Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Лев Пирогов (10/04/03)

Сына Наташи Сахацкой звали Дима Сахацкий.

Брюнеточного роста приблизительно метр шестьдесят, она с внимательной улыбкой следит с дивана, как я играю с её сыном посредством воздушного шарика. Заметно, что её возбуждает очевидное исполнение мною функций Диминого отца, ведь вечно пьяный Серёжа Сахацкий был пьян, и, разумеется, эта мысль показалась дельной и свежей, как нечаянный глоток холодного воздуха, когда, приятно утопая в снегу, прошаркаешь валенками под навес, где, среди прочих, лежит толстое-претолстое промерзшее за ночь полено, на нём столько пыли, целые десятилетия на нём этой пыли – хочется взять красными негнущимися пальцами, благодарно поднести к лицу и понюхать.

Дима счастливо орал, а Наташа внимательно следила, но не за Димой и не за полётом воздушного шара, а (тут вспоминается ещё один человек по имени Ероплан, который живёт в Москве, на улице Маньки Расковой, была такая лётчица-бомбовозка, там еще как выходишь из метро, недалеко какой-то вокзал, впрочем, где в Москве не вокзал?.. за что люблю этот город, так это за то, что всегда темно и много людей, и куда ни плюнь – всюду вокзал, а я их, должен признаться, страсть как люблю, вокзалы), может быть, потому рассеяно ковыряла вилкой в банке с мидиями, от которых хрустит песок на зубах, или в маслинах, которые я консервным ключом открывал в кухне, и рассеяно водила вилкой около рта, роняя всё это на юбку и на прямо под юбкой близко расположенные трусы.

Однако, скрепя сердце и морщась от тупой боли, должен признаться, что была она в брюках, но на размер и торчание сись этот факт, к счастью, не повлиял, так что мне, глядя на неё, тоже хотелось маслин и мидий. Хорошо также лежать задрав ноги в постели и, обсыпаясь белёсой шелухой, грызть СОЛЁНЫЕ ОРЕШКИ.

* * *

Лонг лив, весёлые постмодернисты, у вас шея, а на шее монисты, у вас много в сортире вкусных сигарет, у вас чести и совести в том сортире нет, у ваших баб большие сраки, у ваших срак внутри большие каки. Хорошо быть нонселекционером, я залупу вытираю пионером, я хватаю спасскую башню кремля и прямо в жопу вставляю ея, а потом эмпайр стейт билдинг хватаю и в другую жопу вставляю, и эйфелевую башню я хватаю и между сись её себе вставляю, и башню Управления северокавказских железных дорог в городе Воронеже я хватаю и с наслаждением Сахацкую в неё вставляю.

Это, как вы правильно догадались по ритмическому рисунку, забытая где-то возле розового портвейна «Нирвана», а именно Bleach. О как бы мы с Сахацкой слушали вместе портвейн, и вставляли бы в жопы блич, а потом всё бы это нюхали и лизали!!!

Незаметно образовавшийся сквозняк вынес в окно новогоднюю ёлку с висящими на ней Димой Сахацким, утюгом и уютом. А был там как-никак восьмой этаж, и высокие потолки, и косые секреты одеяла с попыткой решительного сближения сторон, завершившейся невесть откуда взявшимся на целый час чувством духовного единства, после которого пошли долгие ночные разговоры с решительной демонстрацией припудренных язв и косые взгляды в сторону быстрых секретов одеяла, и настойчивые телефонные звонки, и именно бегство от них с неистребимым шампанским, так и недопитым в тот раз, наверное, стало началом знаменитой эскапады, так основательно потрясшей бытие Димы Сахацкого.

* * *

Dont fuck dont puke just shake a leg. Не ебите, рвота только колеблет ногу (опору). Когда я затягиваюсь сигаретой, я всегда думаю о смерти, мне часто приходят на ум слова об отравленности: сигаретой, портвейном, рефлексией, сыром, но это не отравленность, а именно затравленность, и когда я затягиваюсь сигаретой, всегда вижу себя со стороны, и во взгляде моём сквозит затравленность, это вcё мысли о смерти, с которых, по идее диффузионистов, или эволюционистов, или антрополгистов (я так и не поняла точно, как их называть, назовём это ритуально-мифологической школой), начинается всякое сознание.

Меня зовут Алиса, я рыжая блондинка с ногами, у меня в школе каникулы и всю ночь я буду поэтому с вами. Ах, Алиса, Алиса, которая не умеет вязать, и даже ещё немножко плохо умеет в рот брать!.. И уж говорить нечего, чтобы всё это потом сосать. А только испуганно, с гордостью тараща глазёнки, думать о себе со стороны, дескать, ну я и даю, видела б мама, какая я уже большая. Умная девочка с умной маленькой грудью, глупой попой и нежным сердцем, трепыхающим крылышками любви. Это латентное сексуальное влечение, конечно, только кажется что любовь, вперемешку с мечтой о ждущей её большой жизни, той, что видела как-то один раз ночью по телевизору, когда все спали, а она нет, настоящей большой жизни, а не той, что мимо окон троллейбуса, эх Кристина... эх Вика.... эх дерьмо… проплывает.

