Онтологические прогулки

Окружающее человека пространство – во всех, самых разнообразных
значениях слова «пространство» – топографически неоднородно. На
нем встречаются подъёмы, преодоление которых требует
экспоненциально возрастающих усилий. На этих подъёмах каждый
следующий шаг требует всё больших затрат – сил, времени, энергии,
ума или просто материальных ресурсов. И вот, в какой-то
момент подъёма возникает ситуация, когда дальше уже идти нельзя.
В этой точке равновесия человек останавливается.
Совокупность подобных точек – пунктов, далее которых человек не
продвинулся, далее которых было идти невозможно – образует
человеческий горизонт, эти же точки образуют определённость
человеческой культуры.

Не будет большим преувеличением сказать, что культура состоит прежде
всего из границ и разграничений. И значительная часть этих
границ, представляет собой вешки, дойдя до которых человек
заявляет: «далее я идти не могу», или «далее я идти не хочу».
Америка называется Новым светом, а Европа – Старым, потому
что когда-то европейцы не могли переплыть океан, и не могли
знать о существования Америки. Как сказал Шопенгаэер,
«каждый считает границу своего кругозора границей мира» _ ¹. Однако,
кругозор, а следовательно и мир расширяется, и благодаря
опыту этого расширения имеющаяся у нас картина мира как бы
расчерчена расширяющимися концентрическими кругами, каждый из
которых знаменует границы кругозора на определенном этапе.

Культуру образуют памятники человеческому бессилию, либо
человеческому успокоению на полученном ответе. Разумеется, самыми
серьёзными являются те границы, которые на текущий момент
действительно непреодолимы, либо ещё не преодолевались. Самым ярким
примером действия такого «культуротворческого бессилия»
является принятое в физике понятие метагалактики, которое
осознанно конституировано как производное от пределов
возможностей астрономии: метагалактика есть доступная астрономическому
изучению часть Вселенной. Здесь действительно, границы
кругозора оказываются границами мира. В понятии «метагалактика»
мы имеем пространственные границы нашего мира,
зафиксированные благодаря тому, что человеческие силы в исследовании и
покорении пространства не являются беспредельными.

Самый первый, и самый базовый предел, на котором строится всё
остальное здание человеческой культуры – граница между человеком и
миром. Психолог А.Ш. Тхостов весьма верно подчеркивает, что
представление человека о границах собственного тела связано
с его способностью управлять окружающими его «феноменами»:
внешний, не относящийся к телу мир начинается там, где
проходит граница сопротивления человеческим намерениям _ ². Но это
же самое «сопротивление внешнего мира» Николай Гартман
считает главным источником представлений об его реальности. По
Гартману «всеобщая убежденность во в-себе-бытии-мира, в которой
мы пребываем, основывается не столько на восприятии,
сколько на переживании сопротивления, которое оказывается
активности субъекта» _ ³. Таким образом, неспособность человека
преодолеть сопротивление мира порождает, с одной стороны
представление о самом себе, а с другой стороны – веру во внешнюю,
объективную реальность. Здесь мы имеем дело как бы с феноменом
«первичного бессилия», которое служит причиной возникновения
самой фундаментальной из существующих в культуре разметок.

Многие когда-то непреодолимые границы теперь нарушены и остались
позади «передовых рубежей» человеческой активности. Роль
«пределов возможностей» они уже потеряли, и все-таки некие вешки,
оставленные на местах временных стоянок мышления остаются в
культурной памяти и продолжают играть роль ориентиров на
смысловом поле. Например, фигурирующие в учебниках физики
уровни организации матери – молекулы, атомы, элементарные
частицы, кварки, суперструны – представляют собой не просто
одновременно сосуществующие ступени иерархии, но и те пределы, до
которых в свое время наука доходила в изучении структуры
материи и перед которыми она временно останавливалась – причем
останавливалась именно в бессилии. Только поэтому химия –
наука о превращении вещества на молекулярном уровне – имеет
статус отдельной науки, а не раздела физики, как бы ей было
положено с точки зрения абстрактных теоретиков науки –
поскольку физика изучает все остальные уровни вещества. Особый
статус химических факультетов есть память о тех временах, когда
исследования превращений вещества долгое время обходились без
физики более глубоких уровней материи.

Глядя на ту прошлую ситуацию ретроспективно, с учетом последующего
развития наук, мы можем констатировать, что был этап, когда
химия была вынуждена обходиться без физики, поскольку
физические исследования ещё не смогли развернуться в полную силу.
Культура есть, прежде всего, память о прошлом человеческой
деятельности, об этапах развития этой деятельности.
Человеческие институции порождены не только логикой, но и историей, а
границы этапов истории возникли в первую очередь из-за того,
что человеческая деятельность натыкалась на пределы
собственных возможностей.

Впрочем, «остановка» на пути познания имеет и позитивную
культуротворческую функцию: она позволяет зафиксировать и четко
сформулировать достигнутые результаты. Познающая мысль, пока
находится в поиске, оказывается сама для себя неким ускользающим,
убегающим в бесконечность за горизонт потоком. Чтобы быть
осознанной, чтобы представить самой себе свои собственные
результаты мысль должна зафиксироваться и остановиться. И в этом
«остановившемся» состоянии, она будет опираться на те
объекты, которые остались еще пока не растворенными рефлексией,
то есть на те преграды, которые не были преодолены на момент
фиксации. Аксиома, служащая опорой всех мыслительных
построений, является таковой лишь потому, что «до нее еще не дошли
руки», то есть на момент фиксации результатов мышления она
еще не стала предметом анализа. Все, что является аксиомой,
просто еще не успело стать теоремой. Результаты познания
очерчивают некий горизонт, но горизонт, как известно, не
обладает онтологической стабильностью – он производен от того
места, где находится наблюдатель, и он немедленно сдвигается,
если наблюдатель начинает перемещаться.

О том, что нечто стабильное и устойчивое – например, неделимый атом
– необходимо именно для того, чтобы ввести человека в
состояние «понимания», чтобы породить феномен более или менее
довольного собой знания говорил еще Аристотель. В «Метафизике»
(кн.2 гл.2) великий философ пишет: «Ведь невозможно знать,
пока не доходят до неделимого. И познание невозможно, ибо как
можно мыслить то, что беспредельно в этом смысле? Ведь здесь
дело не так обстоит, как с линией, у которой деление,
правда, может осуществляться безостановочно, но которую нельзя
помыслить, не прекратив его». С позиции сегодняшнего дня
стоило бы заметить, что Аристотель в данном случае чрезмерно
переоценил разницу между анализом материи и анализом линии. В
обоих случаях ситуация «понимания» возникает тогда, когда
мышление получает в свое распоряжение нечто «неделимое». Но в
обоих случаях неделимое «оказывается» просто результатом
сознательного отказа от безостановочного деления.

Разумеется, некоторая разница все же есть. Отказ от деления линии
происходит произвольно и в произвольный момент. Отказавшийся
от деления линии знает, что, вообще говоря, он мог бы делить
ее и дальше – это было в его силах. Отказывается от
дальнейшего деления линии он только для того, чтобы в конце концов
все-таки помыслить линию.

С материей иначе: на определенном уровне развития познания делить
атом человеческий ум не может, даже если бы и хотел. (А.Ф.
Лосев неоднократно подчеркивал, что атом Демокрита – это не
просто мелкая частица материи, а понимаемый в математическом
смысле предел ее деления). О том, что атомизм имеет свои корни
в человеческом бессилии, хорошо сказано Гартманом:
«Происхождение атомистической точки зрения отчетливо прослеживается
по ней самой. Она возникает в ходе «анализа» данного:
разложение находит свою границу в том, что уже неразложимо, здесь
оно наталкивается на сопротивление, которое не может
преодолеть, и это сопротивление начинает пониматься как
отличительный признак сущего» _ ⁴.

Но невозможность преодолеть этот предел – значит лишь, что у
познающего субъекта сейчас нет сил для решения этой задачи, то есть
мышление пока ещё не видит возможностей, чтобы нарушить
сложившуюся на данный момент границу между мыслимым и
немыслимым. Но, во-первых, само по себе отсутствие сил и возможностей
еще не свидетельствует ни о чем метафизически существенном,
кроме как о слабости субъекта, а во-вторых опыт развития
культуры дает основания предположить, что такие силы и такие
возможности вполне могут найтись в будущем.

Отказ от деления линии производится индивидуумом ради того, чтобы
зафиксировать линию как нечто мыслимое; если угодно, это
просто игра в отказ от безудержной рефлексии. Отказ от деления
перед лицом неделимого – такая же игра, но в нее играет не
индивид, а культура, которая останавливается для фиксации своих
результатов. Помыслить вещь – значит представить её в более
или менее статично форме, в то время как анализ есть
процесс её трансформации.

По большому счету, акт статичного представления вещи и не нуждается
ни в какой чрезмерной подготовке – без предварительного
осмысления, без предварительного анализа вещь мыслится даже
лучше и беспроблемнее. В повседневной жизни, в быту, многие вещи
нам удается осознать как осмысленные только потому, что мы
сознательно отказываемся от глубокого анализа этих вещей, а
легко отказываться от их анализа нам помогает высокий темп
современной жизни. Об этом, в частности, свидетельствует Поль
Валери, когда пишет: «Обратитесь к своему опыту и вы
удостоверитесь, что пониманием других, как и пониманием самих себя
мы обязаны одному: быстроте, с какой мы пробегаем слова.
Нельзя подолгу задерживаться на них, иначе откроется, что и
яснейшая речь сложена из невнятиц, из более или менее
непроницаемых миражей» _ ⁵. Отец новоевропейского скепсиса, Дэвид Юм
отмечал, что скептическое сомнение всегда естественно
возникает при глубоком размышлении над любым предметом, более того
«оно только усиливается по мере того, как мы продолжаем свои
размышления, независимо от того, опровергают они это
сомнение или подтверждают его». Что же может спасти человека об
обессиливающего и все разъедающего скепсиса в его повседневной
практике? Ответ очевиден: «Только беззаботность и
невнимательность могут оказать нам какую-нибудь помощь в данном
отношении» _ ⁶.

В западной логической культуры проблема фиксация границ, до которых
дошла и которые не может преодолеть мысль (в том числе и
мысль скептическая), особенно обострена, благодаря наличию
методологического образца, заданного евклидовой геометрией –
которая, как известно, базируется на немногочисленных аксиомах
и постулатах. На всех уровнях теоретизирования – от
математики до парламентских дискуссий – стало хорошим тоном
определять тот круг исходных оснований, на котором, как на
фундаменте, возводится мыслительная постройка. В логике
естествознания элементарная структура материи – будь это кварк, или
суперструна – по сути выполняет ту же функцию, что и постулат у
Евклида, это последняя ступень лестницы, на которую наука
хотела бы опереться, и дальше которой она могла бы себе
позволить не ходить в своих рефлексиях.

Дело, конечно, не только в том, что геометрия стала популярным
эталоном. Насущная необходимость остановиться в процессе поиска
конечных причин, конечных доказательств или наимельчайших
частиц есть обратная сторона проявившейся у человека западной
цивилизации человека склонности к сомнению и исследованию
оснований. Сегодня всякое утверждение, сделанное одним
человеком в присутствии другого может вызвать ответный акт сомнения
или возражения, и чтобы погасить, нейтрализовать это
ответное сомнение человеку приходится делать второе утверждение,
которое будет являться по отношению к первому обоснованием или
доказательством.

Принцип необходимости достаточного основания является, по сути,
зеркальным отражением того факта, что вторичное сомнение
обязательно возникает по поводу едва ли не любого утверждения или
сообщаемых сведений. Мы бессильны предотвратить появление
сомнений – и в силу этого в методологии познания существует
принцип достаточного основания, предусмотрительно готовящий
дискурс к появлению сомнений, на которые придется давать ответ.

Если, согласно постулату Бахтина, смысл имеет то, что является
ответом на чей-то вопрос, то, вследствие повсеместности сомнений,
обоснования и доказательства всегда осмысленны.

Таким образом, западная мысль постоянно находится перед опасностью
погружения в бесконечную ретроспективу доказательств,
оснований или причин. Произвести что-то прочное, не остановившись в
процессе этого бесконечного погружения, и не выбрав данную
ступень конечного погружения в качестве «опоры» невозможно.

Есть старая философская проблема: если у всякой вещи есть причина,
то как может существовать самая первая причина? Ведь и первая
причина должна иметь свою причину? Формально говоря, перед
такой логикой не может устоять никакой претендент на роль
«первоначала». Поэтому можно понять тех, кто отказывается
признать Бога-творца в качестве адекватного решения проблемы,
тем более что Бог непостижим и является лишь «именем тайны».
Однако есть и те, для кого данный ответ по тем ли иным
соображениям вполне удовлетворителен. Удовлетворителен – это
значит, что они готовы удовлетвориться этим ответом.
Удовлетвориться – значит, по сути, успокоиться. Тот, кто успокоился на
том или ином ответе – принял сознательное решение, что далее,
по получению некоего удовлетворительного ответа его уже не
будет терзать беспокойство, побуждающее задавать дальнейшие
вопросы. О фундаментальных, и кажущихся неизменными понятиях
науки замечательно сказал русский физиолог Ухтомский:
«Установившиеся раз навсегда подлежащие, постоянные и
неподвижные, это ведь считается идеалом науки о реальности – идеалом
объективизма. В действительности это всего лишь успокоенные
понятия, приспособленные к тому, чтобы не приходилось
постоянно их переинтегрировать или переинтегрировать лишь от времени
до времени через длительные периоды истории» _ ⁷.

Впрочем, вполне возможна ситуация, когда принятие решения об «отказе
от беспокойства» в полной мере вынужденно и лишено всякой
произвольности. Мы знаем, что тело есть лишь совокупность
молекул, а молекула – лишь совокупность атомов, что у всего
есть предшествующая причина – но, идя этим путем, можно
натыкаться на ответы, разложить и проанализировать которые нет
возможностей. Разлагая все вещи, человеческое мышление может
иногда и исчерпывать свои силы. Очень часто в роли таких «точек
исчерпания сил» выступают очевидности. Нет ни сил, ни
возможностей найти иные причины истинности арифметических
равенств или логического закона тождества нигде, кроме как в них
самих. Шеллинг писал, что перед самосознающим Я всякий скепсис
смолкает. То есть, у скепсиса нет более возможностей идти
дальше, путь его дальнейшего движения прерван непреодолимым
препятствием.

Против аргументов некоторой силы, например против очевидности, у
человека уже нет силы возражать. Очевидность является пределом
возможностей как для сомнений, так и для анализа. Впрочем,
очевидность является лишь частным случаем истины – при этом
под истиной мы понимаем любое мнение, которое человек или
институт, в силу каких-то соображений готов признать истиной.
Доказанная геометрическая теорема не является очевидностью,
но всякий, кто не отрицает очевидную истинность
геометрических аксиом, кто не сомневается в силе логики и одновременно
способен проследить все ступени доказательства будет вынужден
признать истинность теоремы.

Вынужден признать – значит и вынужден отказаться от сомнений. Как и
очевидность, истина есть предел сомнения. Применительно к
науке этот подход выражен Карлом Поппером, который говорил,
что человеку никогда не будет под силу выработать абсолютно
истинную научную теорию, однако ему вполне по силам
опровергнуть ложную, следовательно, научные теории надо подвергать
постоянным критическим испытаниям, а наиболее правдоподобной
будет та из них, которая на данный момент времени успешно
выдержала наибольшее количество таких критических испытаний.
Таким образом, «истинная» – а вернее максимально правдоподобная
научная теория будет та, которую на данный момент времени
нет возможности далее критиковать, которая оказалась
временным пределом критики.

