Онтологические прогулки

Впервые опубликовано в "Топосе" 28 марта 2004 года.

Цель настоящей статьи заключается в обосновании — методом содержательной экспликации — следующих тезисов:

1. Собственное времени есть эффект топологического смещения от символа к знаку и обратно.
2. Собственное языка не является ничем из того, что изучает лингвистика, ибо оно есть онтология временения.
3. Следовательно, мы имеем взаимную онтологическую конвертацию Языка и Времени.

По необходимости подчиняясь логике дискурсивного анализа, развернем содержание первого тезиса. Если поставить эвристический вопрос — что же является для христианской культуры базовым и одновременно сквозным архетипом, задающим сюжеты религиозного, философского и научного мышления, то ответ однозначен: это загадка-парадокс Времени. И столь же очевиден и другой ответ: базовой мифологемой нашей культуры является Слово (Язык). Между этими двумя полюсами развертывается драма как истории мысли, так и собственно всемирной истории.

Символ и знак будем понимать как онтологические феномены, а их семиотические и лингвистические аспекты — как проекцию-симуляцию в превращенных формах культуры.

Одним из интересных следствий обратной перспективы — основного принципа структуры Символа — является взаимное уравновешивание темпоральных потенциалов двух компонентов бытия-символа: смысла и явления, или — синонимично — духа и тела. Автор этой идеи — П. Флоренский — называет сей эффект обращенностью, или симметрией двух половин символа. Следовательно, в онтологии символа нет привычного нам течения времени, ибо симметрия темпоральных потенциалов в сумме дает эффект вечного Настоящего — такого, в котором имплицитно свернуты как прошлое, так возможное будущее. Культурологическим аналогом является ставшая аксиомой идея, согласно которой «миф есть машина для уничтожения времени» (К. Леви-Строс) — вот почему миф противопоставляется времени-как-истории. Заметим мимоходом, что благодаря своему мифологическому генезису, таким же эффектом «стирания» времени обладает подлинное существо музыки и поэзии — и — как будет показано далее — собственное языка.

Для онтологии тварного бытия характерным является принцип меонизации, согласно которому бытие расщепляется небытием (аналоги: свет смешивается с тьмой, разбиение сосудов Малхут после цимцум бет и т. п.). Сие расщепление и есть то, что мы именуем топологическим сдвигом, или смещением. Отметим при этом, что само топологическое смещение далеко от линеарности: взаимное онтологическое тяготение смысла и явления, духовного и телесного компонентов символа приводит к своеобразной аритмологии, нелинейности, многомерности топологического смещения. Функцией времени при таком смещении является возникающее пространство: его мерность зависит от того темпорального потенциала, что является его генетическим истоком. И обратно, свертывание мерности пространства и само наличие/отсутствие есть производное от онтологии временения: чем ближе к онтологии символа, тем больше темпорального потенциала и тем больше измерений в пространственной функции.

Фиксированным результатом топологического смещения в бытии-символе и является феномен Знака. Если символ есть, по глубокому определению П. Флоренского, бытие, которое больше самого себя (эффект синергии), то знак есть меоническая онтология, или — бытие, которое меньше самого себя. Напрасно семиотика уверяет нас в том, будто знаки — всего лишь искусственные орудия, изобретенные как артефакты культуры. Семиотика, как известно, доходит до истолкования самих символов как особого рода знаков — с универсальными значениями. Напротив, знак как сподручное, инструментальное — это следствие и функция меонической онтологии — потому себя меньшей, что лишено эффекта синергии из-за смешивания бытия с небытием. В итоге получается инобытие, симуляция, кентавр.— Меоническая оболочка — возникшая как бы из ничего (из линии топологического смещения) — поэтому его, знака, онтология является перевернутой по отношению к онтологии бытия как символа.

Из отмеченного выше следует неожиданный вывод: в меонической онтологии, в знаковой реальности существуют такие парадоксы времени как обратное течение темпоральных потоков (так, тот же П. Флоренский, а до него Карл дю Прель обнаружили, что время сновидения является обратным по отношению к времени бодрствования), в результате чего возможны завихрения при столкновении таких потоков, образование временных петель, щелей и т. п. эффектов — о чем на протяжении веков нам сообщают источники. Об этом же сегодня нам может поведать современная физика и математика. Гениальность интуиции Марселя Пруста в том и заключается, что писатель как бы отдается мифологической памяти своего литературного дара: он стремится заговорить само время, повернуть его вспять.

Да, но при чем здесь все-таки язык? Из чего же следует его онтологическая связь с загадкой времени? Гюстав Гийом в своей работе «Время и глагол» высказывает идею, что время построено по образу пространства с n-измерениями; что оно имеет свою глубину, представляемую последовательностью наклонений, свою широту и высоту, представляемые временной системой ¹. Позднее Гийом провозгласил принцип, согласно которому время не может быть представлено самим собой, а заимствует свое представление у пространственных средств. Так что представление времени, называемое в его работах хроногенез и хронотеза, на деле является спасиализацией (опространствливанием) времени ². Гийом полагает при этом, что универсум времени выражается в глаголах, а универсум пространства — в именах. Не оспаривая идеи известного французского лингвиста, рискнем все же уточнить диспозицию языка и времени.

