Онтологические прогулки

Борис Парамонов, Конец стиля.

М: Издательство «Аграф», издательство «Алетейя», 1997

В 1811 г. молодой американский художник, сын священника из Массачусетса,
отправляется в Европу учиться живописи. Его мечтой было скомпоновать
на огромном полотне копии главных европейских шедевров. Идея была
порочной — это признают все биографы, глупой и незрелой. Художник
вскоре охладел к ней и нашел другой способ сблизить Новый и Старый
Свет. Звали артифекса Сэмюэл Финли Бриз Морзе.

Лет сто спустя... нет, мало! — лет почти сто семьдесят спустя
идея уже не кажется ни плохой, ни хорошей, а кажется новой. Роман-цитатник
Жака-Ривэ (1979 г.) — явление, конечно, чрезвычайно революционное,
ибо такому благоуханному жанру, как уездной барышни альбом, скорее
всего будет отказано в благородном клейме постмодерна.

Юбер Робер, главная галерея Лувра, 1796, холст, масло

Почвенничество и постмодернизм — два явления, течения, события,
восторга и ругательства, которым посвящены две разные статьи в
книге Бориса Парамонова. И правильно, что отдельных, ибо названных
два явления не ближе друг к другу, чем Старый и Новый Свет.

Постмодернизм — явление преимущественно западное, хотя имеется
немало русских образцов. Почвенничество — явление русское, но
нетрудно найти западные аналоги. С одной стороны — очередной декаданс
вечно загнивающего запада, с другой — не вечная, но устоявшаяся
русская пестрядинная основательность. Что общего между Жаком Ривэ
и Василием Беловым? Борис Парамонов подсказывает ответы — один
и тот же на две разных статьи: неумение отойти от детских, базовых
понятий, незрелость.

Звучит странно. Кряжистый мужик с окладистой бородой и членством
в колхозе/совписе (вариант: столичный профессор, заигрывающий
перед деревней) и западный интеллектуал с тысячами пропущенных
через себя томов (вариант: грубоватый порнограф из народа) вовсе
не выглядят инфантильными. Но присмотримся внимательнее.

Название статьи о почвенничестве («Говно») не требует ни сантиментов,
ни эпитетов, хотя и не обходится без дисклеймера со слабыми дезодорирующими
свойствами. «Необходимое предуведомление: не считайте заглавие
этой статьи характеристикой ее персонажей» (стр. 304).

Метод выбран фрейдистский. Грубо, но действенно. «Фрейд говорил,
что громадное место в жизни ребенка занимают фекалии, процесс
дефекации» (стр. 305). Фекалии, золотари, золото, зола. Отмечаем
неожиданную параллель с предыдущим
и читаем дальше. «В переоценке “почвы” ощущается неизжитое инцестуозное
влечение — психологическая невозможность оторваться от матери,
выйти из детства в мир взрослых людей и реальных отношений; а
когда «мать» сублимируется в «родину», тогда и складывается шовинистический
комплекс» (стр. 306).

Метод легко распространяется и на постмодернизм, а кое-какие его
образцы были, оказывается, проанализированы еще того, как возникли
в замыселе ( «Норма»).
«Постмодернистская демократия или демократический постмодернизм
— это телешоу, на котором школьницы средних классов обсуждают
темы вагинального и клиторального оргазма» (стр. 5). Интерес к
порнографии в юношеском возрасте столь же естествен, сколь в детском
— интерес к содержимому своего ночного горшка. И опять противоречие
— остается непонятным, куда девать пропущенные через себя тома
(см. выше).

Эрудиция и невежество — на этих двух китах держится постмодернистский
мир. Читай: миф. А третий кит уплыл. И выбросился от тоски одиночества
на какую-нибудь дикую сушу. Есть ли эта суша? — вот в чем вопрос.
Существует ли иное пространство, помимо того, где на каждом углу
продается массовая продукция сo штампом «постмодерн»?

Увесистый ангел, буддообразный, обозревающий надмировые окрестности
со своих премудрых высот, паче снизит полет, может оказаться в
посудной лавке, и как его там назовут, предугадать не дано.