* * *

Наискосок по максимально волнительным гололёдам, весело перепрыгивая трамвайные рельсы, you living in my heart, согнутый локоть, кожаная куртка, привезённая Серёжей из Греции, восхитительные шерстяные штанишки, высокие сапоги, можно было гордиться спутницей, куда это мы идём? А в гости к Игорю и Юле, слышите, ИГОРЮ И ЮЛЕ, у Игоря и Юли есть много спаниелей, они их кормят морковкой.

Там такие туманы вокруг в миг недолговечного потепления, а нам надо через площадь с трамвайным разъездом в мерцающий неоном магазин за вином, мидиями, des olives и сигаретами лайт сэйлем для Лены, затем дворами домой в лифт, на восьмой этаж, где сундук голубой и зелёный.

Эти потепления сундука быстро проходят, сменяя друг друга. Была стужа, сопли из носу, когда идёшь провожать на остановку Сахацкую, милая, милая, или Лену Сергееву провожать, когда долго идешь мимо мусорных баков, мимо школы, где Лена училась маленькой, мимо военного училища, бетонного забора и большой хуйни, или потом когда идешь её провожать, но по другому пути, мимо большой ёлки с огоньками. Там в одном месте был пандус, и всем взбрело в голову карабкаться по льду на этот пандус, особенно тяжело далось карабканье Поле, я толкал её в попу, сам рискуя упасть, а Лена Сергеева уже прыгала наверху, болтая сисями и руками.

Потом снова в миг недолговечного потепления идёшь дворами домой, где можно пить чай с вкусным кексом, водку абсолют с мартини dry, смотреть телевизор, не слушая, что там говорит адзабель иджани, нюхать волосы любимой Полы, обсуждать с нею свою любовь к Лене Сергеевой и думать о фигуристых сиськах Наташи Сахацкой. Снег чавкает и хлюпает под ногами, когда идешь, допустим, в гости к Игорю и Юле с неизбежным так и недопитым тогда шампанским, а потом он уже замерзает, хрустит…

И прячется в темноте за извилистый ствол берёзки.

Днем трамвай едет через дебаркадер, качаясь и шатаясь, как пьяный, я гуляю в парке с ребёнком, который заглядывает в черноту подлёдной глуби, вдали сидят над лунками рыбаки, мне холодно, я хочу к Лене. Лонг лив, лонг лив наши новые сапоги, я потом бы поцеловал этот лёд, но не сыскал его на своей этажерке, как когда-то, перевернув академичное собрание достоевского, не сыскал в нём волшебного рассказа про сон и пришлось сочинить самому, а так же пиво амстердам навигатор, находящееся под кобозевым и САЛЁНЫЕ АРЕШКИ САЛЁНЫЕ АРЕШКИ ! Я потом не сыскал на карте эти орешки.

* * *

Вечером, пьяный от страсти, на остановке, отхлёбывая маленькими глотками пиво, равнодушно троллейбус или, может, автобус ожидая, рассыпал солёные орешки, которыми угостил такой же неприкаянный человек, пивший неподалёку свое пиво - видно, почувствовал в моём навигаторе неопределённое родство своему миллеру или будвайзеру и подошёл спросить время.

Я пожал плечами, и он предложил солёные орешки, которые разлетелись веером по тёмной аллее, и можно было встать на колени и наклонить лицо к мокрой земле, и просить у них прощенья, но было поздно, их тела белели на черной земле, их было удивительно много, словно не орешки, а звёзды, и многочисленное беленье их напоминало речку пряжку, что в городе Париже - белый берег под черной луной манил две склонившиеся ляжки к перилам моста, фигуры с нимбами вместо голов и маленькая девочка, дура, задающая наивный вопрос: мама, а он…?

Видим воспоминание о Париже, оно окрашено в тёмный цвет, прям будто астарот рисовал, но это всегда так бывает – в больших городах мало света, там скорее темно, чем светло, скорее вечер, чем утро, и много интересной ночи, а что до света дня, то ну его на хуй, зато вечерняя беготня по улицам, мазнутым электрической слизью, среди прохожих с портфелями и маленькими детьми внушает успокоение от бессмысленности жизни и надежду на вечернее сиденье с кофе и сигаретой и последующую еблю с хозяйкой квартиры или с одной из гостьей, и даже иногда с сыром.

Можно слушать по проигрывателю джаз или смотреть телевизор, ах, именно в этом будничном быту, так мало отличимом от домашнего быта, но так бесконечно отличном, в нём главный кайф больших городов, главная цель в уютном вагоне влево-вправо покачивающегося стремления, из под ванны осклизлых носков извлечения, старого дивана, жёлтого, как керосин, по ночам скрипения, и пьяного Ероплана с улицы маньки расковой пения, и еще Эдуарда Литомина натужного сопения, и безумно искривлённого умирания человечьей личинки по дороге с вокзала домой, из сортира на кухню, а потом на диван и обратно.