уже
совершенно свободно, Виолетта на правах старшей решила дать
мне наставление.

— Вы уж только постарайтесь, чтобы Тата не залетела. Ну не надо
портить жизнь девчонке.

Сама того не желая, она резанула по самому больному месту. Я ответил сухо:

— Можете не беспокоиться, я бесплоден.

Она с сожалением покачала головой:

— Ой, жалко-то как. А такой видный мужчина... Но вы всё же того...
предохраняйтесь. Говорят, что и незаряженное ружьё один раз в
жизни стреляет.

Тут я снова вспомнил о своём нерождённом сыне и помрачнел. Некоторое
время мы сидели молча. Подали жасминовый чай и какую-то
выпечку. Виолетта с энтузиазмом поглощала десерт, когда я вдруг
спросил:

— Скажите, а вы сколько раз были замужем?

— Один. А почему вы спрашиваете?

— Я думал, что Лёша и Тата от разных мужей.

— Да с чего вы это взяли?

— Вы очень любили отца Лёши и совсем не любили отца Таты.

В глазах Виолетты сверкнули злые молнии.


Надо сказать, что данное обещание Виолетта сдержала. Следы
Лёшечкиного существования на теле Таты больше не проявлялись. И всё
пошло как-то даже слишком спокойно и хорошо. Настолько
спокойно, что стало совершенно ясно, что долго так продолжаться не
может.

Однажды, когда я ночевал в комнате Таты, мы особенно долго и
страстно занимались любовью. Тата после этого заснула в
изнеможении, а я, очевидно перевозбудившись, долго ворочался с боку на
бок. А вокруг было тихо до жути. Так тихо, что вздрагиваешь,
если вдруг за два квартала прошуршит запоздалый автомобиль.
И тут где-то совсем рядом заплакал ребёнок. Тихонько,
жалобно так заплакал. Но очень отчётливо. Я сперва не поверил
своим ушам. Но он снова заплакал, будто звал меня. Я встал.
Плач прекратился. Когда я дотронулся до своего лица, то мои
обросшие щетиной за прошедшие сутки щёки были влажными от слёз.
Очевидно, я всё-таки заснул, и сам отчего-то плакал во сне.
Я снова лёг, но до самого утра так и не сомкнул глаз,
прислушиваясь к мерному дыханию Таты.


Недели через три я улетал в Германию. Нужно было готовить новый
контракт с нашими партнёрами. Передав для контроля свой паспорт
придирчивой веснушчатой девице в гимнастёрке цвета хаки, я
обернулся. Ирина и Тата махали мне руками. Ирина — сдержанно
и несколько вяло, Тата — энергично, с каким-то даже
исступлением. Мне вдруг захотелось послать всё тут же к едрене фене,
и в секунду покрыв пространство таможенной зоны, оказаться
там, с ними, по ту сторону толстого заляпанного стекла.
Пограничница заметила этот мой порыв и сердито прогнусила:

— Гражданин, вернитесь на место!

...Переговоры были вязкими, тяжёлыми и продлились всю рабочую
неделю. Я был уже готов вылететь назад в Россию, но получил
внезапное приглашение принять участие в церемонии открытия нового
офиса дочерней фирмы, принадлежащей нашим партнёрам. Действо
это должно было состояться на следующей неделе, в среду, и
я принял решение не возвращаться домой, а провести несколько
дней на тихом уютном курорте в Альгое. Стояла осень. Я
целыми днями напролёт бродил по извилистым тропам, наслаждаясь
видами позолоченных альпийских предгорий на фоне
ослепительного голубого неба, а вечерами нежился в джакузи с подогретой
минеральной водой. Каждый день я связывался по телефону со
своим сералем и получал нежные заверения в вечной любви.
Особенно старалась Тата. Ирина была, как всегда, спокойна и
многозначительна. Сейчас мне кажется, что в голосе Таты
появились тогда какие-то новые тревожные нотки. Но это мне кажется
сейчас, а тогда я не замечал их или не хотел замечать, будто
предчувствуя, что догуливаю последние беззаботные деньки.
Если вы не были осенью в Альгое, Джозеф, настоятельно
рекомендую. Но не позже середины октября. Позже там уже может пойти
снег.



Окончание следует.



Последние публикации: 
Джозеф (09/05/2004)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка