Запас табака. Продолжение
Теперь, после удачи с продавщицей, я начал иногда выходить по утрам
на прогулки, обычно через пару часов после того, как
фабричные гудки оттрубят начало работы.
Неспеша я обходил близлежащие кварталы, и занавески, подозрительно
колыхавшиеся в окнах домов, уже меньше смущали меня, хотя
иногда, почувствовав на себе пристальный взгляд из-за стекла, я
замирал в нерешительности, не зная, что предпринять и как
себя вести. Но старухи и беременные женщины в декретном
отпуске, страдающие в своих комнатах от пригородной скуки,
выглядывали и снова скрывались за выгоревшими занавесками. Я шел
дальше, доходил до рабочего клуба на площади и садился на
скамейку, разглядывая афиши новых фильмов.
Пригород нравился мне все больше и больше, хотя по вечерам я
по-прежнему не выходил на улицу, оставаясь в комнате и слушая
радио. Новости, погода и точное время мало интересовали меня. Мне
больше нравились музыкальные передачи и радиопьесы.
Я продолжал смотреть на портрет мертвого японца. Он стал мне почти товарищем.
Столовая, изображенная теперь в виде креста на схеме улиц в моей
записной книжке, помещалась в первом этаже двухэтажного дома,
покрашенного желтой краской. Проходя мимо столовой в магазин,
в окнах я видел цветы на подоконниках, и однажды набрался
смелости зайти внутрь.
Внутри сидела кассирша, и над ней висела на стене картина с
изображением фабрики.
Кассирша взглянула на меня. Я поздоровался, и она кивнула мне в ответ.
Изучив синие буквы меню, я спросил суп, котлеты и стакан чая.
По стенам висели плакаты. Глотая суп, я рассмотрел их. На них была
нарисована еда и здоровые люди. Лица у людей были довольными
и розовыми.
На тарелке было написано «общепит». На столе было вырезано грубое слово.
От супа становилось тепло, и я подумал, что теперь можно будет
ходить сюда обедать, если не захочется больше есть консервы и
кашу.
Потом отворилась дверь, и в столовую вошел старик в ватнике.
Я не обратил на него внимания. Взяв суп, он сел недалеко от меня и
принялся за еду.
Девушка за кассой скучала, рассматривая свои ногти, в кухне гремела
посуда, и воздух был влажным от выходящего оттуда пара.
Старик ел, опустив лицо к тарелке, и суп тек у него по подбородку.
Смотреть на него было неприятно.
Доносились голоса поварих.
Съев суп, старик вытащил из кармана карандаш, школьную тетрадку в
синей обложке, и что-то отметил в ней.
— Тысяча пятьсот,— сказал он, повернувшись ко мне.
— Простите?
— Я говорю, есть, что отметить,— сказал старик.
Я промолчал.
— Путешествуя за границей, один немецкий художник отмечал в особой
тетрадке, в каком городе сколько раз он жрал. У меня вот тоже
есть такая тетрадка,— сказал старик, помахав в воздухе
синей тетрадью,— и сегодня как раз тысяча пятисотый раз, что я
обедаю в этой столовой.
Я кивнул.
— Хотя мне больше нравится не этот художник, а другой, забыл, как
его имя,— продолжал старик,— вот у меня тут открытка, там на
обороте написано.
Он достал из кармана почтовую открытку и, перевернув, прочитал:
— «Каспар Давид Фридрих».
— Эти открытки мы в нашей типографии печатали,— сказал он,— а одну
бракованную я взял себе...
При слове «типография» я вздрогнул. Может быть, старик работал
вместе с отцом, и можно было расспросить его о нем. Но своей
речью и мимикой старик производил впечатление сумасшедшего. Я
встречал таких в клинике у доктора Ф. и относился к ним
настороженно.
— На, погляди,— сказал он, протягивая мне открытку.
— Я посмотрел. Нарисовано было море и несколько человеческих фигур,
стоящих спиной к зрителю.
— Я люблю художников,— сказал старик, снова пряча открытку в
карман,— покупаю в киосках открытки...
Кивнув, я одним глотком допил чай и поднялся. Ясно стало, что в
столовую я больше ходить не буду из опасения снова столкнуться с
сумасшедшим.
— Уже уходишь? — спросил старик.
— Пора,— сказал я и вышел за дверь.