Слоняться по провинциям и предаваться частностям нужно с осторожностью
— в каждой свой диалект, слэнг. Очень не хочется, но придется
немного заняться софистикой, ибо постмодерн, вообще говоря, чудище
обло, огромно, но никто его в глаза не видел. Мир постмодерна
виртуален. Это химера, рогами и копытами которой пугают своих
детей как почвенники, так и, разумеется, сами постмодернисты.

Постмодернизм есть стилевой хаос. Постмодернизм есть нежелание
выбора из огромного количества возможностей. В этом нет ничего
нового. Mélange des genres — всегда ровесник
жанров.

Об опасности отказа от стиля еще в 30-е годы говорил Жан
Полан. Борис Парамонов одобрительно постулирует в 90-х то,
против чего ополчался Полан. «Стиль — понятие эпохи эксплуататорских
обществ, французских королей и венских банкиров, вообще репрессивной
цивилизации» (стр. 7). И выводы делаются вполне бодрые. «Где начинается
эклектика, там зарождается свобода» (стр. 8).

Парамонов противоречит сам себе. Первоначальное высмеивание демократии
постмодерна как телешоу оборачивается чуть ли не одой этому самому
постмодерну. Парамонов, скорее, поощряет такое применение свободы
как осмеивание классических образцов. «Творчество при таком понимании
демистифицируется, любая жизнедеятельность, требущая усилий, становится
ему равна. Но это и есть постмодернизм и демократия. И это поняли
современные художники, видящие в классике не вечные образцы, а
повод для пародии. Пародия возникает в осознании условности, временности
так называемых вечных достиженией. Это не убиение классики, но
остраненное ее оживление» (стр. 11).

Ученик Вовочка написал на парте «Марья Ивановна — дура». Вышел
из школы и продолжает писать то же, где ни попадя. Марья Ивановна,
может, и не Ипатия, но есть и другие темы. Ученик Даник был умнее.
В школе он слушал, а выйдя на волю, принялся рассказывать истории
о Пушкине. Увы, постмодернисты-пародисты неизбежно следуют не
одной, так другой модели.

Игра, стилизация, всеосмеянность — вот что в самом деле опасно.
И не ново. После того, как Платон сжег пьесы, осмеянные Сократом,
мир трудно удивить пародией. Парамонов отдает себе отчет в неновизне.
«Что общего у (постмодернистов) софистов, александрийских эклектиков,
средневековых скоморохов, романтиков XIX столетия, Пушкина, Тимура
Кибирова? Общее у них — “еврейство”. Еврей — родовое имя постмодерниста,
человека без стиля» (стр. 15). Вывод несколько неожидан, что вовсе
не делает его верным. О поэтах-жидах, цитируя Целана, цитируя
Цветаеву, писал Деррида.
Но имелось в виду совсем другое — избранность, посвященность,
обладание знанием, уязвимость.

Расправиться со сложным — просто. Нужно всего лишь объявить его
устаревшим. Сразу выясняется, что интересен не текст, а подробности
биографии автора. И, задом наперед, можно крепко устоять на почве.
«Не пресловутая теургия нужна, не “преображение бытия”, а простая
память о простой жизни, обывательский подход, философия маленького
человека, то есть демократия. Такие вещи должен был понимать Солженицын,
в его качестве самого крупного почвенника, но он их не понимает,
судя по тому, что он не написал того, к чему был призван, — русского
эротического романа, не поставил русский Эрос в контекст революции...
Подлинное почвенничество должно ориентироваться не на Достоевского,
а на Рабле» (стр. 19). Такое ощущение, что Парамонов забыл о том,
что писал в статье о почвенничестве. А, может, и не забыл, ибо
спешит слегка подпрыгнуть, оттолкнуться от земельки. «Постмодернизм
это ирония искушенного человека» (стр. 19).

Искушенный человек и человек искусства — понятия далеко не тождественные.
Может быть, удастся объяснить это со временем. Ибо даже незримое
поддается разбиению по буквам.

Ferjo. Untitled (Picasso's Dora Marr)