Еще одним примером исчерпания сил служат случаи, когда познание
просто не может решить поставленную задачу. В таких случаях роль
предела, на который мышление опирается и от которого оно
отсчитывает систему координат выполняют те представления,
которые в процессе познания непосредственно примыкают к
нерешенной проблеме. Например, на вопрос, как и из чего возникла
Вселенная, современная физика отвечает, что она возникла из
сингулярности в результате Большого взрыва. Даже если
представление о Большом взрыве считать абсолютно понятным и
достоверным, оно не может снять все недоумения. Вопрос, что было до
Большого взрыва, вполне может быть поставлен, но ответить на
него наука не может. Большой взрыв – не очевидность, как
закон тождества, и не догма, как концепция Бога-творца, но это
просто последнее из известного в физике. В реконструируемой
физикой истории Космоса Большой взрыв, является последним из
того, что нам известно, он непосредственно примыкает к
области неизвестного и именно поэтому выполняет функцию предела
мышления.

Таким образом, мы видим как минимум три случая «остановки» рефлексии
перед предметом, который становится основанием. Либо
мышление удовлетворяется и успокаивается, добровольно отказываясь
от сомнений в пользу некой догмы, либо оно покорно
соглашается с очевидностью аксиомы, либо бессильно останавливается
перед неразрешимостью загадки. Всякое «первое» начало, всякая
«неделимая» сущность и всякая «последняя» причина в истории
мысли являются либо памятниками временного исчерпания
человеческих сил, либо памятниками человеческому успокоению.
Цепочки безудержного поиска предшествующих оснований прерываются
либо 1) когда нет сил найти ответ на вопрос, либо 2) когда
перед лицом «правильного», «очевидного» ответа нет сил и
возможностей сформулировать еще один вопрос, либо, наконец, 3)
когда просто нет желания его формулировать. Два первых случая
принято считать совместимыми с интеллектуальной
добросовестностью, поскольку ситуация «отказа от рефлексии» возникает
все-таки лишь после того, как процесс исследования был
запущен и дошел до какого-то логического конца: либо до
положительного результата (истины, очевидности), либо до констатации
своего бессилия (тайны). Иными словами, об интеллектуальной
добросовестности можно говорить только в том случае, когда
отказ от дальнейшей рефлексии основывается на чувстве бессилии
– на исчерпании исследовательских сил.

Заметим, что концепция «исчерпания человеческих сил» может послужить
не только для конструирования понятия истины, но и красоты.
Например, Поль Валери писал, что «ощущение красоты –
предмет столь безумных поисков и столь тщетных определений – есть,
быть может, сознание невозможности что либо привнести,
изменить; это настолько предельное состояние, что всякая
привнесенность делает его слишком чувственным с одной стороны,
слишком отвлеченным – с другой» _ ⁸. Данная формула Валери, по сути
призвана пресекать гипотетические человеческие желания.
Может быть мы бы и хотели сделать прекрасное более чувственным,
или более абсурдным – но у нас нет возможности сделать это,
не нанося ущерб прекрасному.

____________________________________________________________

Примечания

1. Шопенгаэр А. Собрание сочинений: в 6 т. Т.5: Parerga и
Paralipomena: в 2 т. Т. 2: Paralipomena. М., 2001. С. 464

2. см.: Тхостов А. Ш. Психология телесности. М., 2002

3. Гартман Н. К основоположению онтологии. СПб., 2003. С.380

4. Гартман Н. К основоположению онтологии. СПб., 2003. С.192

5. Валери П. Об искусстве: Сборник. М., 1993. С. 316

6. Юм Д. Трактат о человеческой природе. М., 1995. С.308

7. Ухтомский А.А. Доминанта. СПБ., 2002. С.315-316

8. Валери П. Об искусстве. С. 142