Время заимствует свою представительскую функцию у пространства? Это верно лишь для представления НЕСОБСТВЕННОГО существа времени, при котором мы действительно измеряем время через его пространственные координаты. Даже представление времени-как-истории невольно дается нам через линеарность: либо это «стрела времени», либо спираль — но обязательно с эффектами необратимости и шкалой дат. Нетрудно заметить при этом, что такого рода представление времени через пространство ориентировано ЗРИТЕЛЬНО: ведь пред-ставляя, мы созерцаем нечто отделенное от нас на дистанции. Однако Э. Гуссерль в лекциях по феноменологии внутреннего времени-сознания поворачивает от зрительной к АУДИАЛЬНОЙ метафоре выражения существа времени, беря за основу своего анализа темпорального континуума тональную точку Теперь. Еще более радикально такой поворот выражен в известно работе А. Лосева «Музыка как предмет логики»: русский философ временную форму рассматривает как выражение чистого бытия музыки, выражения, в котором есть время, но нет пространства. Преимущество аудиальной метафоры времени заключается в том, что восприятие звука снимает представительскую дихотомию «субъект-объект». Благодаря континууму звучания, сам источник звука распределяется так, что трансцендируется граница между внутренним и внешним. Даже отсутствие звучания не нарушает континуума мелодии: тишина — это переключение мелодии от материального медиатора к первичным символам, тем самым, которые, по точному замечанию А. Лосева, не хулятся материей имязвучия.

Согласно христианскому богословию, Христос как Вторая Ипостась Пресвятой Троицы есть Бог-Слово. Ясно, что это метафора: Слово здесь есть выражение уже не меонической, но ЭОНИЧЕСКОЙ онтологии; оно есть одновременно Бог и Имя Бога, то Имя, что конституирует бытие, которое больше самого себя, то есть бытие-символ. Следовательно, мы вправе различать ДВА ЯЗЫКА: один имеет своим генетическим истоком Эоническую онтологию — назовем его язык-символ, другой, соответственно — меоническую онтологию — это язык-знак. То, что Гийом и структуральная лингвистика именуют спасиализацией как опространствливанием времени, верно лишь относительно языка-знака. Логика дискурса есть закон знаковой реальности; она есть артикуляция, членение, генетически фундированное меоническим мерцанием: мерцанием смысла на фоне бес-смысленности, мерцанием бытия на фоне небытия. Знаменитые фигуры и модусы традиционной формальной логики, нелинейная, ветвистая логика исчислений в современной математической логике, да и сама грамматическая структура естественного языка — суть прямое или косвенное следствие знаковой, меонической реальности. Можно уверенно предположить, что так называемый священный язык древних духовных традиций — о котором мы судим неадекватно уже потому, что пытаемся его истолковать по аналогии с дискурсивным мышлением языка-знака — хранит в себе как главную свою тайну генетическую обусловленность символической онтологией. Следовательно, такой язык влечет радикальное иначествование во всех своих функциях — включая и функцию мышления. Не этой ли интуицией был влеком Хайдеггер в поздний период своего творчества, когда он пытается понять тайну бытия-времени вслушиванием в собственное языка? Причем мелос языка как тайна его временения, как онтология со-бытия, способно услышать лишь герменевтически настроенное существо — в этом, согласно немецкому мыслителю, заключается подлинное задание Поэзии и Мысли.

Характерно, что парадигмальный сдвиг в самом форпосте рациональности — современной науке — также приводит наиболее дальновидных и глубоких естествоиспытателей к осознанию необходимости какого-то иного языка.— Одним из самых показательных попыток такого рода является концепция физической реальности Д. Бома, для выражения существа которой, по Бому, требуется особый язык-реомод, способный выражать не атомарную, но холистическую, хотя и меняющуюся реальность.

Возвращаясь к идее топологического смещения, внесем в его понимание дополнительный момент. А именно — следует различать двунаправленные процессы смещения: от символа к знаку и от знака к символу. В первом случае мы получаем в итоге язык-знак, представление времени через пространство, дискурсивную логику мышления, дихотомию сознание/бессознательное. В случае обратного смещения мы получаем язык-символ, интуитивное созерцание целого прежде его частей, обратную перспективу в соотношении смысла и явления.

Становится понятным, что онтология времени будет также зависеть от того, в каком направлении осуществляется смещение: к знаку или к символу. Для рационального мышления загадка времени сводится к парадоксам «стрелы времени»: непонятно, что есть время как таковое, почему оно необратимо, имеются ли на шкале времени «точки» его возникновения и прекращения и т.д. В мифологическом мышлении линеарность времени превращается в его цикличность: эта идея — слабый отголосок онтологии символа. Исследователи мифологии указывают также на особенность темпоральности космогонических мифов: жрец, или шаман может повернуть время вспять — к его «началу», исправляя, тем самым, всевозможные заблуждения-аберрации настоящего.

Мы получаем, таким образом, далекий от тривиальности вывод: существует взаимная конвертация языка и времени — в случае, если нам открывается их собственное существо. Язык, взятый в его онтологической ипостаси, способен как продуцировать темпоральность (нарушением темпоральной симметрии символа), так и аннулировать ее — возвращаясь к симметрии символического строения бытия. Время и вечность, следовательно, взаимно скоррелированы: одно невозможно без другого. Существует тайна трансцендентного как времени, так и вечности — но она находится за пределами цели и задач настоящей статьи.

_____________

¹ Гюстав Гийом. Принципы теоретической лингвистики. М., Культура, 1992. С. 9.

² Там же. С. 10.