Я перестал выходить из дома. Встреча с сумасшедшим стариком испугала
меня, и я снова валялся в постели, листая журналы и
перечитывая статью о Японии. «Хирохито» — было написано там
повсюду.
— Хирохито, Хирохито,— повторял я, расхаживая по комнате от окна к
двери и обратно.
В записной книжке я перечислил известные мне о японцах вещи:
- Японцы едят ядовитых рыб.
- Японцы разгромили русскую эскадру.
- У японцев иерархия.
- У японцев были летчики-камикадзе, которые все погибли.
«За императора», подумав, дописал я к последнему пункту. И добавил:
«камикадзе значит «вихрь богов»».
Другие сведения из статьи, которые можно было бы включить в список,
показались мне менее важными.
Сидя в комнате, я чувствую себя в безопасности. Никто не знает, где
я нахожусь, и даже старик из столовой, вздумай он зачем-либо
меня разыскивать, не сумел бы найти меня среди одинаковых
комнат предместья, скрывшегося за одной из обитых фанерой
дверей.
Заперевшись на крюк и надев пальто своего отца, буду я сидеть в этой
комнате, ухом прижавшись к динамику радио. Я отращу усы,
как у пожилого рабочего, и кто теперь узнает во мне
постороннего?
Если мне захочется исчезнуть, это будет нетрудно — только закрыть
окно занавеской и выключить радио.
Пропадут музыка и голос диктора. Тишина наступит, и в тишине —
симфония паровозов и увертюры фабричных органов, грохот
грузовиков, рабочие песни по праздникам, издалека сигналы точного
времени и последние известия, едва слышные, и треск
граммофонов, и гудение электричества, и шелест газет железнодорожников
в кухнях.
Никто меня не отыщет, сколько ни смотри на оборотную сторону карты,
белую, как местный воздух. Туман, паровозный дым и
занавешенные пыльные стекла укрывают меня от чужих глаз.
Пропал. Уехал на юг. Исчез. Гуляю в белом костюме под кипарисами и
пью минеральные воды. Смотрю на зеленое море с пирса и ем из
бумажного кулька финики.
Вы можете ворваться в эту комнату, сломав дверь или приставив к окну
лестницу, но не найдете здесь ничего, кроме застоявшегося
воздуха и пыли, которая забьет вам горло, преследователи.
Вы можете осмотреть здесь каждый предмет или вовсе перевернуть все
вверх дном, а я буду в этот момент покупать себе вино в
лавочке на набережной, или фотографироваться на память на фоне
картонных пальм в какой-нибудь Ялте.
Бормочет радио. Я решаю кроссворд из старой газеты, в клетки
которого предыдущим читателем уже вписаны слова «лампа» и «север».
Я в безопасности.
Лежа на кровати лицом к окну, я рассматриваю небо. В сумерках оно
становится какого-то желтого цвета. Дым ли заводов
заволакивает его, или солнечный свет падает таким образом, что все оно
кажется вымазанным горчицей.
Вещи становятся желтыми, и стены становятся желтыми. Все вокруг
желтое. Я лежу в желтой комнате, и в окно лезет желтый свет или
желтый дым. Он заполняет комнату, и вот уже ничего не видно
— уснул.
Мне снятся японцы, почему-то бородатые. Они сидят за столом и
поедают сырых ядовитых рыб. С рыб капает кровь, которая затекает в
мои часы. Часы ржавеют и останавливаются. Сидя в желтой
комнате, я разбираю их на куски и отмываю ржавчину керосином,
но потом не могу их снова собрать.
Я складываю части часов в коробочку и отношу к хромому
часовщику-инвалиду. Тот смотрит на часы сквозь вставленную в глаз лупу и
говорит: «починим».
В коридоре хлопает дверь, и в этот момент я просыпаюсь. Вернулся
сосед. «Чубчик, чубчик» — доносится из коридора его пение.
Раздосадованный неожиданным пробуждением, я лежу, слушаю пение и
представляю себе лицо соседа и его усики, какие бывают у
карманников и иностранных шпионов в старых фильмах. Шпионы
напевают простые песни и водят дружбу с инженерами. В своих
комнатах они держат канареек в клетке, по воскресеньям ходят в
центральный парк любоваться фонтанами и знакомиться с
прогуливающимися там студентками и работницами ткацких фабрик.
Продолжение следует.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
